Юрий Пульвер - Галерные рабы

• Название: Галерные рабы
• Автор: Юрий Пульвер
• Издательство: МПКП "ЛИСС", Ленинский молодёжный центр
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1991
• ISBN: 978-5-9533-3796-0

Злой рок надел рабские цепи и свёл на османской галере-каторге четырёх воинов: русского казака Сафонку Иванова; бывшего монаха храма Шаолинь, мастера боевых искусств китайца Хуа То; отуречившегося грека Искандар-бега, ставшего мусульманским полководцем; военного вождя южноафриканского племени зулусов Мбенгу.

Их драматичные жизненные пути, дружба и вражда, борьба за свободу и власть описаны в этом приключенческом, историческом романе, действие которого происходит с 1586 по 1607 год.

Книга издана за счет средств автора и в авторской редакции.

---

Могучий Слон вливал в себя обжигающую влагу кувшин за кувшином. Она валила с ног, странно веселила, как настойка из дурманящих трав, какими Тетиве приводила себя в транс, как пиво, какое варили зулу, только «горячая вода» действовала куда быстрее. Однако Мбенгу был крепок, и на лице купца нетерпение уже сменялось беспокойством: сколько еще надо влить в этого гиганта, чтобы он запьянел?

Мбенгу хотелось обнять хозяина, отблагодарить за доброту. Затем ему вдруг возжелалось сразиться, он попытался выйти из хижины, дабы найти соперника под стать. Купец сунул ему еще кувшин и строгим тоном приказал выпить его содержимое разом.

Мбенгу послушался — и магическое снадобье одолело его тело, выпустило душу наружу.

Дикое поле, сентябрь 1604 года

Отблески костра высвечивали лик мурзы, придавая ему сатанинский облик. Знатный ногаец шипел и плевался пуще дикого кота, коему ущемили хвост. На Сафонку он воззрился с удивлением непомерным, будто перед ним возник Хизыр-Гали-Ассалям, по арабски — волшебник Хызр, единственный из мусульманских святых, которому всемилостивейший Аллах позволяет появляться перед людьми.

— Почему не ушел с остальными?

— Я крест целовал тебе, мурза. Не мог я слово свое верное порушить!

— Я ошибался в тебе, урус, как и в волосоногом толмаче — пособнике шайтана, будь трижды три раза прокляты их имена! Твоя верность клятве заслуживает награды, а его и остальных ясырников глупая дерзость — страшной кары. Ты видел, как они убегали?

— Да, — признался Сафонка.

— Что ж тревогу не поднял?

— Я клялся не утекать самому, других не бунтовать и живота себя не лишать, покуда в твоем владении. Чтобы своих продавать, уговору не было!

— Ты мужчина, гяур, и достоин уважения, хоть и стал рабом. Не буду тебя наказывать за вызов, прозвучавший в твоих словах. Боль, кою палач принесет твоему телу, слабее той, что испытает твоя душа, когда на виду у всех мои слуги начнут пытать пойманных беглецов.

— Их еще схватить надо, мурза! У нас есть пословица хорошая: «Ищи ветра в поле!».

— Приказал бы дать тебе сотню плетей за дерзость. Да торги на днях состоятся, товарный вид потеряешь. Так что закрой пасть свою песью и подожди рассвета. Нукеры словят непокорный ясырь, будь уверен.

Будзюкей отвратил взор от раба и пытливо вгляделся в небо в поисках примет. Ясная чернь сверху ничего не предвещала. Железный Кол, вбитый в небосвод, успокоительно подмигивал, тревожно светил красный Бабрам.[103]

Утро для Сафонки прошло в каком-то тумане. Ни о чем не мог думать, кроме как о друзьях: удалось ли им уйти. К полудню вернулась погоня, привезла тело Митяя и Ивашку — израненного, но живого. Сафонка кинулся к нему. Татары схватились за оружие, Будзюкей сделал им знак: не мешайте.

— Прости ты меня, брате Иване, что не разделяю доли твоей.

— Господь простит, брат, а я на тебя не в обиде.

— Как вас взяли?

— Будзюкейка, хитрый лисовин, два десятка нукеров с лошадьми оставил в засаде. Мы, правда, успели ускакать за версту, пока они спохватились и в погоню кинулись. Я хоть невысок, да кряжист, тяжел, лошадь быстро утомляю. Догнали меня трое на самых резвых бахматах. Стрелять из луков не стали, хотели, видно, живьем взять, почали арканы метать. Я изловчился, к холке конской припал, петли-то и соскользнули, не захватив. Митяй увидал, вернулся обратно на подмогу, татарюгу саблей в кишки пырнул, да тот ему главу раскроить тоже успел. Я второго приземлил, с третьим сцепился, ан тут остатные налетели коршунами, посекли меня не до смерти, дабы я от потери крови ослаб, а потом дали чику лезвием плашмя по затылку. Беспамятного спутали по ногам и рукам и сюда вот привезли на убой.

— А Нечипор?

— Утек, спаси его господь! Он в седле родился: маленький, худой, ловкий, скачет не хуже татар. Бахматов запасных у него много, поганые, что по следам за ним помчались, одвуконь его не догонят!

— Дай ему бог удачи! И тебе тоже…

— Мне едина удача осталась — умереть легкой смертью, да навряд ли выпадет она…

В этот миг Сафонку позвал мурза:

— Будешь толмачить. Созвать весь ясырь! — приказал он нукерам.

