Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

— Братцы-босяки! — взмолился Обезьяна. — Это наглая клевета! Пущай любой почитает.

Несколько наиболее грамотных подскочили к чтецу, и указанная им строчка была повторена под всеобщее ликование ещё несколько раз.

— Да ты не туда совал! Шахна-то рядом, Вася! По суседству. А ты на колхозных кобелей насмотрелся.

Это уже начали глумиться над Сифилитиком другие сокамерники. Лёха слушал реплики с серьёзной миной и вдруг обратился к Васе:

— Скажи уркам чесно: в жизни своей хоть раз видал живую кунку?[138]

— А сифон я откудова подхватил?

— Бытовой мог быть. Через окурок. На транвайной остановке наколол бычок, а его сифилитик выплюнул. Вот и подцепил.

— Да у меня елда во как опухла! Кр-р-расная была! А ты: бычок-чинарик…[139]

— А что потом было? — продолжал допрос Лёха.

— Чево — потом? Ничево! Прошло потом. Само.

— Язва была?

— Какая язва? Я ж тебе толкую: опух, с кулак. От Маньки той, профуры. А опосля я вылечился.

— Чем? — не отвязывался Лёха.

— Чем… А, знаешь, чашки на телеграфных столбах из фарфору, белые такие? Бабка одна толкла из них порошок, а я пил. Всё как рукой сняло.

— Чего ты нам лапшу на уши вешаешь, Вася? Какие чашки? Какой фарфор? Здесь каждый второй сифоном болел, натуральным, а трипером — и толковать нечего. Сифон, Вася, ртутью лечат, а не фарфором. Перепутал малость. Слышал звон, да не знаешь, где он. Красной ртутью. Подогревают и через шприц — в жопу. И внутривенно калики-маргалики, яды в натуре. От их глаза на лоб вылезают. Люди памороки теряют.[140] А ты — фарфор! В деревне своей трави такую чернуху, тёте Нюре, а не нам… Сифилитик туфтовый.

— Давай, Лёха, дальше шуруй, — наступали на Обезьяну, — или ксиву[141] другому отдай. Чего кота за хвост тянешь?

И Лёха, хрустнув листами, продолжил:

— А ишшо приветик шлют тебе дед Кузьма Большая Кила и Пелагея Ильинишна, Фрося с того конца села, она нонеча много картошек накопала, Серафима Кулькова из суседних ближних Кузьминок, да и все Кузьмины оттуль жа, да Петр Никанорыч безрукий, ранетый, который сичас на скотном дворе робит, навоз на поля возит».

— Во сколь у Сифилитика родых — в одну камеру не втолкаешь. Цельный колхоз, — перебил Лёху длинный и худой зек, наверное бывший детдомовец. — Хочь бы по посылке прислали родные твои.

Это он уже к Васе обратился.

— Какие посылки? Они сами в колхозе девятый хуй без соли доедают, с голоду пухнут.

— Не скажи, Вася, — возразил ему Лёха, — вот тут, дальше, эта падла собщает…

Последовала небольшая пауза, и Обезьяна уверенно продекламировал:

— «Живём мы хорошо, урожай нонеча собрали богатый, как в кине «Кубански казаки». Всево у нас до хрена».

— Свистит она, — настаивал Вася. — Парторг заставил приписать. Это он завсегда, гнида партийная.

— Ты на большевиков, Сифилитик, бочку не кати. А напиши-ка лучше своим сродственникам, чтобы они, в натуре, дурью не маялись, а прислали бы сальца-херальца. Да побольше.

— Напишу я, отъебись только, — сдался Вася.

— Вот и ладненько. А дальше по уголовному делу проходят… «Невеста твоя Дуня Окорокова сичас в колхозе не робит, ей пачпорт выхлопотала мать через парторга Ильина Родивона Николаича, потому как поили eво самогоном всю святую пасху и аж до святой троицы, опосля чего Меланья от ево понесла, от ево, проклятого, бабка Радивониха веретеном плод выкрутила. Зато Дуньку из колхозу отпустили по-доброму. Она теперича в посёлке на спичешной фабрике робит. Я её пытала: што ты там делашь, она баит: спички обсериваю».

При этих словах по камере прокатился смех, а мне вспомнилось, что я уже слышал когда-то этот анекдот. Вася сидел за столом, упершись взглядом в столешницу, и, сцепив кисти рук, быстро, туда-сюда, вращал большие пальцы — волновался.

Меня сразу зацепил эпизод с обильным урожаем, но я не успел его осмыслить, а ведь сам собой напрашивался вопрос: как Лёха узнал о содержании письма? И никто на эту странность не обратил внимания. А Лёха, ехидно скривив губы, продолжал чтение:

— Дуньку твою осенью с засолки попёрли, потому как с поличным попалась — в капусту ссала. А как им, засольщикам, которы капусту уминают, из чанов кажинный раз вылазить, того нихто не ведает. И перевели её тадысь в разнорабочую бригаду. А опосля она на спичешную фабрику и переметнулась. Баит, што ждёт тебя из тюрмы, блюдёт себя крепко, с парнями и мужиками не путается и не шаландается по ночам, а приданное себе шьёт.

