Александр Лурия - Романтические эссе

• Название: Романтические эссе
• Автор: Александр Лурия
• Издательство: Педагогика-Пресс
• Жанр: Психология
• Год: 1996
• ISBN: 5-7155-0745-6

Данное издание содержит две книги известнейшего психолога XX в. Александра Романовича Лурия (1902–1977): «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир».

Это трагические истории, реальные рассказы о том, что значит жить с психикой, которая, регистрируя мельчайшие подробности жизни, порой не способна осмыслить происходящее.

Оба героя книги — и обладатель феноменальной памяти, и человек, оказавшийся из-за тяжелого ранения в беспамятном мире, — платят за свою уникальность, пытаясь найти свое место среди людей.

Для широкого круга читателей.

http://fb2.traumlibrary.net

---

«…Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я еще не знал, что такое полтинник — это какой-то продолговатый предмет, спокойный, темный — ведь «п» и «т» — темные звуки. Хозяин дал ему «апац» (евр., пощечина)… Я понимаю, что «апац» — нехорошее слово… а тут еще «а фраск» (другой вариант «пощечины») — это когда гулко, а вот «хляск» (третий вариант того же слова) — это когда хрустнуло…»

Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучал бы опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша — Маня — Маруся — Мэри — в чем различие этих имен?

«…Даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария — Маша — Мэри, — нет, это не одно и то же. «Маня» к ней идет, но «Маруся» и «Мэри» — нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться… «Мария» — это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с легким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. «Марья» — такого же вида, только полная, щеки красные, большая грудь… «Маша» — помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина… «Маня» — это молодая женщина, стройная, может быть и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щеки не блестят. Не могу понять, как это может быть тетя Маня…»

«Почему же она молодая?» — спрашиваю я Ш. «Звук «н» — носовой звук… Ну, я не знаю… но она молодая… а «Муся» — это другое… Бросается в глаза пышная прическа, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закругленность, наверное, это звук «у»… «Мэри» — очень сухое имя…

Что-то темное в сумерках сидит у окна… И вот, когда мне говорят: «ты видел Машу», — я не сразу понимаю, что это может быть Маша… Маша — Маня — Маруся — это не одно и то же… Иногда мне очень трудно привыкнуть, что человек носит такое имя, а иногда — ну, конечно, это, конечно, Маша…»

Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С. М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссерского факультета киноинститута, предлагал им описать, как они видят «Марию — Мэри — Марусю». И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.

Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.

Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют свое различное значение.

«…Вор и жулик… Вор — это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома… Это все «о» — продолговатое «о»… «Во-ор» — это такое серое… а тут еще евреи не выговаривают «р» — и получается «вох» — совсем серое… А «жулик» — это другое… Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам… Когда раньше я был маленьким, я произносил «а зулик» — он был маленький, плотный, сжатый… «зз» — это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно — «жулик» — и он вырос.

…А «ганеф» (евр., вор) — это в полутемной комнате когда вечер — когда еще не зажгли огонь — и слышен шорох, и он берет кусок хлеба с полки… Это я слышал маленьким — хлеб с полки — а где?… значит, у нас в кладовке.

«Вора» я мог бы пожалеть, а «ганефа» — никогда! «Зулика» можно пощадить, а «жулика» — этого толстомордого?! У них это зависит от того, как он одет, а у меня — как я вижу его, от лица».

«…А вот еще «хворать» и «болеть» — это разное. «Болеть» — это легкая вещь, а «хворать» — это тяжело. «Хвороба» — это серое слово, оно падает, закрывает человека… «Он тяжело болен» — это можно: «болезнь» — это туман, который, может, выходит из человека и окружает его… А если «хворать», то он лежит где-то внизу, «хворать» — это хуже… «Он прихварывает» — он ходит и прихрамывает… но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи…» (опыт 31/III 1938 г.).

Но здесь мы уже переступаем границы простой «физиономики слов» и входим в другую область — ею нам еще придется заняться…

Его ум

Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выразимых в словах переживаний, в которых одно ощущение незаметно переходит в другое. Мы видели, как построены воспринимаемые им слова и какую работу он должен проделывать, чтобы выделить их подлинное значение.

Как же построен его ум? Что характерно для его познавательных процессов? Как протекает у него усвоение знаний и сложная интеллектуальная деятельность? Чем отличается его мышление от нашего?

Здесь мы снова вступаем в мир противоречий, в котором преимущества наглядного, образного мышления переплетаются с его недостатками и где богатство так причудливо сочетается с бедностью.

