Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

• Название: Ожидание: повести
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Проза
• Год: 1967

Дмитрий Холендро — обладатель лирического почерка. Он пишет с любовью к людям, как их близкий товарищ.

Лирический характер произведений не мешает ему затрагивать острые проблемы современности, ставить своих героев перед решающими испытаниями.

Молодая мать Маша Анохина с тремя детьми уехала куда глаза глядят от поруганной любви, не зная, как жить. В безвестном Камушкине люди помогли ей бороться с разочарованием, соблазном спокойной жизни без настоящей любви, трудностями каждого дня.

Сашка Таранец, бригадир рыбацкого сейнера, в погоне за известностью совершил подлость, обманул всех. У порога славы или катастрофы, на глазах любимой девушки и односельчан он сам мучительно выбирает, какой сделать шаг.

Старый Харлаша давно ждет вестей от сына, а людям говорит, будто получает. Ожидание испытывает отцовскую и сыновнюю любовь.

В будничных историях писатель раскрывает красоту человеческого сердца, хотя авторская улыбка бывает и горькой, и едкой.

---

— Это очень хорошо… Желаю, чтобы всегда так было.

— Спасибо, — коротко отвечает Филипп Андреич.

Голос у него торопливый, словно он стоит на горячем.

— Значит, вы сейчас на аэродроме? — спрашивает Илья Захарыч, не жалея колхозных денег на телефонную дипломатию.

— Я? Да.

— Дела, заботы…

— Что?

— Я говорю, все в делах, в заботах?

Тогда начальник разведки не выдерживает и кричит:

— Горбов! У тебя ко мне какая просьба? Ты давай не финти. Я тут провожу практические занятия с летным составом, а ты мне баки забиваешь.

Горбов унизительно громко смеется.

— Что? — кричит Филипп Андреич, не разобравшись, и дует в трубку, потому что расстояние, наверно, превращает смех в перещелк, как будто дятел стучит по мембране, а тут еще сам Горбов превращает свой смех в кашель. — Алло!

— Алло, алло! — испуганно кричит и Горбов сквозь шум, наделанный им. — Филипп Андреич!

— Слушаю.

— Филипп Андреич!

— Переходи к делу.

— Филипп Андреич!

— Ну?

— Подними в небо Саенко, Филипп Андреич.

— Зачем? — сразу прорывается очень ясный голос.

— Да, понимаешь, какая заковыка. Это не для нас. Для кино.

— Какое кино? Эй, эй! Алло!

Связь прерывается, и Кузя Второй долго вызывает городскую телефонистку, потом аэродромный коммутатор, а те рвутся к нему навстречу, чтобы пасть замертво и уступить место тем, ради кого они старались.

— Говорите.

— Говорите.

— Какое кино? — кричит начальник разведки.

Хитрый Горбов объясняет, что он вовсе ни при чем, что это все киношники и что они снимут и самолет, а это для разведки тоже не последнее дело. Теперь задумывается Филипп Андреич и спрашивает:

— Ну, а как ты там вообще-то поживаешь, Горбов? Кряхтишь?

— Дашь самолет? — спрашивает Горбов.

— Давно тебя не видел.

— Все мои суда с утра в море.

— Вот черт! — вздыхает где-то в воздушной глубине Филипп Андреич. — Тебе ведь нужен Саенко, который всех твоих знает… район знает…

— Для кино это особого значения не имеет, пилота все равно видать не будет, только самолет, — осторожно отвечает наш поднаторевший «пред», — но вообще-то лучше Саенко. Всегда вместе.

— Ну да…

— Ну да…

— А он болен! — сообщает Филипп Андреич. — Понимаешь, какая ерунда. У него зуб болит. Отпустили вырывать.

— Ай-яй-яй! — отчаивается наш «пред».

— Позвони ему домой, Горбов, — советует Филипп Андреич.

Видно, ловчит по-своему. Вышли самолет, а вдруг нагорит? Не вышли, а вдруг тоже нагорит? Кино! Слово о разведке. Жаль зевнуть. На семь бед — один ответ: Саенко болен.

— Ты позвони. Может, он уже в порядке.

Сколько таких начальников, что пускают дело по воле волн!

— Алло, пожалуйста! — влезает в разговор Кузя Второй. — Сообщите телефон Саенко.

— Молодец, Кузя, — хвалит его потом Илья Захарыч, высунув голову из кабины. — Хоть и Второй, а молодец. Вызывай!

И он по-доброму улыбается, и Кузя видит, что только череп у него блестящий и крепкий, а лицо все морщится и съеживается при улыбке, мягкое, старческое лицо.

И вот уже мычит в трубку голос Саенко:

— Ммм…

— Саенко?

— У! О! — стонет знакомый тенорок Вити.

— Зуб? — спрашивает Горбов.

— Полотенцем.

— А шалфей не пробовал? А-ха-ха! — опять отчаивается Горбов. — Всегда лучше сразу рвать. По себе знаю. Вырвал бы ты вчера…

— Ммм… А что такое?

— Витя, — умоляет Горбов, будто в ногах валяется. — Витя! Как отец сына… Как рыбак летчика… Лететь надо.

— Куда к черту лететь? Кому надо?

— Кино, Витя, кино, — шепотом повторяет Горбов. — Ребята плавают. Выручай. А то…

Он рассказывает все с начала и находит очень убедительные слова, беспокоясь о престиже промысловой разведки. Кто показывает рыбу? Авиаразведчики. Почему нет рыбы? Не показали.

