Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Кстати сказать, и с надзирателями Лёха вёл себя по-хамски, грубо и даже высокомерно, как будто не он находился у них в подчинении, а они у него.

Чтобы сломить сопротивление надзирателей, Лёха пригрозил, что заявит протест прокурору: ведь ему не дают возможности перевоспитаться трудом. В конце своей пылкой речи он призвал на головы «краснопузых большевиков» и лично надзирателей не что-нибудь, но атомную бомбу. Лёха всячески клял Трумена за то, что по дурости американский президент сбросил бомбу на косоглазых, а не на Кремль и персонально на Гуталинщика. Его же Обезьяна и Паханом кремлёвским снова назвал.

«Всё, — подумал я. — Сейчас его скрутят и закуют. За такую страшную крамолу. Вон, за невинный анекдот про советское радио — червонец, а тут — страшно подумать… Но ничего подобного не произошло». Надзиратели словно не слышали и не поняли, кто такой Гуталинщик, который сидит в Кремле. Хотя я не мог взять в толк, какое отношение к вождю имеет гуталин. Более того: старшина разрешил Обезьяне пойти на работу. А точнее — на объект. Однако эта уступка не удовлетворила «будущего стахановца», как он себя называл, и я слышал его раздражённый голос из коридора:

— Что вы, мусора, всё ищете? Ну что я могу вынести незаконно из камеры? Пулемёт? Дак он всегда со мной, каждый день шмаляю из него. В парашу. Когда у вас, ёбнутых по кумполу, грабки отсохнут!

И тому подобное…

Позднее я понял, почему надзиратели столь снисходительно относились к Лёхе: репрессии могли вызвать нежелательные последствия. Например, бунт в БУРе. Или даже на камкарьере. К тому же совсем немного оставалось до праздника. К такому выводу я пришёл позднее, а тогда мне в диковинку показалось вызывающее поведение зека, да ещё из камеры БУРа. Невероятным мне казалось и то, что этот тщедушный неказистый человечек мог подчинить себе, своей воле несколько сотен заключённых, да ещё диктовал и начальству. Но невероятным это лишь выглядело. И ещё: мои скудные и в основном пропагандистские, искажённые ложью познания о преступном мире никак не увязывались с тем, что я увидел. Блатной, один из главарей этой всеохватывающей в тюрьме и лагере сплочённой банды, сам напрашивался на работу, хотя только за одно движение — воткнуть лезвие лопаты в землю — блатарей лишали «священного» сана «друзей народа» и всех связанных с ним привилегий. А подчас — и самой жизни. Что-то тут было не так, в этом театральном, фарсовом стремлении Обезьяны потрудиться.

После ухода Лёхи положение моё изменилось к худшему. Тот молодой, толстозадый, что утром предлагал перекинуться в картишки, принялся мне всячески пакостить. Когда я закрыл глаза, стараясь отрешиться от всего, что меня окружало, он, проходя мимо, наступил на кисть руки, и я вскрикнул от боли: ведь ссадины и ушибы только-только стали успокаиваться и подживать. А он стоял рядом и ухмылялся. Даже не извинился. Потом он несколько раз пинал в ноги — вроде бы я мешал ему прогуливаться. Хотя места было достаточно, чтобы не задевать друг друга.

Я все эти обиды сносил молча, понимал, что не в моих силах и интересах затевать склоку с наглым блатарём. Он просто избил бы меня, как собаку. За неуважительное отношение к их касте. Ведь они придерживались такой теории: обидев одного блатного, ты становишься врагом всего преступного мира. Видимо, на это Вовик Красюк меня и провоцировал. Чтобы развлечься. От скуки. И одержать ещё одну победу, продемонстрировать мощь преступного объединения. Мне ничего не оставалось, как терпеть. Конечно, у меня было право защитить себя — пожаловаться. Блатным же. На недостойное поведение обидчика. Однако не возникло никакого сомнения, что они оправдают своего соумышленика и обвинят меня, фраера. Суд-то у них свой, блатной. И законы — свои. Для себя. А я — никто. И ничто. Лишь они — «люди»…

Пока я размышлял о горестном своём положении, камера продолжала жить своей обычной, размеренной жизнью: обитатели её беседовали, прогуливались вдоль нар, под которыми играли в карты. Кто-то пел романс, помнится на слова Валентина Апухтина «Белые туфельки», но все ожидали одного события — наступления обеда. Это чувствовалось по тому, как многие косились на кормушку. И когда она, клацнув, наконец-то откинулась, «буровики» немедленно переключились на кормёжку. Все получили алюминиевые миски, я — в последнюю очередь, и самую мятую. Ложка у каждого имелась своя. Впрочем, кое-кто не располагал этим инструментом, поэтому пил баланду «по-флотски, через борт». Кашу выскребали с ожесточением, со скрежетом, а упомянутые кое-кто вычищали дно пальцами и облизывали их. Коля Интеллигент, единственный, кто подложил под миску подобие скатёрки, заткнул за ворот клетчатой «вольной» рубашки (предмет чёрной зависти многих) чистую салфетку, брюзжал:

— Что вы, братцы, как стахановцы отбойными молотками в шахте… Кушать надо тихо. Чтобы в желудке сок выделялся.

