Артур Япин - Сон льва

• Название: Сон льва
• Автор: Артур Япин
• Издательство: Лимбусс Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0566-4

Захватывающая история любви в декорациях Вечного Города — беспроигрышная фактура для романа. Но «Сон льва» — не просто роман. Это воспроизведение художественными средствами документальной истории о том, как юная голландская актриса приехала покорять кинематографическую столицу Европы, а вместо этого покорила сердце величайшего режиссера всех времен и народов — несравненного Федерико Феллини.

Артур Япин — крупнейший современный голландский писатель и несравненный мастер сюжета, но здесь ему не было нужды ничего выдумывать — ведь история, которую он описывает, разворачивалась на его глазах.

---

И над всем этим слышится крик чайки. Зильберстранд встает с пола. Подходит к птице. Поднимает ее обеими руками. Гладит ее по голове, которую птица с испугом отдергивает, по клюву, пытающемуся ее клюнуть. Покрывает поцелуями раненое тело и ищет осколки стекла в перьях.

На набережной Максим оборачивается. В гостинице везде зажигается свет, постояльцы, выглядывая из-за штор, пытаются понять причину недавнего грохота. Издали он видит певицу, с которой началась и закончилась его новая карьера. Она стоит, выпрямив спину, на штормовом ветру среди мерцающих осколков, прижимая к груди белую чайку.

2

— Я знаю эту девушку, — говорит однажды утром Джельсомина.[144]

Мы с ней завтракаем на балконе. Как часто бывает, я рисую свои фантазии на салфетке. Я всегда держу фломастеры под рукой и бездумно зарисовываю остатки ночных видений, пока мои сны не растворились в реальности дня. Джельсомина подходит ко мне и отодвигает мою тарелку, чтобы получше рассмотреть.

— Может быть, Бетти Буп?[145]

У фигурки большая голова, маленькое тело с крупным бюстом, высокие каблуки, как у многих женщин, снившихся мне, но Джельсомина качает головой.

— Ее фото висит у тебя на доске в Чинечитте, — Джельсомина поворачивает рисунок к себе. — Она играет в нашем фильме?

— Не знаю.

Я рисую декольте и желтое платье с черными пятнами, как у леопарда.

— Почему у нее на голове платок?

— Голова заболела, — шучу я, — от твоих вопросов!

Джельсомина, смеясь, вырывает у меня салфетку, играет, хотя видит, что рисунок еще не закончен. Я пытаюсь вырвать его, но она не отдает. Повязывает салфетку вокруг головы и нарочито принимает ту же позу, что и нарисованная девушка — одна рука касается головы, другая на бедре, настолько сильно отставленном, что кажется безобразным. Так она пародирует, дразня меня, и как только я встаю, чтобы догнать ее, убегает. Когда я ее ловлю, она требует в обмен на салфетку поцелуй. Я веду переговоры до тех пор пока цена не возрастает до трех поцелуев за шедевр. Только Джельсомина закрывает глаза и подставляет губы, как я сдергиваю салфетку у нее с головы.

При этом зацепляется ее парик. Увлекшись игрой, я позабыл о нашей хрупкости. Парик не слетает совсем, а повисает сбоку. Я в ужасе. Я обычно забываю, что он на ней. Энцо из отдела причесок Чинечитты сделал его так прекрасно и с любовью, что невозможно догадаться, что волосы ненастоящие.

Я прошу прощения, но Джельсомина меня не стыдится. Снимает парик. Странно, насколько мне дороже эти жидкие пряди ее прежних густых локонов. Она снова надевает парик, ловко, как может только актриса, и целует меня. Но когда она смотрит через мое плечо, ее лицо омрачается. Салфетка улетает со стола. Я пытаюсь ее поймать, но она взмывает вверх и кружится над крышами. Держась за руки, мы смотрим, как девушка из моего сна порхает вокруг нас. На миг кажется, что ее унесет в сторону Пинчо, но ветер меняет направление, и салфетка падает у наших ног, как мертвая птичка.

Настоящий персонаж комикса никогда не стареет. Джельсомина — да. Ее нарисовала сама жизнь. Страница чуть ли не отрывается. Линии разошлись. Бумага попортилась от непогоды. Цвета выгорели на солнце. Большая голова на маленьком теле, лицо все в морщинах, как комок газеты, который достали из корзины для бумаг. Я беру его, разворачиваю и пытаюсь нежно разгладить. Никто никогда не чувствовал столько нежности, как я.

Именно потому, что фрески великих мастеров сейчас почти стерлись, мы восхищаемся ими больше, чем заказчик, увидевший их впервые. В воображении мы раскрашиваем исчезающие линии по-своему и благодаря этому прикасаемся к сущности рисунка.

Каждое утро, просыпаясь рядом с ней, я млею. И сегодня не меньше, чем пятьдесят лет назад. Я чувствую ее тепло. Я касаюсь ее и молюсь, чтобы в свой смертный час мне позволили почувствовать то же самое. И умираю. Теряю сознание. Я погружаюсь во Вселенную своей любви, где перестаю существовать. Я поворачиваюсь и вижу ее: изящная стрижка, огромные клоунские глаза над одеялом. Мне хочется заплакать от удовольствия, вопить не своим голосом, схватить ее, трясти, вытащить из кровати и прыгать вместе с ней по спальне. У меня нет слов. Я целую ее курносый нос, и она, не просыпаясь, морщит его, словно я щекочу в нем травинкой.