Вася слушал чтение с глупейшей застывшей ухмылкой, и лишь беспрестанно перекатывающиеся направо-налево глаза выдавали охватившее его беспокойство. Он, вероятно, ожидал чего-то и был начеку.

— А самый важный привет тебе от парторга МТС Солянкина Егора Иваныча. Он тебя не забыл, как ты был сиклитарём комсомольской ячейки и работал под им.

Когда эти слова были произнесены, Вася приподнялся со скамьи, улыбка его вмиг исчезла, сменившись свирепейшей гримасой, а после слов: «Трактор твой чэтэзэ, на котором ты пахал, отремонтированный, и Егор Иваныч сулит тебе его передать. Так што приежай скорея» с визгом перелетел через стол и бросился на Лёху. И хотя его пытались перехватить, Вася сумел дотянутся до чтеца-декламатора и повалил его на грязный пол, выкрикивая гнуснейшие ругательства и обещая разорвать обидчика на куски. Обещанного ему не позволили совершить, навалившись всем гамузом. Лёха поднялся, отряхнулся от пыли, но письма из руки не выпустил. И тут я разглядел, что письмо-то, якобы из деревни присланное, на моей бумаге написано. Вернее, на клочках пергамента, которые утром я отделил от маминых весточек. А Вася сипло горланил:

— Меня, босяка, комсомольцем оскорбил! Да за это я тебя…

Ещё вовсю продолжалась кутерьма с Васей, а Лёха уже приготовился продолжить чтение лжеписьма. Но Сифилитик вытворял что-то невероятное, отбрасывая то одного, то другого из наседавших, и костерил Обезьяну, придвигаясь к нему.

К Лёхе не спеша подошёл Интеллигент и очень тихо произнёс только пару слов:

— Прекратите, Обезьяна.

А что в это время вытворял, похоже, вовсе обезумевший Вася — обливался ручьями слёз, повторял: «Комсомолец, да? Тракторист, да?» — и бился в каком-то немыслимом припадке и только быстрые, как чирк мойки,[142] взгляды, острые и проницательные, разоблачали эту комедию с истерикой, слезами, рыданиями и угрозами.

Лёха, который никогда никому спуску не давал и тем более не позволял себе приказывать, на запрет Коли среагировал спокойно, скомкал листки, сунул их в карман, а пустой конверт бросил Васе и сказал:

— Какой из тебя Сифилитик?! Тракторист, ты и есть тракторист.

Вася ещё раз по-поросячьи взвизгнул и вроде бы ринулся на обидчика, но не очень решительно, поэтому кто-то из находившихся рядом легко удержал его щепотью за рукав куртки.

Тут же, словно по обязательному распоряжению свыше, все стали обращаться к Васе, присовокупляя новую кличку — Тракторист. Вася был не настолько глуп, чтобы идти против всех. Нравилась ему новая кликуха или нет, он её вынужден был принять.

Многим «бурильщикам» этот спектакль с письмом пришёлся по вкусу. Они лукаво и довольно улыбались, смаковали слова «секлитарь комсомольской ячейки» и «тракторист». Сам же Вася, покурив, успокоился, но до самого отбоя демонстративно не замечал Лёху, как бы смертельно обидевшись на него. А мне думалось, что он очень недурно исполнил свою роль в маленьком водевиле-импровизации, разгадав его по ходу действия. Единственный, на кого он, возможно, затаил настоящую злобу, был культорг. Вася при всех заявил:

— За эту подлянку шнифты[143] ему разобью.

У него ещё слезы не высохли, когда он, идя к параше, подмигнул мне: дескать, как я сыграл?

А я вдруг догадался, зачем Лёха напросился на объект! Он там письмо сочинил и вложил его в старый конверт. И сумел подсунуть культоргу. Или сделал вид, что от него получил.

Всё это действо могло сойти за весёлый розыгрыш, если б не одна тонкость. Как я ни поверхностно знал «законы» преступного мира, всё же сообразил, что спектакль с письмом имел, так сказать, «подковёрную» цель: стушуйся Вася или чего хуже — признай хотя бы одно утверждение лжеписьма — в принадлежности ли к комсомолу или к вождению трактора, или просто в работе на колхозной плодородной ниве — расправа с ним была бы короткой и жестокой, как с самозванцем, который суконным рылом влез в калашный ряд. Тем более что камера, в которую собрали ёр один к одному, переживала нехватку продуктов, каждый общаковый кусок хлеба делился точно на количество воров «в законе». Как я догадался, спектакль этот мог быть попыткой сократить количество блатных едоков на одного. Вот почему Вася взвыл — воровского приварка мог лишиться по обвинению в принадлежности к комсомолу или к разряду «ишаков», то есть тружеников. А, лишившись воровских привилегий, просуществовать в условиях БУРа оказалось бы весьма затруднительно, на штрафной-то легковесной пайке да апробированной начальством жиденькой баланде.