Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Находясь в лагере, даже в самых, казалось, невыносимых условиях, я всё же надеюсь на будущее, чуть-чуть, но надеюсь, что когда-то выйду за этот постылый забор и уже никогда не буду оглядываться и ожидать, что тебе в любой момент завернут руки за спину и скажут злорадно: «Попался!» Словом, если здесь я мечтаю о возможной свободе, то на воле, обретённой незаконным способом, могу ожидать лишь возвращения в страшное прошлое. И это ожидание отравит моё существование. Поэтому…

Я решил терпеть, чтобы после жить не оглядываясь, без лжи и страха. Зачеркнув прошедшее навсегда.

Вернусь к тому, о чём упомянул вначале. Великая это наука — умение правильно относиться к людям. То есть — справедливо. От этого умения зависит вся наша жизнь, её направление, настрой, содержание и так далее. К сожалению, мой характер таков, что я не могу строить свои отношения с другими ровно, разумно, рассудительно. Я бываю часто очень пристрастен. Бурно реагирую на разные события и поступки людей. И вообще трудно (мне, например) сразу разглядеть, разгадать, что за человек передо мной. Близкое видение часто бывает обманчивым. На расстоянии или в разлуке люди видятся мне совсем иными, нежели когда находятся рядом. Невозможность общения, недоступность рисуют их не такими, какими их знал повседневно: что-то на их портретах словно ластиком оказывается стёртым напрочь, что-то, ранее малоприметное, проявляется более ярко и выпукло, словно под увеличительное стекло попало. От этого меняется и весь воображаемый внешний и особенно — внутренний облик. Стирается, затушёвывается несущественное, дотоле наиболее заметное, а остаётся — главное, то, что наиболее присуще. И тогда выпячивается, проявляется, как фотография в кюветке, ранее еле замечаемое, на что почти не обращал внимания. Это внутреннее инаковидение я впервые всеохватывающе ощутил в тюрьме, когда осознал, что надолго и напрочь оторван от семьи и от всего, в чём и чем жил. И я очень страдал тогда. Меня нещадно терзало раскаянье огромной вины перед родными и знакомыми.

Наверное, это бывает полезно — иногда отрываться от близкого тебе мира. Чтобы увидеть всё, что тебя окружало, в новом освещении своих чувств и воспоминаний. Но только не в таких условиях, как наши. Потому что они сильно деформируют всего человека, уродуют его. Иногда — губят. По-моему, да и не только по моему мнению, такая среда, как тюремно-лагерная, разрушает человека, выплевывая часто изуродованное болезнями и травмами тело и, что наиболее прискорбно, — душу. Когда я увидел это и понял всю опасность, грозящую и мне, то решил во что бы то ни стало сохранить не столько себя, своё здоровье, сколько человека в себе, — свою душу. Это — самое главное.

Потерять руку, ногу или глаз — ещё не всё потеряно, а вот если душу свою погубил — всё. Конец всему. Вот я и берегу в себе это хрупкое, невесомое, невидимое, не позволяю соблазнам одолеть, слукавить себе, обмануть себя, уступить… Стараюсь не ожесточиться и по возможности простить тех, кто умышленно или невольно причинил мне вред, зло. Подчас это очень трудно — простить обиду. Особенно — незаслуженную. Но не сегодня, так завтра наступает миг, когда с облегчением чувствуешь, что обида прошла. Как боль.

Обстановка постоянной напряжённости и вероятной опасности заставляет меня держать свою душу замкнутой. Почти от всех. Иногда возникает очень сильное желание открыться. Но тому, кому хотелось бы, — не могу, нет возможности, тем, кому можно было бы, — не хочу. С тобой — другое дело. Тебе я открываюсь легко. Даже — с желанием. Потому что ты мне близка и понятна. Потому что я тебя целиком выдумал. До того, как начал сочинять это письмо. В дальнейшем может статься так, что мы подружимся, тогда я распахну свой ларец, в который давно складываю истинные драгоценности. И берегу их.

И хотя это письмо к тебе я начал с обращения как к незнакомке, но ты мне очень даже знакома, потому что ты во мне не возникла вдруг, а вырисовывалась постепенно, по чёрточке. С каждым твоим письмом я буду знать о тебе больше истинного, и портрет будет меняться, обогащаться. Это превосходно. И интересно.

Сейчас мне вспомнился случай, произошедший со мной не так давно, когда нас привезли сюда из глухомани, с лесоповала. Несколько месяцев я был в тайге на так называемой лесной командировке. Что это были за месяцы — об этом отдельный рассказ. Наш бывший бригадник, бывший авиатор (радист), а сейчас инструментальщик, в своей комнатушке-складе починил принесённый кем-то из вольняшек радиоприёмник. И из него вдруг хлынула громкая музыка. Сколько времени я её не слышал… Что со мной стало! Я захлёбывался от восторга и наслаждения, и мне хотелось плакать — навзрыд… Какой-то иностранный певец (своих, советских, которые выступают по радио, я знаю), вроде бы — тенор, исполнял итальянские народные песни. О любви. Душа моя буквально разрывалась от сладостных мук — это был голос оттуда, из огромного, недосягаемого, почти сказочного мира, из того мира, в котором живёшь ты и остальные счастливые люди, не зеки, а которые любят и любимы.