Я вижу ее маленькой девочкой. Маленькая девочка стоит на кладбище монахинь-урсулинок в Болонье перед колумбарием. На высокой мраморной стене не указаны имена, только даты, по блестящему куску мрамора на каждый год ее жизни. Десять рядов в ширину, десять — в высоту. Я приношу ей лестницу, чтобы она могла добраться до любого возраста. В каждой нише, которую она открывает, стоит по урне, на каждой урне — медная табличка с датой. Когда она снимает крышку с одной из урн, оттуда облаком взлетает прах. В этом пепле она видит саму себя такой, какой она выглядела в тот год. Один за другим выхватывает она годы из ниш и рассыпает вокруг себя. Ясно видно, что ни в одном возрасте она не была ни прекрасней, ни безобразней, чем в другом. Потому что это всегда она — Джельсомина, моя чаровница, моя красавица. Последние ниши еще пусты. В стене видны лишь большие углубления, не закрытые камнем. Мы вползаем на четвереньках в одно из них. Глубоко в темной нише я прижимаюсь к ней и слышу, как что-то шуршит у нее в кармане куртки. Ага, она взяла с собой ромовые бабы. Мы засовываем их друг другу в рот и высасываем ром из бисквита. Так, прижавшись друг к другу, сидим и ждем.

Так сидеть могут все, но я отказываюсь верить в то, что два человека когда-либо были или будут столь близки друг другу, как мы с ней. Джельсомина всегда со мной, даже тогда, когда я в объятиях другой. И как такое может быть? Я существую в ней, а она — во мне.

Странно, что постоянно растущая любовь может начать саднить, точно рана. Может быть, оттого, что одновременно с ее ростом ты видишь, как растворяются линии. Поэтому ты спешишь объяснить своей возлюбленной, как велика твоя любовь. Можно каждый день говорить ей, как ты ее любишь, но все кажется мало, словно это ноющая боль, но что болит — неизвестно. В конце концов у тебя появляется потребность кричать о своей любви, ибо ее невозможно выразить словами и запечатлеть в фильмах.

И все же именно это и попросила меня сделать Джельсомина. Сначала я подумал, что она, как все актрисы, хочет выклянчить у меня главную роль в следующем фильме, но потом понял, что ей нужно доказательство: картина, в которой будет запечатлена наша любовь, раз и навсегда. Когда-то я выразил так свое первое чувство нежности к ней, а в следующей ленте — свое желание. Оба фильма были моей идеей. Но недавно Джельсомина попросила у меня еще раз дать подтверждение моей любви к ней. И я не смог отказаться. Если я не способен сказать жестокую правду женщине, состарившейся вместе со мной, то могу ли я что-то сказать миру?

И как раз в тот момент, когда я начал возводить последний монумент в честь Джельсомины, в мой офис в Чинечитте вошла Гала. Сначала я подумал лишь о том, что смогу ее использовать как безымянный и произвольный элемент моей оды Джельсомине, подобно тому, как Басби Беркли[146] выстраивал из своих девушек геометрические рисунки, создавая живой калейдоскоп. Как Бернини, посадивший у подножья фонтана нимфу, которая восхищенно смотрит на возвышающегося над ней Нептуна, так искал я формы для превознесения Джельсомины. Если я и думал задействовать Галу, то только как одну из многочисленных красок, чтобы оттенить Джельсомину. Почему я не предвидел, что она так меня ослепит? Я знаю, что со временем памятник развалится и единственным обломком, который выудят из Тибра, будет эта нимфа; ее потом поместят в музей и будут любоваться как шедевром. В конце концов, по любому фрагменту зритель может представить себе целое.

И правда, вот на стене в моем офисе висит ее фото, той приснившейся мне девушки с чересчур большой головой, как у персонажа из мультика. Я снимаю ее портрет вместе с другими остатками преисполненного надежд прекрасного цветника.

Снято крупным планом, но на пиджаке, наброшенном на плечо, я различаю «леопардовые пятна».

Я изо всех сил пытаюсь вспомнить нашу встречу, но не могу: ни ночную, ни реальную. Я ставлю ее фото прямо перед собой, прислонив к ножке лампы, и начинаю работать. Все утро она наблюдает за мной, и вернувшись после кофе-брейка, я читаю, что написано на обороте. Ее имя — это что-то невозможное, горло болит, когда его произносишь. Рядом написан ее адрес в Париоли и имя ее агента.

— Только посмотреть, — восклицает изумленный Фульвани, — но здесь же не может быть ничего плохого?

Он опускает подбородок на грудь и смотрит пристально на голландцев. Выискивает в их лицах малейший признак согласия, как пес перед полной миской, покорно дрожа, но от нескрываемого возбуждения виляя хвостом. Гала с Максимом, сидящие напротив него, берутся под столом за руки. Каждый ждет реакции от другого, но проходят минуты, и никто не шелохнется. Их ладони принимают одну и ту же температуру, и подушечки пальцев перестают различать, где своя рука, а где чужая. Именно в тот момент, когда каждый из них ждет поддержки у другого, они настолько сливаются, что больше не ощущают друг друга.