Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]

• Название: Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1987

Имя Дмитрия Михайловича Холендро, автора многочисленных повестей и рассказов, хорошо известно советскому и зарубежному читателю.

В первый том включены произведения о Великой Отечественной воине, дорогами которой прошел наводчик орудия младший сержант Дмитрий Холендро, впоследствии фронтовой корреспондент армейской газеты. Это повести «Яблоки сорок первого года» (по которой снят одноименный фильм), «Пушка», «Плавни» и рассказы «Вечер любви», «За подвигом» и др. Все они посвящены мужеству советского солдата, всю Европу заслонившего своею грудью от немецкого фашизма, ежедневно на войне решавшего проблему выбора между правом жить и долгом пожертвовать своею жизнью ради спасения Родины.

---

Милицейский командир протолкался к коменданту, наклонился:

— Вам старик что-то хочет сказать.

Недобритая, в высохшей мыльной пене, стариковская щека попала под взгляд коменданта.

— В чем дело, отец? — спросил он, поднимаясь.

— Я ее знаю, — заторопился старик, показывая на девушку в ботах. — Она — Майя! К отцу едет… В Ризай…

Чашкин спешил свое доказать:

— А с этой вообще замучились. С воинского сняли — убежала… В паровозный тамбур забралась… Ловкая! Еле вытащили…

— Отец раненый, — твердил старик. — Там, в Ризае… Дочка!

— А ты его знаешь? — спросил комендант Майю. Майя смотрела до сих пор вбок, но теперь перевела глаза на старика и сказала трудным, злым шепотом:

— Заступается!.. Боится, что я правду про него скажу.

А я все равно скажу… С бандюгами связался… Яблоки выбросил… Целый вагон!

— Правильно, дочка. Правильно говоришь, — не спорил старик.

И комендант заусмехался неожиданно. И милицейский командир — тот просто засмеялся. И даже Чашкин, еще ничего не понимая, подхохотнул подобострастно. Начальство знало, почему оно смеется. И его напарник тоже улыбнулся. Даже кое-кто из хмурых и перепуганных женщин улыбнулся с надеждой.

Только по лицу Майи тенью пробежала судорога, и она разрыдалась, закрывшись грязными ладошками.

— Арестовать его надо!

— Да он сам их арестовал, — сказал ей усталый комендант. — Хитрый.

Тогда все притихли, одна Майя всхлипывала, а старик крикнул:

— Молчать!

И грохнул по столу забинтованной рукой. Майя замолчала.

— Ну ладно, — сказал комендант. — Посажу ее на поезд до Рязани. Это дело простое…

— Правильно, начальник.

Старик схватил Майю за руку, а она смотрела на его перебинтованные руки, будто впервые увидела.

— А вот с вами что делать? — спросил командант старика.

— С нами? — удивился старик. — Ехать надо… Скорей ехать…

Комендант не успел ответить. Серая тарелка репродуктора на стене захрипела:

— После ожесточенных боев наши части на Волоколамском направлении отошли к Москве…

— Куда ехать? — просил комендант. — Слышали? Понимаете? А вы что везете?

— Вот, — старик протянул ему яблоко, выхваченное из халата.

Комендант взял яблоко, подержал в ладони и поднес к самому лицу, понюхал. Отогревшись в кармане стариковского халата, оно пахло летом и травой. Оно пахло сразу и дождем, и солнцем, и липким медом, и луговыми цветами, чем-то простым и далеким, невозвратимым. Пахло яблоко детством. И руками матери в праздник. От этих неожиданных запахов, собранных под желтой кожицей, захотелось зажмуриться, как от солнца. И комендант сел и зажмурился.

— Витамины, — тихо сказал старик. — Моральный фактор…

Капитан положил яблоко на стол.

— Не давите на психику. Она у меня и так раздавлена.

Старик стоял, сгорбившийся, недобритый, жалкий, как никогда, и ждал, что еще скажет комендант.

— Проходил эшелон с подарками, — вспомнил тот, — так что? Было распоряжение. Речи говорили. Духовой оркестр играл. Паровоз стоял с красной лентой. А? — обратился он к милицейскому командиру.

— Было, — поддакнул тот.

— Точно, — сказал и Чашкин.

— Речи не надо… Музыку не надо… — попросил старик. — Паровоз давай.

Комендант посмотрел на старика:

— Откуда вы взялись?

Не было сил начинать сначала свой рассказ…

Старик и для меня прервал его на этом месте. Я не понял, — утомился он или так было задумано интереса ради…

Старик отошел к самовару, принялся колоть топориком чурку. Попросил меня взять ведро и поносить воду из колонки за арыком. Там была питьевая вода…

Самовар оказался прожорливым, как паровоз. Я принес два ведра воды, еще два, еще…

— Ну, и что? Помог вам комендант? — спросил я, опрокинув в блестящую прорву последнее ведро.

— Конечно, — ответил старик, поджидая вопроса. — Знаешь, сколько в мире добрых людей?

— Мало, по-моему, — сказал я, косясь на кузницу.

— Бедный ты человек, — пожалел меня старик. — Сто на одного плохого… Или сто пятьдесят… Или двести!

