Тамара Сверчкова - Скальпель и автомат

• Название: Скальпель и автомат
• Автор: Тамара Сверчкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

Книга, которую вы держите в руках, родилась из фронтовых дневников через много лет после войны. Их автор Тамара Владимировна Сверчкова (в девичестве Корсакова), фельдшер, в составе нескольких госпиталей прошла по военным дорогам от Ногинска до Берлина. Ее правдивый рассказ о том, как женщинам и мужчинам, людям самой гуманной профессии, приходилось участвовать в битве за жизнь человека и в битве с врагом.

---

Все мобилизованы на подготовку раненых к эвакуации. Темнеет. Санитары куда-то в темноту возят раненых на подводах. Подхожу — длинный эшелон теплушек глотает раненых раскрытыми дверями, хромающих провожают сестры. Размещаем тяжелых раненых внизу, а ходячих наверху. Кононенко И.М. нашла меня. «Ты знаешь! В Москве узнали, что тебе кубики нужны, на самолете прислали, — смеется. — Этот старший лейтенант подарил. Совсем в плохом состоянии этот лейтенант. Идут в наступление злые, фамилию не сказал. Этот — лейтенант Максимова дала». «Ася, заведующая аптекой?» «Начальник аптеки! Не путай! А этот от меня, правда сломан, но если пришить, то сойдет».

Спасибо Ирине Михайловне, в самые трудные минуты поможет, подскажет, посоветует. Есть же такие люди!

Прикрепив кубики, то и дело спотыкаясь о кочки, цепляясь за траву, обхожу свое огромное хозяйство. Даже жутко. Санитар Лукьянченко, очень исполнительный пожилой санитар из легкораненых, получил сухари и сливочное масло на одну раздачу, махорки на две раздачи, ведра для воды и нужды. Бинтов и ваты дали немного. Истории болезней на 1300 раненых сложила в теплушке. Всего 17 вагонов и два тягача паровоза, в вагоне 60–80 раненых. Гудок, эшелон тронулся, тьма скрыла провожающих.

Утром раздали сухари и масло. На полустанке набрали воды. Пока все хорошо. 9 августа в 12 часов распечатала пакет: «Сдать раненых в Новый Баскунчак». Едем тихо. На ходу перебегаю от вагона до вагона, успокаиваю, подбинтовываю. Просят пить, курить, есть. Уговариваю, беседую, шучу. Вечером паровоз еле тянет состав, справа бесконечные бахчи колхозов. Раненые, кто может, выпрыгивают из вагона, бросаются на бахчу. Хромающие быстро накидали в каждый вагон зеленых арбузов, тыкв. Сами залезают на ходу, помогают друг другу. На одной станции позвонила на следующую председателю колхоза, просила прислать утром что-нибудь для раненых. Председатель торжественно обещал помидоров и хлеба. Но радость наша была напрасна. Станция встретила молчанием, колхоз не отвечал. Мало ли какие у них дела, а может быть, и струсил? Стояли три часа. Начальник станции не отправлял. «Чего ждем? — кричат раненые. — Есть хотим! Черви нас съели!» Ночью мертвых выкинули из вагонов. «Налетят «мессера», а меня Сталинград ждет! Расплатиться надо!» «А я Берлина, голубы, не видал! Вот сложим головы тут, подумают, гарбузы!»

Я растерялась, галдели все. Один раненый вылез из теплушки, видно, его лихорадило: «Ребята! Тише вы! Братцы! Есть у нас начальство?» «Есть! Есть!» Все посмотрели на меня и сомкнулись вокруг: злые, голодные, заросшие щетиной, вшивые, червивые, готовые на все. «Да не гляди! Она не виновата! Хотя тебя, дочка, дали нам в начальники. Не робей, мы тебе поможем, смелее! Ребята! Выбирай комитет!» Из шумящей толпы несколько человек окружили меня. Две косички ленточкой затянуты, в глазах испуг. «Идем к начальнику станции, нам вперед ведь надо? Пусть скорее отправляют». Раненые расступились, пропуская комитет.