Когда навершные стражи сбили русских в кучу, мурза велел всем сесть на землю и обернулся к новому переводчику:

— Доведи до них мою волю. Сейчас на их глазах с беглого уруса сдерут кожу. Резать будут долго — тонкими длинными ремешками, а потому казнь может продлиться до вечера, если, конечно, он раньше не сдохнет. Всем смотреть, как мучается непокорный пес. Кто закроет или отвернет глаза, получит полсотни плетей. Того, кто пойдет и плюнет беглому в лицо, прикажу сегодня досыта накормить. Кто согласится вместе с палачами свежевать бунтовщика, заработает свободу. Его обменяют на наших пленных, захваченных неверными собаками — казаками. Это случится не сразу, через полгода — год, но случится, порукой в том мое высокое слово. И пусть ясырники не боятся, что на Руси узнают о их послушании — никто об этом не расскажет.

Сафонка переводил, ужасаясь дьявольской жестокости и хитрости замысла. «Разделяй и властвуй!» — было одной из первых фраз по латыни, которой его научил Митяй, пусть будет земля ему пухом. А Будзюкейка пытается превзойти древних римлян: разделяет, властвует да еще и устрашает. Неужто кто из полонянников попадет на уду?

Русские молчали и не двигались. Встала лишь одна — девушка, которую Сафонка видел в шатре у мурзы. Маленькая, белокурая, баская,[104] но не по тогдашним русским канонам красоты, согласно которым девка должна быть крепкой, румяной, дебелой, кровь с молоком. Эта же была лепотой схожа с водяной лилией: нежная, тоненькая, с мелкими, но четкими чертами личика, синеокая, вся светящаяся. Бесчестье, нанесенное Будзюкеем, пригнуло ее к земле, под глазами набухли мешки от плача. Она вызывала щемящую жалость и нежность. Но слова, которые Сафонка услышал от нее, повергли его в отвращение. Ведьме бы безобразной их выплевывать с ужасным хрипом, веретейке[105] бы шипеть, а не девице красной звонким, как колокольчик, голоском баять:

— Раб, перетолмачь державцу все, что я скажу, да лжи не допускай, ты ему в верности клялся. Согласная я вместо катов холопа его беглого умучивать, коли отпустит он потом меня к отцу-матушке. Пусть даст мне нож острый…

Толпа охнула. Будзюкей, услышав перевод, посмотрел на нее с удивлением, потом кивнул:

— Быть по сему.

И рявкнул нукерам:

— Готовьте пыточное место!

Прикатили повозку, к ней привязали веревками-опутинками Ивашку, вытянув ему руки в стороны по верхнему краю борта, полусогнутые ноги стянули ремешками у лодыжек. Девке вручили булатный нож.

— Приступай! — коротко приказал Будзюкей.

Сафонка перевел, не глядя на предательницу: боялся, что не выдержит, кинется к ней и придушит.

Девка побледнела, перекрестилась, дрожащей рукой взяла кинжал и, бормоча что-то про себя, медленно засеменила к телеге. За ней последовал Аманак-десятский.

К Ивашке она подошла уже твердой уверенной походкой. Перехватила булат сподручнее — так, чтобы лезвие шло от большого пальца, решительно сунула его в отверстую рану. Ивашка дернулся от боли и плюнул ей в лицо. Толпа второй раз охнула. Не утираясь, девка обернулась вполкорпуса и оттянула оружную руку назад, показывая всем окровавленный клинок. Будзюкей, а вслед за ним остальные ногаи одобрительно хмыкнули.

— Прости меня, господи, за то, что сейчас сотворю! — крикнула она надсадно и с разворота изо всех сил ударила Ивашку острием в грудь — прямо в сердце. Тот успел лишь понимающе и благодарно улыбнуться, задергался в судорогах — и затих навеки.

Толпа ахнула в третий раз. Девка выдернула кинжал, и опомнившийся Аманак, боясь, что она обратит его против себя, ударом камчи вышиб лезвие, а потом схватил ее за горло.

— Не убивай! — крикнул Будзюкей.

Десятский ослабил хватку. Девушка, хватая ртом воздух и растирая горло, посмотрела твердо и решительно в глаза мурзы.

У Сафонки защемило сердце. Господи, ясонька моя, прости! Как же я был слеп! Ты же самый верный, смелый и честный человек на свете белом, раз решилась на такое! Хоть годами и зеленушка еще, да зрелка бы из тебя сладкая получилась, как сыта — взвар медовый. С тобой хоть на край земли, хоть в царство подземное к злому старичку — с ноготок, борода — с локоток. Взять бы тебя на руки в беремечко[106] да унести отсюда.

Убрус подвенечный нарядный на головку надеть, весь Воронеж загукать — закликать на свадьбу… И ни на миг не отпускать от себя, чтоб другому не досталась. И плевать, что девства тебя насильник богом проклятый лишил, ты ж неповинна в том. Такая краса душевная пропадает…

Мурза наливался багровым цветом, зенки чуть не вылазили из орбит. Со злости он даже начал заикаться, потом справился с речью:

— Д-д-добро, м-моя у-у-урусская я-я-ягодка! Т-ты думаешь, что лишила меня сладости мести? Ошибаешься! Место того холопа займешь ты, и ясырь будет наблюдать не его, а твои муки! Впрочем, я не единожды наслаждался твоим телом, а потому сделаю твою казнь приятной. Сорвать с нее одежду!