Георгий Гуревич - Мы — из Солнечной системы

• Название: Мы — из Солнечной системы
• Автор: Георгий Гуревич
• Издательство: Мысль, 1965 г.
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1965

Ким, обычный врач-профилактик — проходит школу жизни в социально безоблачном, но по-прежнему небеспроблемном будущем, населенном 100-миллиардным человечеством. Идет преобразование Солнечной системы, открываются невиданные возможности улучшения человеческой жизни — достижения практического бессмертия, прорыва к звездам, установления контакта с иными цивилизациями. Но люди по-прежнему страдают от неразделенной любви, ищут свое место в жизни, разочаровыватся и теряют иллюзии. Автор исследует в книге проблему бессмертия и победы над старостью, изображая в виде «ратомики» то, что сейчас подразумевают под продвинутой нанотехнологией, возможность воспроизводить любые предметы на атомном уровне и даже вносить исправления в их структуру — метод, позволивший героям воскрешать предварительно «записанных» мертвых, одновременно омолаживая их.

Аннотация: © А.П.Лукашин, fantlab.ru

---

Но сердце вырастило только один луч. И получилось, что Ким не звезде подобен, а компасу. Глаза, и мысли, и чувства обращены к одному полюсу, и полюс тот Лада.

Когда Ладе худо, и Киму скверно. Он не может есть и спать, сидит возле Лады, дежурит. И после того как кончается его дежурство, томится за дверью, смотрит в щелку, приходит, садится, говорит своему сменщику:

«Иди, ложись, мне все равно не заснуть».

А Ладе худо. Ее тошнит беспрерывно. Лечение она воспринимает с трудом, давится, глотая фарш из сырого пингвиньего мяса. И оправдывается жалобно: «Ну почему оно пахнет рыбьим жиром? Я с детства не выношу рыбий жир». Голос у нее такой тоненький, обиженный, так натужно она кашляет, давится, тяжело дышит! Разрывается однолучевое сердце Кима. Он тоже морщится и давится, как Лада, напрягает мускулы шеи, как будто ему нужно проглотить целебное мясо. И думает:

«Ну зачем ты сделала это, девочка? Я бы легче перенес. Ну зачем?»

Ким не знает, что для Лады это был естественный и желанный поступок.

Лада всегда считала, что родилась слишком поздно.

Она училась на профилактика, но больше медицины любила историю, с упоением читала о прошлом, особенно о двадцатом веке, который принято было называть героическим двадцатым.

В начале этого века еще были господа и труженики. Такой порядок казался незыблемым; совсем немногие понимали правду, осмеливались за нее бороться. Лада читала, удивлялась, не понимала. Не понимала психологии покорных тружеников и не понимала психологии господ. Как можно представить себе, что она, Лада, бездельничает, наряжается и танцует, а Нинка работает, чтобы ее накормить? А если Ким, допустим, доказывает, что такой порядок нехорош, Лада, охраняя свое безделье, запирает Кима в каменную комнату, так чтобы слов его никто не услышал.

Можно себе представить такое?

Лада удивлялась психологии господ, восхищалась революционерами и завидовала им. А разве она не могла бы, надев старинное платье, подметающее мостовую, ночью по закоулкам проносить листовки с тайным словом правды? Не могла бы, притворяясь госпожой, бездельницей и модницей, обманывать господских прислужников? Не могла бы, без единой слезинки провести всю молодость в каменной каморке с решетками, а, идя на казнь, в последнюю секунду жизни бросить слово правды в нерешительную толпу?

Могла бы!

Но нет возможности себя проверить и испытать. Комнаты с решетками, так называемые тюрьмы, снесены лет двести назад. На планете нет господ-бездельников и нет безропотных тружеников. Не за кого страдать, никто не чинит обид.

А в том же двадцатом героическом, но на полвека позже, когда мир господ уже потерял треть планеты, богачи в надежде отстоять свои привилегии изготовили атомную бомбу и объявили на весь мир: «Подчиняйтесь, а не то уничтожим вас!» И десятки лет держали палец на кнопке, пугая мир, своих слуг и самих себя, каждый месяц грозили: «Сегодня мы чуть-чуть не нажали кнопку». Какое мужество, какая выдержка требовались тогда, чтобы работать, строить, не бежать сломя голову в леса! Какой дар речи нужен был, чтобы растревожить господских подданных, пробудить их от тупой покорности, заставить бороться за свою жизнь, удерживать руку преступников!

И вчера Лада с таким любопытством смотрела на одного из этих преступных поджигателей. С виду человек как человек. Одет, правда, странновато: куртка, подбитая ватой, ботинки из бычьей кожи, на голове шапка с каким-то приспособлением, похожим на лобный фонарик, но не светящий.

А под этой шапкой когда-то пылало желание заразить человечество, погубить всех мужчин и женщин за то, что не хотели служить бездельникам.

Могла бы Лада победить такого маньяка? Разоблачить его словом и превзойти силой? Могла бы, игнорируя угрозы, деловито трудиться, чтобы создать счастливую жизнь на Земле.

Но спор правды с неправдой кончился давным-давно, за много поколений до рождения Лады.

Нет возможности пострадать за счастье людей!

И что осталось на долю Лады? Тошнота. Максимальное испытание — перетерпеть тошноту.

