Анатолий Луначарский - Воспоминания и впечатления

• Название: Воспоминания и впечатления
• Автор: Анатолий Луначарский
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1968

Помимо воспоминаний в обычном смысле этого слова, написанных значительно позже совершившихся событий, в настоящую книгу включены и некоторые очерки, являющиеся записями и зарисовками впечатлений и наблюдений автора по горячим следам происходящего, как бы страницами из его записной книжки. Таковы, например, очерки «Первое мая 1918 года», «У Ромена Роллана» и другие.

Наряду с законченными статьями-воспоминаниями в книгу вошли о небольшие мемуарные фрагменты из статей другого характера.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Конечно, полного соответствия между работами академии и между характером работ государства еще нет, но ведь для этого нужно время. Или Наркомпрос должен был, видя, что академия мешкает креститься в новую веру, крестить ее, Как Добрыня, огнем и мечом? Но я повторю слова В. И. Ленина: «Не надо давать некоторым коммунистам-фанатикам съесть Академию».

Да, В. И. Ленин не только не расходился в этом вопросе с Наркомпросом, но очень часто заходил дальше, и я прекрасно помню две-три беседы, в которых он буквально предостерегал меня, чтобы кто-нибудь не «озорничал» вокруг академии. Один очень уважаемый молодой коммунист и астроном2 придумал чудесный план реорганизации академии. На бумаге выходило очень красиво. Предварительным условием являлось, конечно, сломать существующее здание на предмет сооружения образцового академического града. В. И. Ленин очень обеспокоился, вызвал меня и спросил: «Вы хотите реформировать Академию? У вас там какие-то планы на этот счет пишут?»

Я ответил: «Академию необходимо приспособить к общегосударственной и общественной жизни, нельзя оставить ее каким-то государством в государстве. Мы должны ее ближе подтянуть к себе, знать, что она делает, и давать ей некоторые директивы. Но, конечно, планы коренной реформы несвоевременны и серьезного значения мы им не придаем».

Несколько успокоенный Ильич ответил: «Нам сейчас вплотную Академией заняться некогда, а это важный общегосударственный вопрос. Тут нужна осторожность, такт и большие знания, а пока мы заняты более проклятыми вопросами. Найдется у вас какой-нибудь смельчак, наскочит на Академию и перебьет там столько посуды, что потом с вас придется строго взыскать».

Этот наказ Владимира Ильича я запомнил в обеих его частях и в части угрозы взыскать с тех, кто перебьет академическую посуду, и в той части, что придет время, когда этот «важный государственный вопрос» будет урегулирован со всей силой мысли нашей великой партии.

Я не думаю, чтобы пришли уже сроки и что в связи с вступлением академии в третье столетие можно было бы ребром ставить вопрос о какой-нибудь коренной советизации ее. Но вопрос этот не за горами, решен он будет, конечно, дружелюбно, считаясь со всеми хорошими традициями академии, с сохранением всего уважения, которое мы питаем к ней не только за ее блестящее научное прошлое, но которое завоевали у нас многие ее представители, постоянно сносящиеся с нами и сделавшиеся в наших глазах крупными, достоуважаемыми фигурами в нашей культурной кампании.

Первое мая 1918 года. Эскизы из записной книжки*

Накануне обыватели настроены зловеще. Рабочие не будут выступать! — говорят они с злорадной усмешкой.

А потом… по темным углам шепчутся, что зато будет какое-то враждебное Советам выступление, неизвестно чье и неизвестно за что. Эти россказни меня, как человека достаточно осведомленного, конечно, нисколько не волнуют. Но волнует меня… небо…

Оно хмурится не на шутку. Запрашиваю сведущего метеоролога.

Отвечает, что мы вступили в полосу циклона, и дожди потянутся теперь непрерывной чередой.

Признаюсь, я встал в 4 часа посмотреть, насколько враждебна к нашему празднику погода.

Небо было ясно. И большая луна, чуть ущемленная, бледнела при лучах восходящего солнца.

Многие площади и улицы города разубраны, местами с большим вкусом, делающим честь художникам-организаторам. Плакаты.

Конечно, я совершенно убежден, что на плакаты будут нарекания.

Ведь это так легко — ругать футуристов.

По существу же — от кубизма и футуризма остались только четкость и мощность общей формы, да яркоцветность, столь необходимые для живописи под открытым небом, рассчитанной на гиганта-зрителя о сотнях тысяч голов.

И с каким восторгом художественная молодежь отдалась своей задаче! Многие, не разгибая спины, работали по 14–15 часов над огромными холстами. И написав великана-крестьянина и великана-рабочего, выводили потом четкие буквы:

«Не отдадим Красного Петрограда» или «Вся власть Советам».

