Наум Коржавин - На скосе века

• Название: На скосе века
• Автор: Наум Коржавин
• Издательство: Время
• Жанр: Поэзия
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0193-7

«Поэт отчаянного вызова, противостояния, поэт борьбы, поэт независимости, которую он возвысил до уровня высшей верности» (Станислав Рассадин). В этом томе собраны строки, которые вполне можно назвать итогом шестидесяти с лишним лет творчества выдающегося русского поэта XX века Наума Коржавина. «Мне каждое слово будет уликой минимум на десять лет» — строка оказалась пророческой: донос, лубянская тюрьма, потом сибирская и карагандинская ссылка… После реабилитации в 1956-м Коржавин смог окончить Литинститут, начал печататься. Но тот самый «отчаянный вызов» вновь выводит его на баррикады. В результате поэт был вынужден эмигрировать, указав в заявлении причину: «нехватка воздуха для жизни»…

Колесо истории вновь повернулось — Коржавин часто бывает в России, много печатается, опубликовал мемуары. Интерес к его личности огромен, но интерес к его стихам — ещё больше. Время отразилось в них без изъятий, без искажений, честно.

Издано при финансовой поддержке Федерального агенства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России».

Оформление и макет Валерий Калныньш.

---

* * *

Пошли болезни беспросветные,
Без детских слёз — пора не та.
Последнее и предпоследнее
Перед уходом навсегда.

Не вспыхнет свет за плотной мутностью.
Не тщусь ни встать, ни дверь открыть.
Пришла пора последней мудрости —
Прощаться и благодарить.

За то, что жил, за ослепление,
За боль и стыд, за свет и цвет,
За радость позднего прозрения,
За всё, чего вне жизни нет.

Но странно — нету благодарности,
Хоть жизнь — была, и свет был мил.
Какой-то впрямь наплыв бездарности
Волной тяжёлой память смыл.

Прощанье с жизнью. Что ж не грустно мне,
Все связи рвутся. Всё что есть.
Но здесь я этого не чувствую.
Был с жизнью связан я — не здесь —

Где я живу ещё, Бог милостив.
И рад, что здесь сегодня я.
Прощаться? С чем?.. Не здесь открылось мне
Всё то, чем жизнь была моя.

И равнодушие отчаянья
Гнетёт. И тем сильней оно,
Что, может, даже боль прощания
И та пережита давно —

Там, на балконе в Шереметьево,
Перед друзей толпой родной,
Где в октябре семьдесят третьего
И уходил я в мир иной.

1989

News

Последние известья —
Россия на краю.
Все топчутся на месте
И тешат злость свою.

За крах внушённой веры
В блаженство на земле,
За то, что всё — и мера,
И дом, и хлеб — в золе.

И остаётся скука,
Химера на костях.
И злоба друг на друга
За то, что это так.

И труд невыносимый —
И дальше быть людьми.
И — Господи, спаси нас,
Прости и вразуми.

Но, как скребок по жести,
Опять сквозь жизнь мою —
Последние известья:
Россия на краю.

В ком — страх, в ком — жажда мести.
Страстей — хоть отбавляй.
Все топчутся на месте,
И всех несёт за край.

Кричу: «Там худо будет!
Там смерти торжество!»
Но все друг друга судят,
И всем не до того.

1989

Вагон

А время гонит лошадей.

А. Пушкин

Да, нашей жизни бред и фон
От века грохот был железный.
Вошли мы на ходу в вагон,
Когда уже он нёсся к бездне.

И жили в нём, терпя беду, —
Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…
И вот выходим на ходу,
Отпав — забыв, чего мы ждали.

Но будет так же вниз вагон
Нестись, гремя неутомимо,
Всё той же бездною влеком,
Как в дни, когда в него вошли мы.

Когда и лязг, и жар, и дым,
Моторы в перенапряженье, —
Всё нам внушало: вверх летим
Из пут земного притяженья.

Но путь был только под уклон.
И на пороге вечной ночи,
Отпав, мы видим — наш вагон
Не вверх ползёт, а вниз грохочет.

Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.
Без нас. Но длятся наши муки…
Ведь наши дети в нём сидят,
И жмутся к стёклам наши внуки.

1989

Наше время

Несли мы лжи и бедствий бремя,
Меняли, тешась, миф на миф.
А самый гордый, «Наше Время»,
Был вечен — временность затмив.

Само величие крушенья
Внушало нам сквозь гнёт стыда,
Что пусть не наше поколенье,
Но Наше Время — навсегда.

