Лидия Червинская - Невидимая птица

• Название: Невидимая птица
• Автор: Лидия Червинская
• Издательство: "Мнемозина"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011

Лидия Давыдовна Червинская (1906, по др. сведениям 1907-1988) была, наряду с Анатолием Штейгером, яркой представительницей «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. Ей удалось очень тонко, пронзительно и честно передать атмосферу русского Монпарнаса, трагическое мироощущение «незамеченного поколения».

В настоящее издание в полном объеме вошли все три  прижизненных сборника стихов Л. Червинской («Приближения», 1934; «Рассветы», 1937; «Двенадцать месяцев» 1956), проза, заметки и рецензии, а также многочисленные отзывы современников о ее творчестве.

Примечания:

1. Издание подготовили Виктор Кудрявцев и Сергей Ковнер. Так как «издательство» может смело называться «полуподпольным», то тираж книг серии «Серебряный пепел» обычно от 10 до 20 экз.

2. Раздел «Стихотворения, не вошедшие в сборники и другие редакции» в бумажном издании отсутствует.

---

Не все находит свое «музыкальное» выражение. И едва ли только лучшее. По праву, по справедливости, должно было бы быть услышанным и то, что вне музыки. «По совести», которая как-то музыке противоположна.

Революция, например, очищенная от жертвенности, романтизма, горя и героизма, революция сама по себе, не «звучит». Не потому ли, что «свобода, равенство и братство» – эмблемы мировой совести – антимузыкальны?

Но революция права. Права земная совесть. Что же делать с музыкой?..

«…звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли». Но и они, эти «скучные песни», незаменимы. И песня о совести, самая земная, самая скучная из них, продолжает звучать независимо, неприветливо и неотразимо. (Не так ли звучит поэзия Некрасова?) Значит, совесть одна из муз, и как обнадеживающе-безутешно такое песнопенье!

Я не умею ее определить, но она стала для меня привычным «общим знаменателем», к которому можно свести все. Задача этим далеко не решена, но не случайно же она невольно становится темой всего, о чем не лениво и не мечтательно думаю.

Мне не очень нравится ее имя – «совесть» Но оно, как магнит, притягивает разрозненные впечатления, обрывки беспредметных желаний, бесцельных стремлений, ясные, но, как в бреду, ничем не связанные между собой мысли.

У меня нет формулы для нее в действенной жизни. Но я знаю, что как на туманной, испорченной сильным светом фотографической пластинке, на ней отпечатаны все жизненные заветы.

От предметов, понятий, голосов тянутся невидимые электрические провода – по ним, при желании, можно пустить ту энергию, природа которой неизвестна мне, но которая, как электрическая, может привести в движение и осветить все (по-иному и вне обычных законов механики и света).

В комнате утро. За окном вымытый, бодрый, будничный город. Радио дуэтом передает цыганский романс «две гитары за стеной…» и рекламы дамских (уже весенних) мод.

На столе новый роман. Героиня любит и умирает любя (несчастный случай или самоубийство?). Газета: фотография убийцы, разоблаченного полицией, на первой странице, скрыто-тревожные вести на второй.

В памяти лоскутки какого-то доброго сна, смешанные с отрывками из вчера виденной пьесы советского автора, и обычные, неуютно-практические, догадки о том, что делать дальше…

Холодно… все это замечается непосредственно телом, рассудком. Убедительно и хаотично. Но стоит повернуть «выключатель», и все освещается по-новому, строгим, грустным, верным светом.

Площадь за окном, мило похожая на провинциальную, модные платья, цыганское «милый, это – ты ли?» – уже не «пошлость» жизни, а ее биология, от которой нельзя оторваться, которую надо нести в себе. «Нельзя», «надо» – слова диктуемые совестью. Книга убеждает в частном случае, потому что прав­дива «вообще» (и в ней слышна далекая тема возмездия). Убийцу наверно казнят. Законно – и глубоко несправедливо, как всегда смертная казнь. Газетные сообщения напоминают сентябрь… почти физическая тревога, оттененная спокойной, какой-то смиренной осенью. Слабость и ясность в голове (как от болезни). Противоречивые, смущенные чувства. Стертые понятия, индивидуально обновленные, различные и похожие друг на друга. Нестройные разговоры, приведшие к мысли о непротивлении злу. Задумчивость о природе зла… смутное предположение, что его в положительном смысле вовсе нет, что «оно» отсутствие или искажение добра. Во всем этом стойкая неспособность принять что-нибудь до конца. Догадка, что судить совестью можно только себя, – других судят сердце и ум. Совесть только жалеет.

Следя за советской пьесой, чувствовала (узнавая в себе это чувство), как тянет «туда». Словно на улицу из комнаты. Не к свежему, бодрому воздуху, а в уличную толпу, где, сливаясь со всеми, легче нести свою одинокую «неповторимую» личность. Родина эта та страна, где – рядом живут старые и молодые, где наглядна непрерывность жизни, преемственность дела, — отсюда серьезность и осмысленность собственного участия.