Тут, несомненно, произошло слияние молодых исканий и исканий толпы.

Не все еще ладится, но уже что-то большое и радостное налаживается.

Марсово поле, со своей серой трибуной на заднем плане, с глыбами гранита и купами зелени над могилами жертв революции с красивыми знаменами на высоких столбах, полное народа, с линиями броневиков и отдельными автомобилями, с которых пропускают демонстрацию представители коммуны, под ясным весенним небом, в котором кружатся птицы и аэропланы, — представляет зрелище величественное.

Идут и идут толпы рабочих, изможденных, голодных, но торжественно и мужественно настроенных. Веют тысячи знамен, плакаты вещают великие слова, горящие в каждом из наших сердец.

Много войска. Неожиданно много. И какое бодрое! Как изменился самый ритм походки русского солдата, как выпрямилась вся эта вооруженная масса!..

Солдаты и прежде участвовали в наших демонстрациях, но, протестуя против войны, которой служили против воли, они не могли гордиться оружием, которое носили. То был конец армии царской и буржуазной. Ее развал был естественен и отраден. Нынче это — зарождение новой вооруженной силы первого абсолютно свободного народа мира. Этим объясняется, конечно, молодецкий и уверенный вид Советской Красной Армии во всех ее частях.

Тут ведь не слуги чуждых рабочим массам целей: тут — рыцари и защитники самых высоких идеалов человечества.

Эту мысль я и высказываю в моей речи к товарищам броневикам. Громадная толпа сбегается слушать и слушает с проникновенным вниманием, явно одобряя мои слова.

Я еду по митингам и концертам.

Зал дома Рабоче-Крестьянской Армии полон народом. Я уже полюбил эту демократическую публику, в которой так редка примесь интеллигенции и которая умеет тем не менее так интеллигентно слушать исторические концерты или лекции по истории философии.

Я делюсь с ними впечатлениями от нашего великого праздника. Легко праздновать, говорю я, когда все спорится и судьба гладит нас по головке. Но то, что мы — голодный Петроград, полуосажденный, с врагами, таящимися внутри него, — мы, несущие на плечах своих такое бремя безработицы и страданий, гордо и торжественно празднуем, — это по чести — настоящая заслуга.

Все слова, какие только нахожу я для характеристики этого праздника во что бы то ни стало, этого горького и величавого торжества великого пролетарского авангарда в тяжелый для него момент — все они находят самый горячий прием у этой публики, где я вижу бледных исхудалых женщин, прачек, швей и т. д., трудовые лица, обрамленные подчас седыми бородами, много солдатских шинелей.

И дальше идет прекрасный музыкально-литературный концерт, каждую ноту которого слушают они с трогательным вниманием, которым давно уже пленены сердца всех артистов, имевших счастье выступать перед ними.

И то же на Фондовой бирже, где на симфонический концерт матросов собралось тысячи две народу, — здесь, как мне показалось, с большой примесью представителей средних классов, и тем не менее так же дружески принимавших мою беседу о значении столь удавшегося нам праздника.

Но ничего нельзя представить себе торжественнее, чем исполнение «Реквиема» Моцарта в одной из прелестнейших зал Растреллиева Зимнего дворца государственной капеллой и оркестром, под управлением высокоталантливого Коутса1.

Я сказал несколько слов о «Реквиеме» вообще, о Моцарте и о том, как мы теперь воспринимаем вопросы смерти, суда над личностью человеческой и ее триумфа в историческом торжестве идеи человечности.

Я не могу не говорить торжественно, видя это море голов и предчувствуя уже несомненную по глубине и красоте заупокойную поэму Моцарта.

Мы поминаем жертвы революции поистине достойным образом.

Благоговейно играют и поют артисты. Благоговейно внемлет толпа. Маленький мальчик в первом ряду слушателей, вообразив, что он в церкви, опустился на колени и так простоял все полтора часа.

Обнажив головы, народ внимает задумчиво и серьезно.

Тут шесть или семь тысяч слушателей, бесплатно и свободно впущенных в царские хоромы. Из залы одна дверь: но по окончании концерта, медленно и осторожно, в прекрасном порядке расходятся все и удостаивают меня уже на улице выражением благодарности, как наградили они громом аплодисментов артистов-исполнителей.

Отмечу: идея о таком празднике пришла нам в голову часа в 2–3 накануне, и я, конечно, считал фантастической мысль в столь короткий срок осуществить ее.

Но и тут та же готовность артистов. Как только предупредили их, они ответили: «Мы тут и готовы служить народу».

Я еду на открытие Пролеткульта и говорю там о пролетарской культуре, пользуясь как примером этим нашим праздником и его переживаниями.