Анна Майклз - Пути памяти

• Название: Пути памяти
• Автор: Анна Майклз
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7905-3536-4

«Пути памяти» – роман, принесший всемирную известность канадской писательнице Анне Майклз и ставший, по мнению критиков, лучшей книгой последнего десятилетия. На протяжении нескольких лет роман считается бестселлером № 1 и переиздан в 24 странах на 10 языках мира. Наконец и на русском!

Роман поражает удивительной глубиной осмысления проблем жизни и смерти, пространства и времени, сознательного и подсознательного, волнующих людей во все времена.

---

Холодный весенний вечер нашей первой торонтской весны. Накрапывал дождь. Надвигалась трескучая апрельская гроза, когда небо делается темно-зеленым и весь мир погружается в мертвящее зарево светящихся неживым светом сполохов. Мы с Атосом спустились под сквозные фермы моста Гавернорз-роуд. Мы там были не одни – вместе с нами под мостом хотели укрыться от бури два мальчугана с банками мутной воды из пруда и парнишка постарше с собакой. Все стояли в неловком молчании, прислушиваясь к звукам стремительных потоков воды в канализационных стоках, в металлических трубах, отводящих воду с пролетов моста, к внезапным оглушительным раскатам грома. Потом воздух взорвался свиристящим воплем, будто вскликнула огромная сойка, ему ответил другой такой же звук – мы увидели, что это двое мальчишек свистели на туго натянутых между большими пальцами и ладонями травинках.

Старший парнишка последовал их примеру, простые травинки вопили с таким остервенением, что казалось, мартовские кошки закатили концерт, звуки которого усиливала акустика моста. Потом внезапно начавшийся дождь так же неожиданно стих, ребята прекратили свой кошачий концерт и по одному, как зачарованные, стали выходить из нашего укрытия в дымчатое марево легкого тумана. За все это время никто не проронил ни единого слова.

Во время наших воскресных прогулок мы с Атосом выдумывали разные истории и их персонажей, чтобы пополнять и прочнее усваивать мой запас слов. Так мы выдумали детектив с продолжением о двух сыщиках – Питере Моссе и Питере Боге.[74] В каком-то эпизоде они выслеживали злодея, который «брал вещи за гранит»[75](одно из моих крылатых выражений, всегда вызывавшее у Атоса улыбку). Этот преступник обкрадывал музеи и вместо похищенных сокровищ клал на их место камень как свою визитную карточку. Атос выдумал запутанную историю о шайке английских моряков, которые грабили портовые склады исключительно для того, чтобы дать ей броское название: «Тайна залива и набережной».

Игра слов превращалась в некую пробу сил: каламбуры вели к самой сути понимания смысла, становились подлинным пробным камнем в овладении тонкостями нового языка. Любой из моих нескладных каламбуров был своего рода достижением; я делился ими с Атосом за ужином в надежде на похвалу. (Что сказал биолог, уронив предметное стекло микроскопа на пол лаборатории? «Не наступите на деление клетки».)

После каламбуров я стал пробовать силы в поэзии, надеясь, что усердие и прилежание вынудят английский язык быстрее раскрыть мне свои секреты.

– Мне кажется, – заметил как-то Атос, – сочинение сонетов – почти то же самое, что лингвистические упражнения каббалистов.

Я переписывал известные стихотворения, оставляя место между строк, чтобы вставить туда собственный вариант написанного. Я писал о растениях, скалах, птицах. Я писал фразы без глаголов. Я писал только на сленге. До тех пор, пока слово не становилось самим собой, обретая совершенную прозрачность значения, выявляя разницу между греческой собакой и канадской, между польским снегом и канадским. Между смолистыми соснами Греции и соснами Польши. Между морями – древним, овеянном мифами Средиземном море и суровой Атлантикой.

А позже, когда я начал писать о событиях детства не тем языком, на котором они звучали, на меня как будто снизошло откровение: английский язык смог меня защитить – он был лишь алфавитом, не обремененным памятью.

Как бы следуя исторической достоверности, греческий квартал граничил с еврейским. Когда я впервые оказался на еврейском рынке, волной накатила печаль. С языка торговца сыром и булочника буднично срывались бередящие душу слова детства. Гласные и согласные: сплетенные тугим узлом страх и любовь.

Я стоял и слушал, худой и нескладный, как гадкий утенок. Смотрел, как старики топили клейменные номерами руки в бочках с рассолом, рубили головы рыбе. Каким же неестественным, должно быть, им казалось такое невероятное изобилие еды!

