Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]

• Название: Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1987

Имя Дмитрия Михайловича Холендро, автора многочисленных повестей и рассказов, хорошо известно советскому и зарубежному читателю.

В первый том включены произведения о Великой Отечественной воине, дорогами которой прошел наводчик орудия младший сержант Дмитрий Холендро, впоследствии фронтовой корреспондент армейской газеты. Это повести «Яблоки сорок первого года» (по которой снят одноименный фильм), «Пушка», «Плавни» и рассказы «Вечер любви», «За подвигом» и др. Все они посвящены мужеству советского солдата, всю Европу заслонившего своею грудью от немецкого фашизма, ежедневно на войне решавшего проблему выбора между правом жить и долгом пожертвовать своею жизнью ради спасения Родины.

---

— Скажете о своих чувствах… Скажете, что вы всегда в победу верили. Напрасно Гитлер хвастался.

Мелькали световые надписи у дверей: «Тихо. Репетиция!», «Не входить. Идет передача!» Молодой человек помахивал бумажкой.

— И танки разбили, и пушки разбили… И Гитлера разобьем! — твердил он старику, а старик кивал головой. — Волноваться не надо. Просто скажете, от души…

— Он дал мне речь, — рассказывал старик, грустно вздыхая. — Хорошую речь.

— Большую? — спросил я, боясь этой речи.

— Маленькую, — возразил старик. — Но я все равно забыл…

Перед микрофоном он оробел.

Была беззвучная комната, устланная мягким ковром. Была тишина, как будто остановилось время. Был стул, который, казалось, мог разрушительно скрипнуть, и старик боялся сесть на него и стоял около стула как неживой.

Вот и эта комната вошла в неподвижный мир чайханщика…

Молодой человек делал рукой подбадривающие знаки, но старик стоял. Другой, — это и был Левитан, чей голос он слышал в своем кишлаке не раз, — приблизился бесшумными шагами, погладил по плечу, посадил на стул.

Но старик молчал.

В ушах его стучали колеса.

Левитан не снимал доброй руки с его плеча. Старик открыл рот, но так и сидел с открытым ртом. Сейчас его услышат в Москве, в родном кишлаке, на всей земле…

Он вынул дрожащие руки из карманов халата. В руках были яблоки…

И, пригнувшись к микрофону, едва дыша, он сказал не то, чему его только что учили.

— Мы привезли яблоки, — сказал он. — Вот такие… — И поднес яблоки к микрофону, будто их могли увидеть. — В Москву привезли и не знаем, как вас догнать, товарищи войска… Фашисты бегут… дороги разбиты… Просьба! — Заторопился старик. — Кто едет на фронт, везет снаряды и хлеб, заворачивайте на Казанский вокзал… в багажный двор… Берите яблоки! Берите яблоки! Берите яблоки!

И только эти слова кричал теперь старик в микрофон.

На другой день военный грузовик вез ящики с яблоками по фронтовой дороге. В грузовике сидели старик, Мансур и Адыл. Друзья встретились в багажном дворе Казанского вокзала. Ну как же могла обойтись длинная дорожная легенда без этой встречи? И как же могла обойтись она без поездки на фронт, на передовую, туда, где били врага? Совсем рядом…

Снег скрипел под колесами грузовика. Снег прикрыл разбитую фашистскую технику в кюветах — машины, орудия и танки с черными крестами на боках, — а дальше просто тянулась снежная земля. За всю свою жизнь старик не видел столько снега. Заиндевели деревья у дороги. И назывались они, по словам бойцов, незнакомо: сосны, ели, березы…

Старик и оба его друга сидели в полушубках, накинутых поверх халатов: бойцы дали. С ними ехал веселый артиллерист, грыз яблоко, болтал без умолку, густо пуская пар изо рта.

— Откуда же эти яблочки, отец?

— Узбекистан, — отвечал старик.

— Какой же это сорт, отец? Сладкие, черти.

— Узбекистан.

Боец хрустел яблоком на морозе, сверкал зубами.

— А вас-то, отец, как зовут? Имя-отчество?

— Узбекистан.

Счастливый старик смотрел на бойца и от волнения забыл все слова, повторяя название своей земли. Это было как во сне: военная дорога, призрачные деревья по бокам ее, словно они выкристаллизовались из солнечного зимнего воздуха. Навстречу вели пленных…

— Аллах меня услышал, — шептал Адыл.

И как раз в это время у самой машины рвануло землю, вскинуло черные комья из-под снега. Грузовик не остановился. Боец, пригнувшись, сказал:

— Уже близко…

И еще раз ударило, рвануло…

…Поджав колени и обняв их, я сидел на нарах чайханы, у пустых пиалушек, насвистывая под нос очень тихо, чтобы не смущать старика своим невниманием, жалел пропащий день последних каникул, последнюю поездку дружеской ватагой на реку. А когда старик особенно страшно описал третий взрыв, спросил его как-то совсем глупо:

— Но вы живой остались?

Он посмотрел на меня презрительно, потому что понял, что я подвергал сомнению весь его рассказ.

— Не видишь, что ли? Сам видишь.

И замолчал, вытирая рукавом халата слезы с морщин.