Тошнит, впрочем, невыносимо. Желудок так и сжимается.

— Ким, миленький, пойди разбуди Нину. Ну пожалуйста. Ну пойми, не могу же я выворачиваться при тебе. Не хочу, чтобы ты видел меня некрасивой.

Ким будит Нину и будит Петруничева. Ладе дают сок против тошноты и кормят опять. В желудке у нее должно быть свежее мясо пингвина. Лада глотает, обливается потом, бледнеет. Петруничев озабоченно щупает пульс, приказывает Киму приготовить шприц.

— Что же ты не сказала, что у тебя сердце слабое? — говорит он с упреком.

— Мне уже лучше, Петя, — оправдывается Лада. — Фарш противный до невозможности. Но я отлежусь, честное слово, отлежусь. Иди спать. Я полежу, подумаю. Когда думаешь, не так тошнит.

Да, о чем она размышляла? О борьбе с человеческим горем. Но героическая борьба вся в прошлом, в героическом двадцатом веке.

Со страданиями имеют дело только медики, недаром Лада пошла в медицину. Здесь еще осталась боль, и единоборство со смертью, и опасность заразиться. Ким, выбирая специальность, видел в профилактике трудное, неприятное дело, которое обязан взвалить на себя сильный и выносливый. А Ладу привлекали риск, геройство.

И когда появилась возможность рискнуть, она очертя голову кинулась навстречу.

Ким удивлялся. Ведь он знал Ладу только внешне: хорошо одетую красивую девушку, окруженную поклонниками, бойкую на язык, снисходительно насмешливую. Не знал души, а полюбил. И сейчас любит так, что дух захватывает, в носу щиплет от жалости, слезы навертываются…

— Слушай, Кимушка, было у тебя в жизни что-нибудь необыкновенное?

— Необыкновенная любовь. Лада?

— Нет, только не любовь. Любовь я видела. Влюбленные мальчишки такие смешные. Под окнами часами расхаживают, чтобы на глаза попасться, кивнуть: «Здрасте, Лада». А потом молчат и язык теряют, потому что им хочется сказать: «Я тебя люблю» — все остальные слова кажутся ничтожными. Кимушка, когда влюбишься, не будь робким. Девушки не уважают нерешительных. Им нерешительные кажутся глуповатыми.

Ким густо краснеет. Не о нем ли речь? Было такое: он разузнал адрес Лады, ходил под окнами как дурачок. Вероятно, она заметила.

А Лада между тем садится на постели, придерживая одеяло у горла, смотрит в упор блестящими больными глазами:

— Ты знаешь, Нинка (почему она назвала его Нинкой?), я всю жизнь мечтала о необыкновенном. Так и жила в ожидании. Утром проснусь, лежу в кровати, улыбаюсь солнцу и думаю: сегодня начнется необыкновенное. Предчувствие какое-то, и в сердце томление и радость. А что необыкновенное — я не знаю. Человек ли войдет в мою жизнь замечательный, или откроется новое дело необыкновенно значительное? И весь день хожу напряженная, оглядываюсь по сторонам, боюсь пропустить. Иногда случаются необыкновенности, но маленькие: какой-нибудь концерт с радостной музыкой или умная книга. И я бросаюсь, радуюсь жадно, потом понимаю: еще не то, не самое главное. Но все равно разочарования нет и спать ложишься с уверенностью: завтра необыкновенное придет обязательно.

Ким не очень слушает. Вернее, слушает не слова, а голос.

Голос у Лады странно звонкий, глаза блестящие и невидящие. И упорно она называет его Ниной. И красные пятна на лбу, и неестественное оживление. С ужасом ловит Ким приметы веселой смерти. Надо сбить возбуждение, успокоить воспаленный мозг.

— Поспи, Лада, закрой глаза! Тебе же хочется спать, ты зеваешь, ты устала, устала, устала… Монотонным повторением Ким старается усыпить больную.

— Сейчас я лягу, Ниночка. Только доскажу. Ты, может, и не поймешь, потому что ты скромница, довольствуешься тем, что есть. А я всю юность прожила в ожидании. И когда сели в глайсер, я как на праздник собиралась. Мне казалось, что именно тут, в ледяной пустыне, ждет необыкновенное. У тебя не было такого чувства, Ниночка? Нет? Ну ладно, переубеждать тебя не буду. Может, и проще жить без ожидания. Не сердись, я лягу поспать. Посплю, потом доскажу.

Лада ложится, свертывается калачиком, спускаются черные ресницы на бледные щеки. Она вздыхает глубоко, потом все тише, ровнее, с перерывами… пауза… глубокий вздох со стоном.

Что такое? Почему дыхание с паузами?

Ким в панике трясет Петруничева.

— Скорей, Петя, скорей! Дыхание Чейн-Стоксовское…

Петруничев дрожащими руками собирает инструменты, бурчит под нос:

— С таким сердцем делать на себе опыты — безумие! Откровенное самоубийство!

Ким с тревогой и болью смотрит на черные тени под закрытыми глазами. Вспоминает слова: «…казалось, что именно тут, в ледяной пустыне, ждет необыкновенное…»

Неужели Ладино «необыкновенное» — неудачный опыт на себе и безвременная смерть?

Глава 10. От пробирки до аптеки

Кадры из памяти Кима.