А Наше Время, как ни странно,
Как просто время — вдруг прошло.
На неизлеченные раны
Забвенье пластырем легло.

Но доверять забвенью рано,
Хоть Наше Время — век иной.
Все неизлеченные раны
Всё так же грозно копят гной.

20 мая 1988

СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

Попытка начала

Страх временности — вкуса бремя.
И как за временность судить,
Раз ей по силам нынче
           время
Само —
    затмить иль прекратить.

Сменить бы бремя на беспечность —
Вздыхать, порхать, огнём гореть.
И вдруг сквозь это в чём-то вечность
Почти случайно рассмотреть.

Ах, временность!.. Концы… начала… —
Всё здесь. Всё быт одной поры…
…Но в наши дни она пленяла
Соблазнами другой игры.

И властью путать всё, внушая,
Что видим свет за плотной тьмой,
Энтузиазмом окружая
Наш дух, как огненной тюрьмой.

Ах, временность!.. Ах, вера в благо!
Борьбы и веры жаркий вихрь.
А рядом трупы у продмага
И мухи панцирем на них.

Комната Мандельштама

Когда Мандельштаму дали комнату, венгерский писатель Матэ Залка, комбриг, в будущем — легендарный «генерал Лукач», заявил по этому поводу протест.

По мемуарам Н. Я. Мандельштам

Незаметно, но всё ж упрямо
Революции выцветают.
Дали комнату Мандельштаму —
Фальшь, как плесень, дух разъедает…

Ни к чему ордена и шрамы.
Всюду стройки, а тянет в пьянство.
Дали комнату Мандельштаму —
Уступили опять мещанству.

Всё не так, как было когда-то.
Стихли даже все перепалки.
…И сошлись погрустить ребята
У товарища Матэ Залки.

Хоть комбриг он, и пишет книги,
Славный век ими вместе прожит.
И его нашей жизни сдвиги
Так же радуют и тревожат…

Он молчит, ни на что не ропщет.
Но при случае спросит прямо:
«Как так вышло, что вы жилплощадь
Дали этому… Мандельштаму?

Вы, наверно, забыли, где вы!
Что за наглость — давать квартиры
Не поэтам борьбы и гнева,
А жрецам буржуазной лиры.

Как вам хочется бросить кость им,
Приобщиться, пусть ненадолго.
Коммунисты вы? Хватит! Бросьте!
Обыватели вы, и только».

Не ответят… Но их изнанка
Вся всплывёт — когда ночью чистой
Из той комнаты на Лубянку
Мандельштама свезут чекисты…

Наша истина — меч разящий!..
Пусть пощады чужой не просит!..
…А чекисты теперь всё чаще
Так же точно своих увозят.

Муть на сердце, но в мыслях — строго:
Всё издержки, на солнце пятна.
Минут годы. В конце дороги
Что-то станет и им понятно.

Нет, не то, что за гонку в небыль
Так взимается неустойка…
Лишь одно: штурмовали небо —
Взяли лагерную помойку…

Но и это поймут не скоро,
Хоть и боль будет жечь упрямо:
Как же так — сажать без разбору
Коммунистов и Мандельштама?

Тех, кто полон лишь сам собою,
С храбро шедшими в бой за братство…
Святотатство!..
       Но дух наш стоек.
И комбриг снесёт святотатство.

Он не сдастся… Но всё на свете
Вдруг ощерится неприятно.
И в Испанию он уедет —
Снова видеть врага понятным…

И забыть про те казематы,
Где и нынче идут дознанья.
Где, быть может, его ребята
На него дают показанья.

Растворить в пулемётном треске
Подозренья и основанья.
И погибнет он под Уэской,
Страшной правды не сознавая.

Веря в то же: в свои-чужие,
В то же право силы рабочей,
Той, которой поэты в России
Не нужны, а квартиры — очень!

И не будет знать, умирая,
Что и тут зря вставал он грудью:
Что рабочие проиграют,
Но потом будут жить как люди…

Что без власти его оружья
И без веры его могучей
Было б всюду никак не хуже, —
А как правило, всё же лучше.

И что очень давно всё это, —
Как ни крой буржузность лиры, —
Было ясно душе поэта,
Им гонимого из квартиры.

Что игралась другая драма.
И в её исчисленье строгом
Эта комната Мандельштама —
Чья-то луковичка перед Богом.

Начало 1990-х

Надежда