Артур Япин - Сон льва

• Название: Сон льва
• Автор: Артур Япин
• Издательство: Лимбусс Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0566-4

Захватывающая история любви в декорациях Вечного Города — беспроигрышная фактура для романа. Но «Сон льва» — не просто роман. Это воспроизведение художественными средствами документальной истории о том, как юная голландская актриса приехала покорять кинематографическую столицу Европы, а вместо этого покорила сердце величайшего режиссера всех времен и народов — несравненного Федерико Феллини.

Артур Япин — крупнейший современный голландский писатель и несравненный мастер сюжета, но здесь ему не было нужды ничего выдумывать — ведь история, которую он описывает, разворачивалась на его глазах.

---

Это каждодневное видение становилось все менее частым по мере того, как я учился говорить и рационально мыслить, и, возможно, я совсем бы забыл о нем, если бы лет в двадцать пять это ощущение не вернулось ко мне еще дважды, чтобы затем навсегда исчезнуть.

К огорчению моей матери, у меня плохая память. Я мало что помню из своей юности. Когда она говорила в конце своей жизни: — Помнишь, как ты тогда-то и тогда-то… — я не мог подхватить нить ее воспоминаний. В результате она рассеянно пожимала плечами — ах, ну конечно, ты помнишь, — а потом, совершенно непоследовательно, пересказывала мне все еще раз в подробностях. В конце концов я делал вид, словно все вдруг вспомнил, гладил ее по руке, после чего мы улыбались друг другу от удовольствия. Затем она качала головой и начинала что — то искать в своей сумочке.

В действительности я помню о детстве лишь то, что запечатлено на фотографиях. То есть я ничего не помню, но знаю, что это со мной происходило. Фотографии начинали жить своей жизнью. Я думаю, что помню что-то о летнем деньке в парке, но на самом деле не могу вызвать в себе ни одного ощущения. Из всех событий я помню лишь мгновение, зафиксированное светом, когда открыт фотозатвор.

Фотография изменила нашу память. До этого прошлое было чем-то живым. С возрастом, удаляясь от событий прошлого, человек мог что-то смягчать, искажать или забывать, приукрашивать или фантазировать. Факты и вымыслы были одинаково правдивы и равноценны. Камера отняла у памяти эту свободу. Наши действия теперь пойманы. Отныне жизнь, которую, как нам казалось, мы вели, изобличается во лжи при помощи фактов в сафьяновом фотоальбоме.

Нам ничего не остается, как реконструировать наше прошлое по этим материалам. Прошлое становится неподвластно изменениям, и нашей фантазии приходится ограничиваться будущим.

Так же четко, как я помню катание на ослике по пляжу — черно-белое фото с зазубренными краями, помню я и необычное явление, посещавшее меня в младенчестве. Я знаю, что у меня было ясное осознание, дарившее мне счастье, но уже не могу вызвать в себе ни это чувство, ни это понимание. Знаю лишь, что каждый вечер я держал в своих маленьких пальчиках все Творение.

С того мгновения, как я поймал мир между большим и указательным пальцами, я понял, что все на свете имеет границы. Можно даже сказать, что чувство ограничения стало определяющим в моей жизни. Подобно тому как другие дети открывают мир и удивляются, что вокруг столько всего, чего они никогда раньше не видели, так я обнаруживал во всем одно и то же: край, границу, сужение и конец, и если я удивлялся, то только тому, что другие этих ограничений вокруг них, казалось, не замечали. Сколько я себя помню, я всегда страдал от ощущения предельности. Или нет, не страдал.

Об этом я хотел вскоре поговорить в Сабаудии[121] с моим другом Альберто. В одной из его книг он рассказывает о том, что переживал что-то подобное в отношении скуки. С одной стороны, он страдал от нее, а с другой — она приносила ему забвение. Скука дарила ему чувство отчуждения и показывала реальность в новом свете.

То же воздействие оказывают на меня границы.

Для многих границы — всего лишь противоположность свободе; а свобода для них означает беззаботность, свободный выбор и беспрепятственную эволюцию. Но для меня ограничение не противоположно свободе. Я бы скорее сказал, что они определенным образом похожи — в том, что ограничения тоже освобождают от забот и ведут к развитию. По-моему, все выглядит, грубо говоря, так: безграничная свобода предлагает безгранично много возможностей выбора. Человек раздумывает до обалдения, что бы сделать ему в первую очередь. Он не может выбрать, решает просто подождать и в итоге ни к чему не приходит. Однако границы очерчивают территорию наших возможностей. Чем больше ограничений, тем проще выбор. Чем больше перед нами отрезано путей и чем больше мы оказываемся в тупике, тем легче становится сделать решительный шаг. Постоянное сужение возможностей помогает нам двигаться дальше. Чтобы не задохнуться, мы вынуждены действовать. Это наша истинная движущая пружина.

Я рассматриваю поступательное движение нашей цивилизации, как путь воды по акведуку Аква Феличе,[122] который я вижу из окон своего киноателье. Из спокойного озера в Колли Альбани[123] воду закачивают в резервуар, из которого она может вытекать только через одно отверстие. Она оказывается в каменном помещении, стены которого образуют конус. Давление нарастает, и вода начинает искать новый выход. Так она попадает в следующее каменное помещение, откуда ее выталкивает в еще одно. На расстоянии в десятки километров вода движется по системе конически завершающихся сосудов. Заведенная в тупик, она начинает струиться быстрее, и что бы она ни пыталась предпринять, у нее есть только одна возможность — течь в центр Рима. По пути она наполняет помпы, бассейны и питьевые баки для лошадей, крутит мельницы, орошает пашни и питает разнообразные фонтаны и бани, не теряя силы, пока, наконец, через все более узкие трубы не попадает на Пьяцца ди Сан-Бернардо, изливаясь в фонтане Моисея.[124] Солнечные лучи преломляются в прозрачной воде, струящейся по мраморным скульптурам. Она стала частью произведения искусства и приносит прохожим радость и красоту, и прохладу в жаркие дни.

