Георгий Метельский - Доленго

• Название: Доленго
• Автор: Георгий Метельский
• Жанр: История

---

- Слушаюсь, ваше благородие! На чаёк не пожалеете - мигом домчу!

- Эигизмунд Игнатьевич, у вас крайне встревоженный вид. Что случилось? - Этими словами встретил Сераковского Чернышевский.

- Мне необходимо срочно поговорить с вами, Николай Гаврилович. По возможности, наедине.

- Тогда прошу... - Чернышевский открыл дверь в кабинет. - Так что же случилось? - повторил он.

- Вас хотят арестовать и сослать. Только что я об этом случайно узнал от генерала Кауфмана.

Николай Гаврилович ласково обнял Зыгмунта за плечи.

- Дорогой мой! - Голос Чернышевского звучал грустно. - Не далее как вчера вечером ко мне нагрянул фельдъегерь графа Суворова с поручением от своего патрона. Петербугский генерал-губернатор велел, конечно, сугубо конфиденциально, передать мне то же самое, что вы сообщили...

- Вот видите! Вам надо уехать за границу! - перебил Сераковский.

- Но это невозможно, Зигизмунд Игнатьевич!

- А почему? Не дают заграничного паспорта? Паспорт можно добыть и без участия полиции! Нет денег - соберем!

- Спасибо! От всей души спасибо, добрый мой человек! Как это ни странно, граф Суворов... - Чернышевский рассмеялся коротким смешком, граф Суворов предложил мне свои услуги и в этом щекотливом деле. Мол, паспорт обеспечим, даже проводим до самой границы, дабы с моей персоной не случилось никаких происшествий... И вы знаете, что я велел передать графу Александру Аркадьевичу? Что я категорически отказываюсь уезжать из России.

- Даже несмотря на грозящий вам арест?

- Да, несмотря на грозящий мне арест. - Чернышевский помолчал. - Ну подумайте, дорогой Зигизмунд Игнатьевич, как я могу бросить родину в то самое время, когда назревают такие большие, такие грандиозные дела! Накануне революции! Нет и еще раз нет! Я не могу жить вне России! Стать эмигрантом, обречь себя на вечное изгнание - выше моих сил. Нет, уж лучше в каземате, да в России... И вообще хватит об этом. - Он зашагал по кабинету. - Расскажите-ка о себе. Получили ли ответ от той милой девушки, которой собирались писать?

- Подучил, Николай Гаврилович. И весьма благоприятный. - Сераковский попытался скрыть радостную улыбку, но не смог. - Завтра еду в Литву, где вскоре надеюсь обвенчаться.

- Я очень, очень рад за вас, Зигизмунд Игнатьевич...

Последнее время Сераковский думал только об Аполонии. Всю зиму она учительствовала в селе близ Ковно, а теперь приехала на каникулы в Кейданы, к сестре. Она часто получала от Зыгмунта книги и восторженные неразборчивые письма. В одном из них он немного высокопарно предложил ей руку и сердце. Она долго, недопустимо долго не отвечала, проверяя его чувства к ней. Сераковский впал в отчаяние, не зная, что думать и что делать, как вдруг получил от нее коротенькую записку, сразу разрешившую все, - "Я согласна".

Зыгмунт хотел бросить дела и сразу же поехать в Литву, но мужественная и трезво оценивающая все Аполония написала, что время терпит, что нужно еще добиться согласия матери, которая не очень рада ее браку и даже (она не говорила об этом, но теперь признается) нарочно отправляла ее к сестре Юлии в Кейданы, чтобы помешать их встречам в Вильно.

Сейчас Аполония снова была в Кейданах. Он послал туда телеграмму может ли приехать? - и получил ответ от другой сестры Аполонии Текли: "Ждем".

И вот он в маленьких провинциальных Кейданах, на берегу Невяжи, с развалинами древнего дворца Радзивиллов, среди покоя и такой устоявшейся ленивой тишины, что звук костельного колокола, призывающего прихожан к молитве, кажется громче орудийного залпа.

В первый же вечер они долго гуляли с Аполонией проселочной дорогой, по сторонам которой стояла рожь. В тишине было слышно, как от ветра сухо шуршат, соприкасаясь друг с другом, спелые колосья.

- Ты мне понравился с первого разу, еще тогда, - говорила Аполония. У тебя удивительное лицо, я бы выделила его из тысяч других... умное, решительное и при этом такое доброе. И эти глаза. Смелые и добрые одновременно... Ты ведь ничего не можешь скрыть от меня, я все читаю в твоих глазах... как по книге.

- Это опасно. - Он счастливо улыбался, слушая ее. - Ведь мне приходится хранить немало тайн, госпожа Полька.

- От меня?

- Нет, от военного министерства.

Он боялся, что докучает ей, рассказывая о петербургских делах, которыми все еще жил, о своих сослуживцах и друзьях, оставшихся в столице.

- Когда мы будем жить в Петербурге, ты их узнаешь и полюбишь.