На станции нас встретили холодно: «Начальник станции не принимает!» Комитетчики отстранили железнодорожника, и мы вошли в кабинет. «Вы нас отправите?» «Нет! Немецкие разъезды отрезали путь! Приказа о продвижении нет!» Сзади несколько озлобленных голосов: «Вешай предателей! Жги станцию! Голодом хотите задушить?» Это подействовало сразу. Побледневший начальник станции, кивая головой, заговорил: «Отправляю! Отправляю! По теплушкам, товарищи!» «Черт тебе товарищ!»

Начальник станции выскочил на улицу и махнул машинисту рукой, эшелон медленно тронулся. Мы садились на ходу. Утром остановились на полустанке. Около эшелона, на переезде стояли три подводы, груженные мешками с зерном. Возчики ушли на станцию, а раненые прыгают из теплушек, развязали мешки, захватывают пригоршнями зерно, сыпят в рот, в карманы, рассыпают по земле. Запоздавшие толкают первых, рвут мешки, иные из-под ног захватывают зерно с песком и с хрустом жуют. Напирают сзади, кто-то споткнулся о ползающего раненого, повалился — куча мала, крик раненых от боли. Со станции вышли — начальника станции нет, спрятался. Телефонная связь работает хорошо. Комитетчики развели по вагонам раненых, жующих зерно. А в задних вагонах крик, шум, выстрелы. Да что же это такое? Оружие только у меня. Мысли самые страшные. Бегу, смотрю — стеной стоят раненые, а напротив у барака майор с пистолетом. «Что у вас, ребятки?» «Корову хотели съесть, она вот здесь паслась. Выскочил майор, вот тот», — пряча глаза, сказал молоденький солдат с рыжеватым пушком вместо усов и с гипсом на руке. Раненые обступили майора со всех сторон, спотыкаясь о плетни бахчевых, что росли перед бараком.

Очень я растерялась, не смогла вовремя распорядиться, слишком неожиданно было для меня, что этот красный толстый майор поднял руку с оружием на моих небритых, голодных, безоружных, беззащитных героев Сталинграда.

— Ребята! По теплушкам, отправляемся!

Но раненые подступают к майору, тесня его за барак, зло глядя на него. «Не троньте его! Поехали, защитники мои!» Звенит мой голос, а рукой машу машинисту. Тот и сам понял.

Гудок! Раненые задвигались, хватают из-под ног камни, зеленые бахчевые, и каждый старается попасть в майора, и только тогда поворачиваются и бегут к теплушкам. Я уже около майора. В голосе обида и злоба. По вагонам!

Теплушки медленно двигаются, раненые залезают в вагоны, жуют зерно. Догнала средний вагон, цепкие руки помогли мне встать. Примостилась на нарах. Комитетчик старается развеселить (я понимаю, это для меня): «Нет, подумайте, братцы! Подбегает этот с рукой, раненый, и хочет от коровы кусок откусить, но корова против! У нее хозяин! А другой раненый с одной рукой, хвать ее за вымя — молока захотел! Ну, кто же выдержит?» Хохот в вагоне. Раненые устраиваются поудобней и затихают. Сижу, печально думаю, прижалась головой к столбу. Стемнело, в вагоне тепло. Перед глазами родной город, дом, мама. Громкий крик: «За Родину! За Сталинград! Ура!» Дико закричал раненый. Кто-то поддержал: «Ур-ра!» Страшно меня испугали. Все всполошились, кто-то свалился с нар, разноголосое «ура!» раздалось со всех сторон.

Раненые проснулись. «Спите! Спите спокойно, братики!» — громко говорю, помогая в темноте забраться на нары упавшему. Его частое горячее дыхание напоминает об осложнении при нагноении ран. «Вы офицер?» «Нет, старшина взвода! Испить бы водицы…» Выпив кружку воды, улегся. Вода кончилась. В приоткрытую дверь теплушки просунулась голова. Помогла взобраться санитару Лукьянченко. «Что тут кричали?» — задыхаясь от быстрого бега за теплушками, спросил он. «В атаку ходили, температурят».

