Жак Бенуа-Мешен - Юлиан Отступник

• Название: Юлиан Отступник
• Автор: Жак Бенуа-Мешен
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

Личность императора Юлиана (331–363) постоянно привлекает к себе внимание историков, писателей, поэтов. В христианской традиции он известен под уничижительным прозвищем Отступник: именно ему принадлежит последняя попытка возродить язычество в качестве государственной религии Римской империи. Вместе с тем император Юлиан вошел в историю как выдающийся полководец, незаурядный писатель, оригинальный мыслитель, оставивший потомкам свои сочинения, как человек исключительных личных качеств… Известный французский историк и писатель Жак Бенуа-Мешен, автор серии романов о выдающихся личностях в истории человечества, предлагает свой взгляд на императора-реформатора, попытавшегося остановить время и, по существу, повернуть историю вспять.

Перевод осуществлен по изданию: Benoist-Méchin. L'Empereur Julien ou le rêve calciné (331–363). Paris: Perrin, 1997.

---

Для Юлиана вся эта суматоха не представляла никакого интереса. Устремив взор поверх толпы, он пытался различить силуэт Акрополя. К сожалению, его не было видно с палубы корабля. Тогда он сошел на берег, пробрался сквозь шумную толпу и остановился на постоялом дворе, решив провести там ночь.

На следующее утро он встал с рассветом и пошел по дороге в Афины. Наемные возчики предлагали ему свои услуги, но ради торжественности момента он предпочел проделать весь путь пешком.

Так он шел некоторое время с бьющимся сердцем, исполненный той же надежды, которая владела им, когда он шел по дороге в Илион. Неожиданно, на повороте, у него перехватило дыхание: перед ним под легким утренним небом раскинулся самый знаменитый из всех построенных людьми городов. Вознесенный над городом, во всей своей чистой белизне сиял Парфенон, «видимая душа мира»91.

Юлиан остановился, отстегнул сандалии и простерся ниц у края дороги. Воздев руки к небесам, он возблагодарил Гелиоса за то, что тот позволил его глазам созерцать это чудо. Потом он воззвал к Афине, дочери Света, и попросил ее снисхождения к его юным годам. Завершив молитву, он пошел дальше, чуть не пританцовывая от переполнявшей его радости.

Юлиан прибыл в Афины вскоре после полудня и, не тратя времени на обед, отправился на священный холм. Он не останавливаясь миновал арку Адриана, бросил восхищенный взгляд на храм Зевса Олимпийского и стал подниматься по извилистой дороге, ведущей к Акрополю. «Арки входа парили перед ним на вершине серой скалы. Он вновь, с еще большей силой, ощутил то головокружение, которое охватило его еще утром. Он ступил на лестницу, не отрывая взгляда от грандиозного портика, который древние предпочитали даже самому Парфенону. Он хотел бы украсить эти совершенные колонны гирляндами цветов и листьев. Чем дольше он смотрел, тем глубже постигал их красоту. Казалось, что округлые выемки колонн трепещут, а под желтоватым налетом времени сияет белизна. Но поднявшись на платформу, он забыл все, чем только что восхищался. Храм не ограничивался портиком: одно совершенство сменяло другое»92.

Весь день Юлиан бродил между рядов колонн, каждая линия которых была незаметно изогнута таким образом, чтобы явить взгляду ощущение строгой прямизны. На этой площади, неизвестно почему удостоенной такой чести, воцарилась Мудрость, воплощенная в соединении природы с геометрией, дабы придать чистоту мыслям и радость жизни.

Только перед самым наступлением ночи Юлиан спустился обратно в город. Так началась для него новая восхитительная жизнь, которую он хотел бы продлить до бесконечности.

В то время наиболее уважаемыми философами в Афинах считались Проэресий, христианин родом из Армении, и Гимерий, язычник, женатый на дочери элевсинского диадоха[8]. Несмотря на то, что они соперничали между собой, Юлиан стал посещать занятия у обоих. Однако он делал это весьма нерегулярно, потому что его собственные познания в философии были уже столь обширны, что во многих вопросах он чувствовал себя сильнее своих учителей.

Вместо того чтобы заточить себя в тесном и удушливом учебном зале, Юлиан предпочитал бродить по садам Академа, чьи усаженные дикими смоковницами аллеи вели к Колону; либо гулять с друзьями по берегам Илисса там, где Сократ некогда беседовал с Критием и Федоном. Много раз, сидя на скамье амфитеатра Диониса, он смотрел постановки «Трахинянок» Софокла и «Электры» Еврипида. Вновь стало повторяться то, что уже происходило в Константинополе и Никомидии: яркость личности Юлиана сама по себе быстро привлекла к нему группы учащихся и зрелых людей, которые окружали его и восхищались им. Либаний рассказывает нам следующее: «Вокруг него вечно вращались толпы молодых людей, старцев, философов, риторов. Сами боги заставляли все взгляды обращаться к нему, ибо желали, чтобы он восстановил традиции предков, созданные в их честь. Но если все были в состоянии оценить его доброту, то лишь лучшие умели заслужить его доверие»93.