Из-за арыка неожиданно дунул ветер, застрекотал листьями талов, нанес на нас дым от самовара, и от дыма, похоже, заслезились глаза старика. Он схватил меня за руку:

— Слушай, что было…

Но тут за арыком, за кузней, за воздушной зеленью деревьев рассыпались знакомые голоса. Меня звали:

— Ан-вар!

— Анва-ар!

— А-анва-ар!

Из-за кузни спасительно выкатилась вся гурьба велосипедистов. Легкие и быстрые колеса, сверкая спицами, перебрали досочки на мосту. Тени ребят и девушек пролетели по желтой воде. И вот уже друзья мои весело слезали, сваливались с велосипедов у самовара.

— Смотрите, он тут чай распивает!

— А мы, дураки, волнуемся!

— Кто волнуется? Это Гуля волнуется.

Я смутился, пробормотал, когда поутихли крики:

— Тут ата рассказывает про свое путешествие…

— Прекрасно, — перебил Саид. — Творческая встреча. Кино и зритель… А шашлык подождет до завтра?

— Вы еще не жарили шашлык?

— Я заставила всех вернуться, — сказала Гуля. — Где мой велосипед?

— Он там… в кузне… сейчас…

Старик отпустил мою руку.

— Итак, ата, — обратился к нему Саид, — на чем вы остановились, дорогой? Мы послушаем…

Но старик показал на кипящий самовар:

— Лучше я напою вас чаем.

Едва он сказал свою ласковую фразу и начал расставлять пиалы для всех, как неуклюжий кузнец выкатил из своей темницы велосипед. Я бросился к нему по гулкому мосту.

— Готово?

Педаль была на месте, а кузнец сказал мне:

— Думаю, ты не скучал, а?

— А? — спросил и я.

Сейчас, когда меня переполнило радостное до дрожи чувство оттого, что Гуля волновалась, заставила всех вернуться, я, ошеломленный, не очень понимал, о чем меня спрашивали. Все, кроме ее голоса, ее слов, ее смеха за арыком, ее велосипеда в моих руках, не существовало.

— Там, с дедом, не скучал, а?

— С чайханщиком?

Я медленно приходил в себя, опускался с высоты на землю.

— Да уж, дед у вас такой… не соскучишься…

— Чайханщик, — усмехнулся кузнец.

Чайханщик в кишлаке командует не только самоваром и посудой, но еще и разными новостями, случаями, историями… Он их хранитель и разносчик. Он заваривает не только чай, но и беседу на долгие часы чаепития, и чем забавней его рассказы, тем вкуснее чай. Да, хороший чайханщик из самой маленькой чайханы — духовный наследник знаменитого Ходжи Насреддина, выдумщика и потешника, кумира восточного люда. Без этого дара нечего в чайхане место занимать. Чай, в конце концов, любой заварить сможет, особенно если всегда заваривать свежий, а вот сочинить небылицу, да еще похожую на правду…

— У нас чайханщик — золото, — сказал кузнец.

— Точно, — сказал я, как Чашкин.

11

Недели через две поезд Ташкент — Москва готовился отойти от вокзальной платформы, увезти меня и Гулю в Москву. На перроне стояли несколько женщин — матери студентов. Их свело как бы свое родство. Среди них была и моя мама, а к ней жалась Юлдузка, вероятно думая, как следующим летом этот поезд увезет ее из-под родных и добрых теней нашего двора в открытое море большого мира. Мама и отец уговаривали Юлдузку идти на арабский факультет нашего университета и тешили себя тем, что уговорили, но мне Юлдузка призналась, что ее увлекает биохимия, и просила провести разведку в Московском медицинском…

Я смотрел на них из окна вагона. Поезд уходил днем, и отцы были на работе, лишь двое-трое мужчин, оторвавшихся от своих дел, курили в отдалении от женщин, чтобы не мешать их наивным слезам. Я же ушел в вагон, чтобы не мешать Гуле и Саиду, говорившим у подножки. Я догадывался, о чем, потому и ушел, не желая вертеться на глазах.

Когда поезд тронулся, Гуля встала у открытого окна вместе со мной. Саид долго шел по перрону рядом с окном, сначала даже держась рукой за его край. Он совсем забыл обо мне и спрашивал:

— Ты мне так и не ответила, цветочек… Почему?

Дело в том, что Гуля по-узбекски — цветок.

— Я буду писать! — крикнул Саид, остановившись у края платформы. — Я приеду, нет! — И тут вспомнил обо мне: — Пока, Мосфильм!

Семафоры открывали нам дорогу. А я опять страшился своего одиночества с Гулей, в непобедимой своей скованности чувствовал себя с ней счастливым и боялся разрушить это счастье.

Спотыкающимся голосом я сказал:

— А знаешь… тот чайханщик… забавный старик.

Оказывается, я думал о нем. Где-то он жил во мне подспудно. И просто выручил меня сейчас.

С растущей благодарностью к этому старику я стал рассказывать Гуле все, что слышал от него, всю его легенду про яблоки, про дорогу, про войну, отгремевшую на земле до нас. И, расписывая подробности, я и не заметил, как дотянул рассказ до темноты.