Саенко перестает мычать, он долго и звучно дышит и наконец цедит со стоном:

— Ну, раз для кино…

Чувствуется кроме всего, что он очень боится рвать зуб, что нет у нас лучше товарища, чем Витя Саенко, но еще чувствуется, что кино — магическое слово.

— Витя! — успевает крикнуть Кузя Второй. — Намочи ватку одеколоном и засунь в ухо.

— Какое ухо?

— С той стороны, где зуб болит.

Горбов выходит из кабины взопревший и жалкий. Он делает Кузе то ли благодарственное, то ли предупреждающее, во всяком случае выразительное движение бровями, и сутулая спина его проплывает за окном. А Кузя Второй и понимает Горбова, и стыдится за него, и думает, насколько легче организовать славу, когда у тебя власть в руках. Подчиняйся Илье Захарычу Филипп Андреич, тот бы приказал: послать в небо самолет, а болен Саенко — сам лети. И все. А Илья Захарыч как просил!.. А он, Кузя Второй, что мог бы конкретно сделать, пожелай он нацелить на свою скромную персону кинообъектив? Ноль целых, ноль десятых он бы мог сделать. И ему вдруг это нравится. Потому что если когда-нибудь к нему, Кузе, придет человеческая слава, то она будет настоящей. А нет так нет.

7

Море звонко блестит. Как кусок льда. Солнечные пыланья его не плавят, не дробят, они как бы сияют изнутри, создавая иллюзию полной прозрачности. И кажется, что сейнер застыл а воде, как в слитке солнца. И даже тень его сбоку, которая обычно бьется, как тряпка, сейчас не дрожит, не трепещет, не морщится. Лежит, словно вырезанная из черной бумаги и приклеенная.

Мир остается неправдашним.

Но по трапу, с капитанского мостика, спускается живой бригадир дядя Миша Бурый, и на его квадратных скулах вздуваются желваки. Для тех, кто знает дядю Мишу, это первый предгрозовой признак. Дядя Миша самый лучший бригадир Аютинского колхоза и самый тихий человек нашего поселка. До поры до времени. В тихом дяде Мише громы водятся.

Он заглядывает в радиорубку, где радистка Зиночка слушает музыкальную программу. То ли, чтобы и ее поласкало солнышко, то ли, чтобы и о ней не забыли кинематографисты, дверь рубки Зиночка держит нараспашку.

— Ну, что интересного в мире? — неожиданно спрашивает дядя Миша.

— Американцы бомбят Вьетнам, — скинув наушники, быстро отвечает Зиночка.

— Паразиты, — говорит дядя Миша.

Больше всего на свете дядя Миша ненавидит паразитов, оттого еще ему так неймется в этот день.

— Кто-нибудь нашел рыбу? — спрашивает он Зиночку.

— Нет.

Многословие дяди Миши пугает ее: это тоже плохой признак.

В наушниках бубнит твист, и дядя Миша строго тычет в них пальцем.

— Ты джазики себе не играй. Ты следи. Может, где найдут рыбу — отвезем этих…

И не успевает он отойти, как Зиночка щелкает тумблерами рации, перед которой она сидит навытяжку, и звонким голосом начинает вколачивать в эфир позывные.

— Я — «Нырок», я — «Нырок», я — «Нырок»!

Голос у нее высокий, слова стреляют, вот-вот пробьют чужие мембраны. Когда дядя Миша взял ее после курсов и Витя Саенко, летая в своем небе, первый раз услышал бойкую девушку, он удивился:

— Ого! Это кто?

— Зина.

— Какая Зина?

— Звонкая и тонкая, — помог Зиночке какой-то невидимый шутник.

— И долгая, — представил кто-то из своих.

— И прозрачная, — добавил Саенко.

— Почему это я прозрачная? — обиделась Зиночка.

— Кричишь здорово, а где — не видно. Дух!

Ах, сейчас бы Саенко! Зиночка безнадежно вздыхает, и в это время ей отвечает сонный, с зевотцей, с хрипотцой, словно мембрана лопнула, другой «радист»:

— Я — «Ястреб», я — «Ястреб».

— Марконя! — обрадованно вопит Зиночка. — У вас есть рыба?

— На Марконю не отвечаю.

— А рыба есть?

Но радист «Ястреба», неудавшийся ростом, крепкий, кругленький сбитень, прирожденный знаток и любитель своей техники, непревзойденный мастер по кличке «Марконя», раз, два — щелкает вдалеке и испаряется.

А Зиночка визгливо кается:

— Не сердись, Марконечка! Где ловите?

— В море, — неожиданно отвечает Марконя.

— Нет, правда? Мы пустые гуляем. Дядя Миша очень злой. Дайте рыбки.

— Сначала объяви всем-всем промысловым судам: прошу у Маркони прощения за Марконю, — требует Марконя, и Зиночка понимает, что он валяет дурака.

Припав к потертому лееру животом, смотрит в зеленую толщу воды с чужого сейнера грустный жених Кирюха. К теплой поверхности воды поднимаются медузы. Их много и какие они разные… Эта как гигантская пуговица с четырьмя дырками в середине. А та как брюква с ботвой. А та как пробка от графина. А вон та усатая. Выплыли к солнышку, на совещание.

Стараясь отвлечься от своих тяжких мыслей, Кирюха рассматривает медуз. Дядя Миша останавливается около него, кладет локти на леер и тоже смотрит на воду. Нет, не смотрит, он закрыл глаза, как больной. И роняет:

— Черный день.

— А меня зачем взяли? Разве дело? Клянусь — не дело.