— А что-то не видно!

— Фу-ты ну-ты! Не знаешь, почему не видно? Хорошие люди на глаза не лезут… Живут на своих местах… А плохой человек… э-э-э… как гвоздь в ботинке. Один, а кусает, пока не выдернешь… Комендант был… — Старик вздернул голову и азартно показал большой палец, поставленный торчком — Во! Он нас разорвал.

— Как?

— Туда-сюда… К разным составам прицепил… Военным… Сказал: «Другие сейчас в Москву не пойдут… Так поедете… Под Москвой соберетесь…»

Я почувствовал, что начинается новый этап небылицы, и нетерпеливо повернулся к кузне. Дверь ее по-прежнему была пуста, хотя в ней тенькал молот.

— Вот бы один добрый человек в вашей кузне работал, не пропал бы у меня день!

— Да-а… — тянул старик. — Так и поехали… Танки, пушки и… яблоки…

10

Дали за окном… Тишина на стоянках… И опять мельканье ночных теней… И безответные думы о войне, сорвавшей с места столько людей… И его, старого, тоже несет, закидывает в конец света…

Радио по-прежнему встречало плохими вестями. Фашисты бомбили Москву, все ближе подступали к ней.

А земля, родная и до необъятности большая, разная, продолжала открывать себя, пробуждая щемящую тревогу оттого, что города по ней раскиданы так далеко друг от друга, и обнадеживая тем, что такую большую землю не выбомбишь, не одолеешь, нет. На большой земле жила для добра большая семья разных людей…

Иногда старик немножко отодвигал дверь вагона и смотрел в узкую щель на эту землю. Днем и ночью. Он почти не спал. Думал об Адыле, о Мансуре, скучал без них, говорил с ними, как будто они были рядом..

Клонились, махали перед глазами косые стойки моста, пролет сменялся пролетом, а конца все не было. Никогда не видел старик такого длинного моста, такой широкой реки…

— Каттадарья! — говорил он сам себе, а вместе с тем как бы и своим изумленным не менее его друзьям. — Большая река!

На короткой остановке он выскочил спросить у бойцов в передних вагонах, как ее зовут, — ему было любопытно. Оказалось, Волга… Он долго повторял потом под стук колес:

— Амударья… Сырдарья… Волга!..

Весь день за окном мелькали заснеженные деревья, напоминая ему сады, где каждого ствола касались его пальцы, когда он сажал яблони или оплетал их ловчими кольцами из сухой травы против гусениц-плодожорок. Но этот сад, одетый снегом, был куда больше и назывался — лес. За лесом города стали гуще, дома ближе друг к другу, людям стало теснее и, наверно, не так скучно жить. Станции чаще подставляли платформы под вагонные двери, но паровоз не останавливался, потому что спешил на фронт, вез теплушки с бойцами и в самом хвосте состава вагоны с яблоками.

Однажды утром снаружи в вагон ударил марш. Не грозный, а радостный. Словно это было еще во сне, хотя марш перебил сон старика и тот высунул голову на улицу.

Дрожал раструб репродуктора на столбе, как раструб карная — большой трубы, которую узбеки выносят на праздники. Только это был всем карнаям карнай. Все было большим в глазах старика, как прежде, даже еще больше. И холод стал больше, сильнее. Старик смотрел на раструб репродуктора, прикрывшись с головой халатом.

Он увидел белую платформу, увидел на ней человека в белой дубленке, в ушанке со звездой и крикнул:

— Какая станция?

В ответ донеслось в ползущий вагон:

— Москва!

— Елки-палки! — сказал старик, и у него перехватило дыхание.

Марш еще гремел, и эшелон еще двигался…

Я слушал старика и думал: теперь скоро конец. Хотя — как еще развернется его московская эпопея, куда заведет его фантазия по московским улицам? Он часто снимал тюбетейку, раза два вытирал ею лицо, прикусывал палец. Самовар он вовсе передоверил мне. Я бросал чурки в его пыхтящее нутро. Самовар выбрасывал искры к моим ногам, а старик спрашивал меня:

— Угадай, куда с вокзала я поехал? Не знаешь?

— Нет, ата.

— Эх ты…

— Куда?

— От Советского Информбюро…

— Куда? — переспросил я.

— Я видел главного человека на радио… Самого главного. Как его зовут?

— Левитан, — подсказал я, хорошо помня имя, мелькавшее на страницах газет.

— Правильно, — первый раз поддержал меня старик. — Правильно ты сказал, сынок, Левитан-ака! Да, да… Но сначала был не он…

Сначала старик шел по длинному коридору с молодым человеком, торопливо внушавшим ему на ходу:

— Скажете о своих чувствах… Скажете, что вы всегда в победу верили. Напрасно Гитлер хвастался.

Мелькали световые надписи у дверей: «Тихо. Репетиция!», «Не входить. Идет передача!» Молодой человек помахивал бумажкой.

— И танки разбили, и пушки разбили… И Гитлера разобьем! — твердил он старику, а старик кивал головой. — Волноваться не надо. Просто скажете, от души…