Попытаемся описать силу и бедность этого ума; мы найдем в этом много поучительного.

Сила

Сам Ш. характеризует свое мышление как умозрительное. Нет, ничего общего с отвлеченными и умозрительными рассуждениями философов-рационалистов это не имеет. Это ум, который работает с помощью зрения, умозрительно…

То, о чем другие думают, что они смутно представляют, Ш. видит. Перед ним возникают ясные образы, ощутимость которых граничит с реальностью, и все его мышление — это дальнейшие операции с этими образами.

Естественно, что такое наглядное видение создает ряд преимуществ (к ряду очень существенных недостатков мы еще вернемся ниже). Оно позволяет Ш. полнее ориентироваться в повествовании, не пропускать ни одной детали, а иногда замечать те противоречия, которых не заметил и сам автор.

«…Вот пример того, как я часто замечаю противоречия. Вы все читали рассказ Чехова «Злоумышленник». А есть там какой-нибудь неправильный момент?… Вот слушайте: следователь говорит крестьянину: «Ага, а ты что, не знаешь разве, что гайками привинчивают рельсы к шпалам?» Это правильно? Нет? А у Чехова так написано. Я ведь вижу это, я вижу, что это не так! Я еще раз перечитываю: нет, гайка для этого не подходит…»

«…А кто читал «Хамелеона»? «Очумелов вышел в новой шинели…» Когда он вышел и увидел такую сцену, он говорит: «Ну-ка, околоточный, сними с меня пальто…» Я думаю, что я ошибся, смотрю начало — да, там была шинель… Ошибся Чехов, а не я… … И еще пример. Возьмите «Толстый и тонкий». Гимназисты раньше носили форму, а там говорится: «вначале он как-то несмело носил шапку», а дальше: «услышав, что он генерал, — он поправил фуражку». Таких моментов много можно найти и у Чехова, и у Шолохова. Ведь они не видели, а я вижу…» (опыт 15/III 1951 г.).

Наглядный характер восприятия текста создает условия, которых не было у автора «Злоумышленника» или «Тихого Дона». Они излагали мысль и развертывали сюжет. Ш. видит и не может не констатировать противоречий, если они встречаются в тексте. В нем не надо развивать наблюдательность — она составляет неотъемлемое свойство его ума.

Наглядное «видение» обеспечило Ш. не только «наблюдательность». Оно помогло ему с завидной легкостью решать практические задачи, которые требуют от каждого из нас длительных рассуждений и которые он решал легко — умозрительно.

На извилистом жизненном пути ему пришлось одно время заниматься… рационализацией работы на предприятиях — и как легко давались ему нужные находки!

«Все мои изобретения делаются очень просто… Мне вовсе не приходится ломать голову — я просто вижу перед собой, что нужно сделать… Вот я прихожу на швейную фабрику и вижу, что на дворе грузят тюки: тюки лежат, обвязанные кромкой. И вот я внутренне вижу рабочего, который обвязывает эти тюки: он поворачивает их несколько раз, кромка рвется, я слышу хруст, как она лопается… Я иду дальше — и мне вспоминается резина, для записной книжки. Она была бы здесь годна… Но нужно большую резину… И вот я увеличиваю ее — и вижу резиновую камеру от автомобиля. Если ее разрезать, будет то, что надо! Я вижу это — и вот я предлагаю это «сделать»».

«…И еще… Вы помните, когда были карточки с талонами, там были клетки с цифрами: рубли, копейки… Как сделать так, чтобы их легче было отрезать, чтобы не пришлось долго рассчитывать, как вырезать нужный талон, не обходя слишком много других? Я вижу человека… вот он около кассы… он хитрый, он хочет сделать так, чтобы незаметно вырезать талон… Он режет… а я слежу… Нет, не так! Лучше так! И я нахожу, как лучше! То, что другие могут сделать только с расчетами и на бумаге, я могу сделать умозрительно!..» (опыт 6/Х 1937 г.).

Пусть многие из этих предложений не слишком практичны: где найдешь столько автомобильных камер, чтобы разрезать их на резиновые кольца и внести новый метод упаковки?.. Ш. никогда не отличался практичностью (и мы еще увидим — почему), но «то, что другие решают с расчетами и на бумаге, он решал умозрительно» — ив этом было его большое преимущество. Оно особенно проявлялось в тех задачах, которые трудны для нас именно потому, что словесный «расчет» заслоняет от нас наглядное «видение».