Юрий Пульвер - Галерные рабы

• Название: Галерные рабы
• Автор: Юрий Пульвер
• Издательство: МПКП "ЛИСС", Ленинский молодёжный центр
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1991
• ISBN: 978-5-9533-3796-0

Злой рок надел рабские цепи и свёл на османской галере-каторге четырёх воинов: русского казака Сафонку Иванова; бывшего монаха храма Шаолинь, мастера боевых искусств китайца Хуа То; отуречившегося грека Искандар-бега, ставшего мусульманским полководцем; военного вождя южноафриканского племени зулусов Мбенгу.

Их драматичные жизненные пути, дружба и вражда, борьба за свободу и власть описаны в этом приключенческом, историческом романе, действие которого происходит с 1586 по 1607 год.

Книга издана за счет средств автора и в авторской редакции.

---

— Хочешь побиться об заклад, что из тебя получится евнух?

— А что ж. Только чтобы ты не проиграл снова, как в случае с Темиром, дозволь сначала задать два вопроса. Ты ведь меня, коли выхолостишь, в гарем продашь?

— Конечно.

— Что владелец гарема сделает с тобой, коли новый кизляр-ага передушит его жен и наложниц, как лиса куропаток, и подожжет дом?

— Да, евнуха на тебя не сделать. Но ведь можно просто предать мучительной смерти.

— Э, у нас, казаков, говорят: пока я есть, смерти нет, смерть придет — меня не будет. Ты же убытки большие понесешь, коль меня казнишь.

Нури-бей подумал немножко, остыл и сменил тон:

— Гласит святая книга: «Все хорошее, что случится с тобой, исходит от Аллаха. Все же злое — от самого тебя». Мне кажется, ты не понимаешь последствий своего поступка. Легкомыслие — мать предательства.

— Я никого не предаю! Наоборот, это ты, эфенди, уговариваешь меня забыть свою веру, родимую сторонку ради шербета с пахлавой! Неужто считаешь, будто на Руси яства хуже, чем в Турции? Да наш царь на пирах по триста блюд меняет! А я, может, такое каждый день ем, что никто у вас, кроме падишаха, и не пробовал. Да ты не усмехайся, — разгорячился Сафонка, заметив презрительную усмешку на губах собеседника, — я вон ложками присоленную осетровую икру ел, а ты ее на язык клал? А рыбу красную? А уху царскую? А пироги наши, кулебяки, сбитни нешто хуже ваших яств и напитков? Да и не в еде дело, на родине и пустой хлеб с водой милее лакомств на чужбине. Разве ты сам по-другому думаешь? Разве ты сам стал бы веру менять и родину?

— Никогда: наша вера лучше.

— Это чем же?

— Она единственно истинная!

— Наши попы тоже так утверждают!

— Но она больше удовольствия приносит человеку. Мусульманину разрешены четыре жены и сколько угодно наложниц…

— Э-э, хорошая жена мужа так загоняет, что о другой бабе даже думать у него сил не хватит. А если уж мужик падок до женского пола, то у нас вдовиц и гулящих девок полно, такой себе «дом счастья» можно устроить, что и султан позавидует. Зато наша вера вино пить позволяет, а ты вон вынужден запрет пророка нарушать…

Купец почувствовал, что проигрывает в споре с молодым и вроде бы неискушенным гяуром, и перевел разговор в другое русло:

— Что же. Свитки гласят: «В религии нет принуждения». Но вот что терзает меня: твоя неблагодарность. Я относился к тебе, как к сыну. И ты ко мне настроен по-доброму, душой чую. Не удивляюсь, что сын шакала Будзюкей мог обмануть меня. Но ты…

Сафонке стало жалко купца. И стыдно: хорошего человека обдурил, воспользовался доверием. Чтобы оправдаться, он рассказал Нури-бею о своих злоключениях. Тот внимательно выслушал и задумчиво покачал головой:

— Такова воля Аллаха великого! И больше я не сержусь на тебя, гяур, хотя считаю, что ты поступаешь глупо.

— Быть может. Но у нас пословица есть: «Бог за глупость не карает, бог дураков любит».

— Жаль мне тебя. Полюбился ты мне. Думал, станешь йени-чери, будем с тобой дружбу водить, подкармливать тебя собирался поначалу. Как в походы ты начал бы ходить, я бы у тебя добычу покупал. С твоей головой и силой ты бы смог сотником стать — тогда бы я за тебя дочь отдал, часть наследства бы выделил. Своих-то сыновей у меня нет, одни дочери.

— Так ведь янычарам нельзя семьи заводить, сам сказывал.

— Э, сейчас старинные обычаи нарушаются «новым войском». Йени-чери поступают, как заблагорассудится: и женятся, и ремеслами подкармливаются, дело воинское забросив, гнев султана презрев. Слушай, ну раз не хочешь ты принимать веру истинную, может, пойдешь в моргалосы? Это вспомогательное войско из христиан, которые согласны воевать за султана, веру же менять не желают. Они несут пограничную службу, трудятся лодочниками на пограничных реках, ходят в разведку. Получают на каждого коня один золотой в восемь дней, платят им по месяцам. Лошадью и оружием я тебя снабжу. Служат моргалосы, сколько сами хотят. Ты послужишь, пока не вернешь мне деньги, уплаченные за тебя и твое снаряжение, и проценты с них…

— Так ведь придется с христианами воевать?