Аполония слушала его недоверчиво, ей казалось странным, что он так говорит о русских в то самое время, когда в Варшаве и Вильно русские солдаты стреляют в безоружных поляков.

- Ты думаешь, они это делают по собственной воле? - вопросом ответил Зыгмунт на ее вопрос. - Может быть, сейчас у Польши нет более верных друзей, чем Герцен и Чернышевский.

Пока шли приготовления к свадьбе, Зыгмунт съездил в Вильно, чтобы повидаться с Калиновским и пригласить его в Кейданы. Кастуся дома не было, пани, у которой он квартировал, сказала под большим секретом, будто пан Калиновский часто ходит по деревням и говорит, что всю господскую землю надо отдать крестьянам.

- Это же пахнет виселицей! Такой хороший человек - и такие речи! Если вы не боитесь, то можете подождать в его покоях.

Калиновский вернулся под вечер усталый и встревоженный.

- Плохая новость, Зыгмунт. Арестован Чернышевский.

- Что ты говоришь? Какой ужас!

- Я только от Людвика. У адъютанта генерал-губернатора сведения точные. Из столицы...

- Да, конечно... Совсем недавно я предупреждал Николая Гавриловича... Советовал уехать за границу...

- И что же?

- Он наотрез отказался.

Свадьбу справили тридцатого июля, в воскресенье. Приехали ксендз Мацкевич, Калиновский, Станевич, братья невесты. Аполония была на диво хороша в своем свадебном наряде.

Хотя гостей собралось и немного, но достаточно для того, чтобы дом сестры "госпожи Польки" Юлии Беркман показался тесным. Праздничные столы накрыли в саду, под вишнями. На веранду, выходящую в сад, выкатили из зала рояль, и старая пани Далевская, вся в черном, несмотря на свадьбу дочери, села за инструмент, чтобы сыграть революционный гимн. Только после этого началось веселье.

Было несколько старых замшелых бутылок вина, присланных каким-то графом, знакомым Далевских.

- И никакого тебе молока, - сказал Сераковский, поглядывая на Яна.

- Да, молодость не забывается, Зыгмунт, - Станевич мечтательно вздохнул. - Наши духовные пиры...

- Это было в Оренбурге, - пояснил всем Сераковский. - Мы собирались тесным кружком, пили молоко и клялись, что отдадим жизни за свободу отчизны. И вот час близится...

- Не надо так, не надо! - испуганно прошептала Аполония.

- И правда, не надо! - добродушно согласился ксендз Мацкевич. - Мы ж на свадьбе, а не на заседании комитета. И помолились мы уже, и господь бог благословил эту пару. - Он лукаво глянул на молодых. - Теперь пора и чарку поднять за их благополучие.

Налив в рюмку вина, он посмотрел на свет - хороша ли? - причмокнул языком и передал ее сидевшему с ним рядом Станевичу со словами:

- Пие Куба до Якуба...

Станевич подхватил присказку:

- Якуб до Михала...

Рюмку передали Францишеку Далевскому, который, приблизив ее к сердцу и театрально закатив глаза, продолжал:

- Выпил едэн... - Рюмка перешла к Михалу Беркману.

- Выпил други... - Еще дальше, к Калиновскому.

- Компания пала! - закончила Текля Далевская.

- А кто не выпие... - Аполония, у которой сейчас оказалась рюмка, шутливо погрозила пальцем и передала ее Зыгмунту.

- Тэго вэ два кия*, - комично пропел тот.

_______________

* - тот получит две палки (польск.).

И тут все, кто сидел за столом, запели хором:

- Цупу-лупу, лупу-пупу.

Тэго вэ два кия!

Только совершив этот шутливый обряд, выпили наконец за новобрачных, чтобы жили они дружно, душа в душу и чтобы у них было много всякого добра и много детей - продолжателей славного рода Сераковских.

- Тост, господа, еще один тост - за тридцать первое июля! - За столом уже было шумно, и Далевскому пришлось напрягать голос.

Эту дату - 31 июля 1569 года, когда произошло объединение Литвы и Польши, давным-давно забыли и в Польше и в Литве, но тревожные события нынешнего года заставили снова вспомнить о ней. В костеле служили молебен, и тот же самый ксендз, который вчера обвенчал Зыгмунта и Аполонию, прочел прихожанам тайно напечатанное в Варшаве воззвание:

"Братья! что бог соединил, того не разлучит ни человек, ни злой дух. Двести девяносто три года тому назад Польша соединилась с Литвой и Русью... Сия святая свадьба совершилась в Люблине и называется Униею... Приближается снова наш великий народный праздник; враги наши дрожат, вспоминая его..."

Сераковский слушал воззвание с двояким чувством. Казалось бы, все правильно, именно эти мысли и он высказывал не раз. И в то же время сейчас он ощутил в своих рассуждениях какой-то еще неясный самому изъян. А может быть, это был не союз равных с равными, вольных с вольными, а порабощение Польшей и Литвы, и Юго-Западной Руси? То самое порабощение сильным слабого, против которого он борется всю свою сознательную жизнь?