Вечером в памятный день 12 августа эшелон замедлил ход и остановился вплотную с санлетучкой. Это Баскунчак. Раненые повеселели, их встречало население — первая ласточка. Расспросы: не видали ли родственников, мужей, братьев? Бородатые, радостные жуют хлеб, пьют чай, курят, смеются и поругиваются. Медленно просачиваются на санобработку. Тяжелых носят на носилках (много очень тяжелых) после перевязки в комфортабельный санпоезд. С объемистой папкой историй болезней иду к начальнику санлетучки. «Вы начальник эшелона?» — недоверчиво смотрит он поверх очков. Посмотрев документы, объявил: «Вы видите — раненых не хватает». «Видно, отстали по дороге, тяжело им было!» — дипломатично говорю я. «А вы где были? Растеряли… За это отвечать надо». «Так точно!» — и скорее к теплушкам.

Дорога на Баскунчак начала действовать. Поехали в Сталинград, набрали в ведра соли из озера Баскунчак и за полтора суток благополучно прибыли на паромную.

Рано утром явилась в штабпалатку и доложила: «Товарищ майор! Ваше приказание выполнено!»

Первую встретила Максимову Асю — начальника аптеки. Узнала, что за нашим эшелоном отправили еще эшелон с начальником Фирой Чигиринской. Через день она прилетела на У-2. Раненых передали вновь прибывшему госпиталю.

Несколько машин с госпитальными работниками выехали на дорогу. Капитан медслужбы Таисия Самуиловна Лерман, майор Кателинец и Исхакова запели песню. Нестройный хор голосов подтягивал под гул машин. Минуты отдыха, когда не надо (скорее, скорее!) помогать раненым. Песня крепла. Запели Ира Скопецкая, Тося Степаненко с Асей Максимовой, на второй машине откликнулись голоса с Зоей Устюжаниной во главе. А у меня после контузии пропал слух — все на один мотив. Иногда спрашивают: «Это кому там слон на ухо наступил?» Едем с остановками. В деревушке, разбитой немцами при отступлении, отдохнули часа два. Маскируясь, ночью ползли по забитым войсками дорогам. Наши, немецкие ракеты со свистом взвиваются в потемневшее небо и, шипя, падают. Огненными змеями и плошками освещают истерзанную землю, кишащую людьми, еще более страшную при неровном мигающем свете. Страшная горластая ночь вселяет ужас. Все скрутилось в общем потоке. Горят села, хлеба, трава. Ревет скот, ржут лошади, машины натужно ревут, вылезая из воронок, их толкают солдаты. Все перемешалось, кругом бушует пламя, дым, копоть, нечем дышать. Вот он, немец! Бомбы сыпятся на живую дорогу. Опять налет, где-то рядом оглушительно стреляет миномет, снаряды, завывая, проносятся где-то над нами, то впереди, то сзади, сбоку. Поднимая черные столбы в небо, вспыхивают разрывы бомб, тонут в грохоте ночи. Где свои? Где чужие? Часть короткой ночи, до рассвета, метались по изрытым воронками дороге в потоке наступающих частей, то отъезжая от центральной шоссейки, то вливаясь в обозы и колонны. Забрезжил розовый нежный рассвет. Наши машины быстро виляют по дорогам, увертываясь от обстрела. Въезжаем в деревню Качалино. Обстрел, кругом горит, взрывы… Хрипунов Вася, шофер, проверяет скаты у своей машины, Леша Боровой качает головой: поизносилась резина, но еще потерпит. Машины тронулись. Вот на пригорке у дома лежит старая женщина с простреленной головой. На виске черная дырочка, из которой кровавые слезы накапали на зеленую мелкую травку. Мертвые глаза смотрят в небо. Седые волосы растрепались, их шевелит ветерок, а тень от ветвей старого высокого тополя, что у ворот деревенского дома, скользит по спокойному лицу, как бы оживляя его. Мама. Чья это мама? За нее отомстят сыновья: ваши — вон они наступают и гонят гада с нашей земли. Чувство жалости и бессилия. Где наши родные, наши матери? Что с ними? Крутой поворот и приказ — в Сталинград!