И никто не засмеялся, не стал ёрничать — Колю, действительно, уважали, а кое-кто и тихо ненавидел, но его боялись, опасаясь его проницательности, умения доказать то, что ему хотелось доказать. Кстати будь сказано, этот красивый и холёный гордец произвёл на меня несколько театральное впечатление нарочитостью своих манер. Как будто это был актёр, играющий роль вора «в законе». Но он, вне всяких сомнений, являлся одним из «авторитетов». И вот такая странность: всем своим поведением и речью он резко отличался от остальных блатных. И они его терпели. А веди себя так какой-нибудь Фан Фаныч (по меткому выражению Лёхи Обезьяны, — «гнилой интеллигент»), его заклевали бы только за то, что он не похож на них, не такой, как они, да ещё и «выёбывается».

Ко мне Коля до поры до времени не подходил — приглядывался. И не он один. Понятно — новый человек в камере.

Удивительным выглядело и обращение Коли Интеллигента к другим на «вы». И ещё я подивился: срок у Коли — три года.

Такие крохотные, смехотворные сроки в течение последней пятилетки почти никому не давались — меньше «детского». «Детскими» зеки с насмешкой, а иногда и с завистью признавали от семи до десяти лет лишения свободы. Меньшие назывались «за испуг воробья». Ими обладали счастливчики, например убийцы, которые лишали жизни человека по неосторожности, по халатности или сумели скрыть криминальный умысел. Коля же ухитрился обзавестись невероятным сроком через статью, которую прозвали «знал — не сказал». Ему не сумели, что почти невероятно, «припаять» кражу. Хотя он, вор-карманник, мог существовать, ёжику понятно, лишь за счёт своего артистического ремесла.

Об Интеллигенте я кое-что слышал ещё в двести одиннадцатом, но меня его воровские «подвиги» мало интересовали. Они ничем не отличались от других хвастливых, лживых и глупых придумок, восхвалявших блатной (воровской) образ жизни. Поэтому я не стану ничего пересказывать. Сейчас для меня стало очевидным, что даже среди воров-«законников» Коля занимает особое место. Хотя все они вроде бы в правах равны.

Приглядевшись, Коля решил познакомиться со мной. Какой-то шустрый паренёк сообщил мне походя:

— Тебя Интеллигент зовёт.

Если вор зовёт — следует идти.

Коля занимал самый что ни на есть «центровой» угол. Его спальное место отличалось опрятностью. Да и перина выглядела не тоньше ещё двух-трёх, принадлежали они самым «авторитетным» уркам. Воры вообще-то гнездятся «семьями» по несколько человек. Коля жил один. Талантливый картёжник, он играл очень корректно, хладнокровно и всегда выигрывал. Даже кем-то, не им, краплёными[126] картами. А я его видел неутомимо прогуливающимся, беседующим с попутчиками. И честно признаться, завидовал ему, его независимости. Блатари обычно подчёркивали свои превосходство «авторитета», а Коля не делал из своего предмета исключительности и этим отличался от других. Мне его даже сравнить не с кем. В парашах[127] о нём утверждалось, что Коля не курит, не употребляет алкоголя и наркотиков — редчайший случай! — но обожает «шикарно жить».

Пока я пробирался к Коле, заметил, что уже в нескольких местах дымят табаком. А ведь перед самым обедом я слышал, как «бурильщики» кляли за забвение своего долга воров, оставшихся верховодить в зоне. Курево кончилось у всех, и камерники подходили к столу, высыпали и вытряхивали на него всё, что у кого застряло в карманах и кисетах, чтобы скинуться на «общую» цигарку. И насобирали. Даже на две. И смалили все в очередь, по одной затяжке, передавая окурок из рук в руки.

Все с нетерпением и даже с негодованием ждали «коня». И вот он прискакал, этот «конь». Мне казалось, что видел подробно, как раздавали пищу, однако не заметил, когда баландёр (не «бурильщик», а из лагерной обслуги зек) сумел под рентгеновским взглядом надзирателя передать в камеру табак. А может быть, и ещё кое-что. Ну и артисты-иллюзионисты!

Предстоящий разговор с Интеллигентом не взволновал — мне нечего было опасаться. Дело в том, что именно Коля, по слухам, разоблачил («расколол») двух агентов-зеков, работавших на лагерное начальство и лично на «кума». Участь их оказалась печальной. Легенда гласила, что после «собеседования» Коля мог авторитетно заявить, «честный человек» его собеседник или «сука». Я понял так, что Интеллигент возглавлял как бы местную воровскую ЧК. За эту контрразведывательную деятельность Колю якобы и запечатали в БУР — на год. Вот что я знал о Коле Интеллигенте, когда шёл к нему по вызову.