— Придется… Ладно, иди тогда в войнуки. Им тоже веру не обязательно менять. Они не воюют, служат коневодами или в обозе. Зато их, как и моргалосов, освобождают от налогов и дают право свободно наследовать имущество. Выплатишь мне долг — уйдешь из султанской армии. Как в Коране написано: «Дай неверным отсрочку, оставь их в покое на несколько мгновений».

Задумался Сафонка: не согласиться ли, вроде условия не больно суровые. Да вспомнил клятву, данную у тела Софьюшки: не вступать с ворогом в договоры. Нури-бей хоть и не злой человек, ан все же бусурман, чужой, и прежде всего блюдет собственную выгоду.

Встал парень, поклонился в пояс:

— Ты прости меня, эфенди! Есть у нас в народе присловье: «Не любя жить — горе, а полюбишь — вдвое». Полюбился ты мне за доброту и ученость, оттого горько отвечать отказом на все твои предложения. Однако и ты пойми: не могу я служить султану, народа русского не предавая.

Нури-бей вздохнул:

— Что ж, если верблюд не испытывает жажды, глупо заставлять его пить. Изречено пророком: «Как могла бы уверовать хоть одна душа, если бы на это не было соизволения Аллаха?». И еще: «Если бы было угодно нам, мы каждой душе дали бы направление пути ее…». Нет на тебя обиды в сердце моем, хоть и обманул ты меня.

— Не узнавай друга в три дня, узнавай в три года. Я лгал работорговцу Нури-бею, не наставнику. А вот как Будзюкей вдруг осмелился подстроить тебе каверзу? Вы же с ним старинные товарищи.

«Немало друзей считал для себя щитом я.
И были они, но только врагам, щитами».

Я отплачу сторицей немытому татарину. Он падок до гурий, и я продам ему в следующий приезд одалиску, зараженную «западной болезнью».[143] А вот с тобой что делать, гяур?

— Не отпустишь меня?

— Воистину нахальству твоему не имеется пределов! Может, ты еще и денег на дорогу домой попросишь? Если даже я, потеряв ум, отпущу тебя, ты до своих ледовых берлог в одиночку не доберешься — первый же работорговец схватит и продаст. Освободить тебя — значит выбросить на ветер сто золотых, заплаченных Будзюкею, да еще все затраты на твой прокорм и обучение. Я не настолько глуп. Кто тратит, не считая, оскудеет, не зная.

— А ведь душа-то у тебя ноет, просит: отпусти!

— «О душа, терпи, я не соглашусь на то, что ты желаешь!».

— Чьи слова?

— Их впервые произнес Малик ибн-Динар.

— Не устал ли жить чужой мудростью, эфенди?

— Неудавшийся поэт и несостоявшийся улем Нури-бей утешается чужой мудростью, купец Нури-бей вынужден полагаться на свой разум. А разум говорит: оставь глупую жалость, гяур не дойдет до Русии, а если и дойдет, станет опасным врагом Турции, ибо знает ее язык и обычаи.

Сафонку охватило страшное разочарование: призрачной оказалась его надежда. Не хватает купцу милосердия, своя мошна дороже, хоть и впрямь жалеет он меня. Не сдержавшись, Сафонка излил на собеседника досаду:

— Уважаемый хозяин, запомни одну мудрую мысль, кою вычитал я в старинном азбуковнике: «Коркодил — зверь водный, егда имать человека ясти, тогда плачет и рыдает, а ясти не перестает».

Нури-бей понял намек, густо покраснел и негодующе тряхнул головой, так что тайласан, конец чалмы, выпущенный за плечо и закрывающий часть затылка, хлопнул его по уху.

— Ты злоупотребляешь моей добротой, гяур. Почему я должен оказывать тебе милость? Я не ханаку — странноприимный дом содержу, а купеческую лавку!

— Да, ты сперва торговец, а уж потом человек. Что ж, продай меня на галеры — выручишь часть денег.

— На бесконечные муки добровольно идешь?

— Ты же сам мне читал стих Хафиза: «Тот, кто боится страдать, не обретет наслажденья».

— Не пойму я тебя, гяур. То ты умен, то безрассуден. Наверное, просто молод, не ведаешь, что творишь. Впрочем, при таком норове до старости не доживают.

Я исполню твое желание, продам тебя на каторгу, тем более что для меня это единственная возможность хоть чуть-чуть возместить убытки. Не хочу больше тебя видеть, сердце рвать.

Китай, провинция Хэнань, город Чжэнчжоу, лето 1582 года

Отец Хуа То вернулся уже два сезона назад, но никак не освоится в домашней обстановке. Как кот, принесенный в новое жилище, мечется из угла в угол, не зная, куда себя пристроить. Мама и То беспокоятся за него, теребят вопросами дедушку. Тот невозмутим:

— Дайте моему сыну привыкнуть к покою и миру. Вот уже пятнадцать лет он ничего не видел, кроме книг и похожих на пыточные застенки клетушек для экзаменующихся…

То хорошо представляет себе по рассказам папы обнесенные стеной узкие корпуса, разбитые на длинные коридоры, с множеством крохотных комнат. В каждой каморке маленькое окно и две доски, закрепленные на подставках. Одна служит столом, вторая сиденьем, вместе они ночью заменяют постель. По обоим концам коридора торчат будки для надзирателей. В отдельном корпусе живут экзаменаторы. Все — и проверяющие, и проверяемые — сидят здесь под замком до конца испытаний. О жизни внешнего мира они узнают по чередованию света и тьмы да стуку колотушек или ударам в барабан, отмечающим смены стражи.