Вот что дают мне ограничения: возможность наполнить мой резервуар плещущимися идеями так, что они начинают пениться, обретают направление, скорость и силу, чтобы вдали от своего источника журчать в ясных лучах солнца.

1

Гала с Максимом покидают мой офис в молчании. Я бы мог увидеть, как они плетутся в направлении бара, периодически отводя от лица ветви пихт. Гала обеспокоенно смотрит на Максима. Она чувствует его поражение острее, чем свой триумф. Берет его за руку, но сразу отпускает, почувствовав, как он цепенеет. Ее сочувствие дает ему почувствовать свое унижение с полной силой. Он начинает плакать, просто так, внезапно и бесконтрольно, как ребенок.

— Я так рад за тебя, — у Максима дрожат плечи, он дает выход напряжению всех этих месяцев. — Честно, так рад, — произносит он еще раз. Показывает жестами, что хочет остаться один. — Бар. Иди туда и подожди меня. Если хочешь. У бара. Я… я должен немного… немного… — после чего Максим отворачивается от нее.

Такое происходит впервые.

Гала остается стоять посреди дороги и смотрит Максиму вслед. Зовет его, но он не отвечает. Она никогда не видела его таким.

Она переступает с ноги на ногу, нервно, ломая руки, колеблясь, пойти ли за ним, или нет. Обычно он ее поддерживает.

Все это я мог бы видеть, если бы, по крайней мере, потрудился встать из-за письменного стола и подойти к окну. Но прошло несколько минут, и я уже забыл о двух голландцах. Кроме того, мне звонит младший служащий «Банко Амброзиано».[125] Сначала он пытается осыпать меня комплиментами, а затем предлагает сказочную сумму за создание рекламного ролика. Да еще для телевидения!

Выживает не сильнейший, а глупейший. Дарвин ошибался, в этом нет сомнений. Только тот, кто заставит себя поверить небылицам, причем целиком и полностью, имеет некоторый шанс одержать победу над жизнью.

И теперь открою еще одну тайну: создавать произведения искусства может любой, но значительное искусство возникает только благодаря радикальным решениям. Для этого требуется основательная доля глупости. Без оглядки принимать важные решения, не задумываясь, — тот, кто осмелится на это, тот — мастер. Хотя поэтому он ничуть не в меньшей степени и глупец. Это относится к творчеству, но еще больше к искусству жить.

Оказывается прав не сильнейший, а глупейший. Род человеческий продолжается благодаря самообману.

Гала смотрит Максиму вслед, пока он не входит в салун в глубине территории киностудии, где размещены декорации к вестернам. Не успевают захлопнуться дверцы, а она уже изящно разворачивается на высоких каблуках.

«Снапораз оценил меня, — ликует она. — Я по вкусу Снапоразу. Как он велик. Как монументален. Грубый, это да, без надобности жестокий по отношению к Максиму, но, конечно же, потому, что он точно знает, что ему надо. Какой человек. Какой артист. И на меня заглядывался. Какой остроумный тип, этот Снапораз! Сколько жизни у него в глазах. И какой интеллект. Да, это была настоящая авантюра, но все не напрасно!»

В кафе Гала заказывает двойной экспрессо. Она вальяжно ставит ногу в красной «лодочке» на подножку табурета и опирается локтем на прохладный мрамор стойки.

Для человека, чье будущее только что было перечеркнуто несколькими словами, Максим довольно быстро приходит в себя. Прислушивается к скрипу дверей салуна, захлопнувшихся за ним. Он знал, что за фасадом салуна ничего не будет. Он вошел с улицы и попал на улицу. Это был просто жест, известный по многим фильмам.

Кроме того, по драматизму это хорошо сочеталось с его настроением. Он лишь хотел узнать, каково ему будет. И все же ему было больно убедиться, что и по ту сторону декораций ничего не изменилось. И у него остается гнетущее чувство где-то в области желудка. Конечно, это разочарование, возмущение тем, как с ним обошлись, и главное тот самый человек, на которого он возложил все надежды, но было и еще кое-что. Есть причина, из-за которой поток его слез не прекращается. Даже теперь, когда он уже не дрожит и дыхание восстановилось, на глазах наворачиваются огромные детские слезы. И его это удивляет. Беспокоит. Он немного боится, что это — зависть. Сама мысль о том, что он может завидовать Гале, — пугает, его буквально мутит от нее, и тут его действительно выворачивает. Но нагнувшись над рвотой, впитывающейся в красную землю, он снова чувствует, как в нем пробуждается огромная радость за Галу. Ее заметили. Выбрали. Она, возможно, получит роль, станет звездой, и весь мир увидит то, что Максим знает уже давно: какая она исключительная, не такая, как все. Любовь к Гале возвращается к Максиму, но одновременно начинает клокотать ненависть, которую он направляет на другую крайность человеческой шкалы: на Снапораза, этого возмутительного субъекта, который благодаря двум бесстыдным словам, сказанным в адрес Галы, навсегда упал с пьедестала.