Советский «коллектив» — это все-таки грубое издание того же учения о братской любви. Такой трудной, такой ничего-не-заменяющей, такой человеческой (не человечной)…

Но – опять поворачивается выключатель… и пошлость снова становится пошлостью, которую принимаю только потому, что она приятна мне. Роман убедителен, потому что писал его талантливый человек. Героиня его умирает от своего личного горя любви, а не от ужаса перед вечным, всюду разлитым, любовным неравенством.

«Совесть» звучит фальшиво в применении к убийству с целью грабежа. Не так называют ее республиканцы в Испании, не помнят и не верят в нее германские евреи… и кажется несомненным, что советская Россия предала ее как основное в истории русской духовности, в традиции русской культуры… Какое же отношение имеет «она» к жизни цельной и противоречивой, жестокой и убедительной? (Страдание и страх. Преданность и предательство. Красота, которая «спасет мир», но стремление осуществить которую влечет за собой гибель? Страсть и безразличие. И, наконец, крик радости и боли, в котором чужой волей рождается человек – и завистливо­осуждающее молчание, которым провожают его, уходящего по своей воле…) Никакого, как будто. И все–таки, в этом мире, который есть, существует память, мечта, знание о том, который должен быть. И как бы для проверки этого знания – аппарат совести, условный и точный как хронометр.

Вечер в кафе. Темп мысли меняется от рассеянности (голоса, лица) и усталости. (Утомляет «опыт свободы» – условие этой записи.)

Как многие, я привыкла думать только «по поводу» – как бы в порядке жизненной необходимости. Думая, для себя, привыкла обращаться к кому-то с неясным ожиданием личного ответа. Но «свободно и одиноко», значит обо всем, ко всем (или к никому). Не выбирая, не поддаваясь наркотическому действию слова – тихо, сухо, и даже торопливо.

Здесь, a propos, несколько слов в пояснение названия.

«Последняя минута» не та, после которой конец или перемена. Это – любая минута, в которую можно остановить работу мысли и составить «инвентарь» того, что уже есть собственность сознания.

Зачем это нужно? Вовсе не нужно, вероятно, но всегда может понадобиться и всегда покажется, что еще рано…

Так иногда в рассеянной задумчивости, при двойном, сумеречном свете, вдруг начинаешь перебирать зачем-то сохранившиеся письма, перелистывать старые книги, пересматривать фотографии, перечитывать дневники… только для того, чтобы опять сложить все в сундук или корзину на чердаке и, утомившись, вернуться к жизни, в которой ничего, собственно, не собираешься менять.

Эта запись – одно из таких «путешествий на чердак». Как всегда случайно, и как всегда на «всякий случай».

Случаев возможно только два: любви или смерти (иногда это произносится: счастья или истины).

«Чего Вы ищете, истины или счастья?» (из недавнего разговора). Думаю, что как все, и того и другого. В разное время, разным в себе. Линии этих стремлений не параллельны, но перпендикулярны завязаны узлами, как нити сети. Поэтому так медленно и осторожно продвижение, – с памятью о другом направлении.

Об «истине» знаю только то, что она не всегда похожа на «правду». Лично сталкивалась с ней всегда неожиданно, и всегда на дороге к счастью (чаше на обратном пути…).

«Счастье» определяю отрицательно, как «неодиночество» – в поисках истины. Когда слышалось в чужом тайно-дорогое мне, или когда мой собственный голос, углубленный, усиленный поддержкой, как эхо, возвращался ко мне…

О «любви» догадываюсь, что она «одна, как смерть одна». (И в том и другом чудо рождения, единственный, еле уловимый, едва понятный момент, связывающий с жизнью. Звено в невосстановленной цепи…)

Знаю, что в психологическом «разрезе» – она жестока, эгоистична и несправедлива – в замкнутости «я-ты-я». Две пары глаз, как зеркала, бесконечно отражающие друг друга. И все же в них, в этом взаимном отражении – весь мир, во всем его сложном богатстве.

Но психология неинтересна. Замечаю, что мой чердак завален бесчисленными психологическими наблюдениями, выводами, цитатами из своего или чужого опыта… Когда-то я гордилась ими (как в детстве тетрадями с правильно решенными задачами по арифметике).

Психология незначительна – касательная к окружности любви, не может привести к центру.

Так же вещественна и несущественна физиология любви. Трудно поверить, что «она» – та счастливая, коротенькая спазма, в которой создано все живое и к которой все живое стремится.

Ничего не зная о последнем, отрицаю право на убийство, даже законное (война, смертная казнь, дуэль) и сочувственно оправдываю приговорившего себя самого.

Трудно кроить из этой легкорвущейся материи (полумысли, полувпечатления, почти только словесные ассоциации). Привычнее было кутаться в нее, как в платок. Замечаю также, что в эти «одежды» нельзя облечь мою личную судьбу. К чему же они теперь пригодны?