Юлиан был прав, не открываясь навстречу каждому из вновь приходящих, потому что среди молодежи, с которой он общался в Афинах, было и некоторое число христиан, весьма далеких от того, чтобы симпатизировать ему. В частности, там был знаменитый Григорий Назианзин, который продолжал изучение философии и испытывал явную антипатию к своему товарищу по учебе. Внешне интеллигентный, но склонный к ненависти и раздорам, он следил за малейшими действиями Юлиана, занося их в свои записи и готовя втайне оружие против него. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть строки, которые хотя и написаны им спустя несколько лет, но относятся как раз ко времени пребывания Юлиана в Греции:

«Его нечестие не было заметно другим до тех пор, пока он не пришел к власти и не получил таким образом возможность делать все, что хотел. Что до меня, то я увидел его без маски в то мгновение, когда мы встретились в Афинах… Я смог увидеть его суть, как если бы обладал божественным прозрением, из-за явной неровности его характера и избытка восторженности. Я предчувствовал недоброе, видя, как он постоянно двигал шеей; как покачивал плечами наподобие того, как движутся две чаши весов; как он в экзальтации закатывал глаза, ходил неуверенным шагом, высокомерно задирал нос, смехотворными гримасами изображая презрение; как он неумеренно и судорожно смеялся. Он бессмысленно кивал или качал головой невпопад, говорил неуверенными и оборванными фразами, как если бы ему не хватало дыхания, задавал вопросы беспорядочно и неразумно, а отвечал туманно, и его ответы наталкивались друг на друга, как речи человека, начисто лишенного воспитания»94.

Если верить Григорию Назианзину, то Юлиан был всего лишь гримасничающим шутом, неуравновешенность которого могла свидетельствовать о душевной болезни. Однако этот портрет настолько изобилует черными красками, что трудно не почувствовать за ним желание очернить того, о ком идет речь. В лице Григория поднимала голову вся христианская оппозиция, и эта оппозиция преуспела в том, чтобы покрыть Юлиана таким потоком грязи, что память о нем оставалась осквернена в течение многих последующих столетий.

Впрочем, несмотря на всю несправедливость, портрет, написанный Григорием, не совсем ложен. В нем можно угадать некоторые черты характера Юлиана, о которых мы никогда не узнали бы, если бы могли судить лишь по описаниям тех, кто восхвалял его. Похоже, как справедливо отмечает Бидэ, что «некая нервозная застенчивость делала его поведение неловким и натянутым, а временами приводила к тому, что казалось проявлением претенциозной аффектации». Слишком глубоко травмировавшие его трагические события юности не могли не оставить следа. Эти обстоятельства способствовали развитию в нем чрезмерной эмоциональности и чувствительности человека с обнаженными нервами. Либаний, который везде пишет о нем только хорошее, замечает, что «среди многочисленных друзей, окружавших его в Афинах, он не мог произнести слова без того, чтобы на его лице не проступил стыдливый румянец». Он упоминает также «экстравагантные поступки, которыми принцепс порой демонстрировал свою любовь к друзьям»95. Полному неуверенности в себе, склонному к неожиданным выплескам эмоций и преувеличенному проявлению чувствительности Юлиану потребовалось еще немалое время для того, чтобы приобрести способность владеть собой, которой у него не было.

Впрочем, он сумел обрести ее, как только ему пришлось командовать армией. Пока же самообладания ему явно не хватало. И этот недостаток, степень которого он вполне осознавал, еще более усугублял его застенчивость.

Конечно, жизнь не щадила его. Она то возносила его к облакам, то низвергала в пучину отчаяния. Даже экстатическое состояние, испытанное им в Астакии, и откровение, полученное в Пергаме, остались всего лишь ослепительными, но быстро погасшими вспышками света. Как перевести эти исключительные мгновения в длительное состояние? Каким образом уравновесить свои эмоции и избавить душу от колебаний, размах которых столь широк, что грозит разорвать его на части?

XIX

После отъезда из Пергама Максим Эфесский советовал Юлиану не ограничиваться первым посвящением, а «продвигаться далее в познании Бога». Для обогащения опыта он рекомендовал ему обратиться к просвещенному элевсинскому иерофанту[9]. Теперь судьбоносный случай привел Юлиана в Афины. Элевсин находился совсем рядом с этим городом. Ничто не мешало ему отправиться в тайное святилище, одно из наиболее почитаемых в Греции наряду с Дельфами и Олимпией.

Однажды вечером Юлиан покинул Афины, выйдя через Дипилонские ворота. Он прошел по Священной дороге и достиг оливковой рощи, воспетой Софоклом. Там он остановился, чтобы передохнуть и дождаться рассвета. Когда первые лучи солнца позолотили вершины холмов, он вновь отправился в путь, вышел на берег Саламинского залива и вступил в священный храм Кибелы и Деметры, двух богинь плодородия. Этот храм, как и святилище Гекаты, представлял собой большую пещеру в скальном склоне96. Иерофант встретил его у входа в грот.