Не то что здесь — злоба, ненависть, обман, угнетение… Слово «люблю» здесь относится лишь к жратве и наслаждениям скотского порядка, но только не человека к человеку. Здесь властвуют другие законы жизни, по которым мы обязаны существовать. Наш мир, окружающий нас каждодневно, постоянно, совсем иной, нежели тот, в котором живёшь ты. Я его назвал бы перевернутым с ног на голову. И такое нетерпение вырваться из него, не оставив ничего от себя, стереть напрочь воспоминания о нём и очутиться в том красивом, как солнечный восход, чистом, как снег поутру, мире, наполненном прекрасной музыкой, где труд — не каторжное наказание, а — поощрение, награда. Но пока это — мираж, несбыточная мечта, и сладкая, и горькая одновременно.

Но весточка с воли — это уже не мираж, а кое-что, приносящее радость и надежду. Мне мнится, что я буду, как никогда, счастлив, если получу от тебя, Валя, хотя бы единственное ответное письмо. Я очень в таком письме нуждаюсь. Едва ли ты можешь представить себе, каким щедрейшим подарком оно для меня станет. Вернее, может быть. Я даже не знаю, теряюсь, с чем его сравнить. Наверное, лишь с нежным поцелуем, которого ожидаешь с трепетом, словно величайшую награду. И которого я так и не дождался в юности. То, что было, — несравнимо. Когда в ночном сквере, на скамейке, обнимался с девчонкой, с которой познакомился случайно.

Это была вербованная из Удмуртии деревенская, неулыбчивая, озабоченная труднейшими условиями жизни девушка. Она приходила на свидание нехотя, сильно уставшая после трудового дня, — работала землекопом на рытье траншей. Иногда она тяжело засыпала в моих, мне казалось, раскалённых объятиях и вздрагивала, очнувшись от моего неловкого движения. Эта её усталость так не вязалась с моими плотскими вожделениями, мучениями и ожиданиями, что у меня не хватало решимости перейти к самому важному, о чём я постоянно думал. Её незащищённость не только не подстёгивала меня и не прибавляла смелости, но наоборот, я старался не двигаться, когда она дремала, укрывал её плечи своим пиджаком — ночью и в июне становилось прохладно. А потом я провожал её до общежития, не очень далеко от сквера, и она брела в него, шатаясь, словно подвыпившая. Мы так и не стали близки. И, вероятно, это даже лучше для нас обоих. Хотя меня жгло огромное, всего меня поглощавшее желание обладать ею. Как хорошо, что этого не произошло! Я хоть перед ней-то не виноват, перед деревенской беззащитной девушкой.

Сейчас, когда прошло уже больше пяти лет, мне думается, что моя первая девушка, за которой я ухаживал, было забитое, малограмотное, малознающее и измотанное в свои семнадцать лет скотским трудом почти бессловесное существо. Мне уже тогда её было жалко. Теперь же, когда глубже её понял, — ещё более. Не знаю, что получилось бы у нас, если б мы не расстались. А расставание стало результатом отчуждения. В сущности, у нас не было общих интересов. А они — главное.

Если люди меня не отвращают сразу, я в них стараюсь разобраться, что-то найти — неведомое, не лежащее на поверхности. Наверное, начитавшись мальчишкой книг (сказок из «Тысячи и одной ночи» про благородных разбойников и пиратов и т. п.), я буквально был одержим мечтой отыскать клад. Где только я не рыскал! И — находил! Честное слово! На чердаке одного старинного дома обнаружил (невероятное везение) в куче истлевшего тряпья ржавую, слежавшуюся в твёрдый комок кольчугу. Я смочил её в керосине, расправил и, надев, заявился в школу. Произошёл скандал. Завуч объявила мой поступок хулиганским. За что я получил крепкую взбучку от родителей. А с городской свалки металлолома чего только мы не притаскивали! Все чердаки окрест с друзьями облазили в поиске кладов. И в людях с некоторых пор я тоже чаю найти клад. Иногда мне это удаётся.

Я вообще человек любопытный. Увлекающийся. Лет с двенадцати начал книги собирать. Все деньги, которые у меня появлялись (в основном — за сданный металлолом), на них тратил. И каждое приобретение мне доставляло бурную радость. Дома моих книг осталось больше ста. Среди них, знаешь, что есть? Подписные многотомные издания М. Горького, А. Толстого, А. Серафимовича, Ги де Мопассана, В. Шишкова, все пять томов А. Брэма («Жизнь животных»), «Кобзарь» Т. Шевченко и даже дореволюционные издания А. Пушкина, Л. Андреева, журналы «Нива», «Пробуждение». Читал и перечитывал я смешной роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», Д. Дефо — «Робинзон Крузо», А. Дюма — «Три мушкетера» (в двух томах). Очень нравится мне и роман М. Сервантеса «Дон Кихот». Я его с любого места мог читать — захватывало. Это вообще одна из самых моих любимых книг. А какие в ней иллюстрации Г. Доре! И ещё одна книга не уступает ей — «Похождения бравого солдата Швейка» юмориста Я. Гашека. И ещё один любимый мой роман — «Молодая гвардия» А. Фадеева. «Тимур и его команда» — одна из самых увлёкших меня книг. Я не выбросил даже «Чука и Гека». Это одна из первых книжек, которую я прочёл самостоятельно.