Из деревянных клеток с выражением чванливого недоумения выглядывали куры, как будто понимали только по-английски и никак не могли разобрать невнятное бормотание, на котором общались окружавшие их люди.

Взгляд, украдкой брошенный Атосом в мою сторону, вселял в меня смутную надежду. Искупление грехов после кошмарных потрясений; единожды нарушенный ход вещей можно нарушить вновь. Я читал о высохших, изменивших русла реках Торонто, которые теперь мало чем отличаются от сточных канав; а ведь когда-то они были полноводными потоками, в которых ловили рыбу при свете факелов. В их быстрых стремнинах острогами били лосося, ловили его в плетеные корзины, в живые переливы струящегося серебра забрасывали сети. Атос на картах очерчивал царственные пути ледников, на целые ледниковые периоды подчинявших себе провинцию, а потом откатывавшихся назад, оставляя на теле земли борозды и колдобины куда более глубокие, чем после артиллерийского обстрела.

– Ледяные одеяния, шлейфом волочившиеся вслед за ними, оставляли в скалистом щите отложенные морены!

До того, как здесь возник город, вещал Атос будто с трибуны, как глашатай на площади, здесь рос лес – хвойный и лиственный, в густой поросли травостоя жили гигантские бобры, огромные как медведи. За ужином мы любили отведать блюда местной кухни, казавшиеся нам экзотическими, такие, как арахисовое масло, и читали друг другу о нашем новом городе. Читали о том, что на поле фермера в одном из городских предместий были найдены каменные наконечники дротиков, топоры и ножи; Атос рассказывал мне об индейских племенах, населявших Лорентиды во времена расцвета Бискупина. Мы узнали об индейском поселении, стоявшем когда-то там, где теперь была школа. Нам были близки и понятны растерянность и сетования госпожи Симко – светской дамы, супруги лейтенант-губернатора, которую в конце восемнадцатого века судьба занесла первопроходцем в дикие дебри Верхней Канады. Хотя это было несправедливо, вскоре ее имя стало для нас нарицательным, когда мы хотели обозначить общее состояние сварливой раздражительности. Когда нас сбивали с толку неведомые знаки, составляющие суть каждой культуры, мы в недоумении часто шутили, всуе поминая ее имя:

– Как бы, интересно, на это отреагировала госпожа Симко?

В воскресенье, когда день клонился к вечеру, покрытые доисторическим илом, мы поднялись со дна древнего озера в наше время у рекламного щита на улице Сент-Клер; трамвайные пути мутно поблескивали в лучах хилого зимнего солнца, их линии четко прочерчивались уличными фонарями, вечернее небо отливало пурпурным багрянцем холода с сенильным оттеком летней голубизны, темневшие очертания домов рассасывались бромидом сумерек. Грязные, покрытые безбилетниками прицепившихся к штанинам и рукавам репьев, мы шли домой, мечтая о горячем ужине. Наши еженедельные исследовательские экспедиции по оврагам переносили нас в мир, живший нашим воображением; первобытные озера и девственные леса исчезли так давно, что их невозможно было вытравить у нас из головы.

Когда мы выбирались в такие походы, я на время избавлялся от тяготившей меня закомплексованности, потому что в мире, каким его видел Атос, любой человек был всего ничего – без году неделя.

Мы с Атосом продолжали переписку с Дафной и Костасом. Я посылал им свои стихи на английском и докладывал Дафне о школьных успехах, о том, как хорошо мы питались, передавал ей рецепты печенья, пирожных и тортов от Константина. В письмах Атосу Костас много писал о политике. Сидя за столом, Атос читал их и покачивал головой.

– Как он может писать об этих ужасных событиях таким красивым почерком?

Как предупреждал меня Костас, временами Атос впадал в депрессии. Это случалось так, будто он ни с того ни с сего спотыкался, попадая в колдобину на дороге. Он падал, поднимался и шел дальше. Его неотступно преследовал мрак. Он уходил к себе в комнату и работал там над книгой «Лжесвидетельство», выполняя долг, остававшийся не оплаченным коллегам из Бискупина. В глубине души он был уверен, что ему не суждено будет завершить этот труд. Временами он не выходил из комнаты даже поесть. Чтобы хоть как-то выманить его оттуда, я покупал у Константина вкусные булочки. Когда я вместо Атоса приходил за ними к Константину, тот понимал, что Атосу плохо.

– Это болезнь его работы, – говорил он. – От черствого хлеба у человека болит живот. Скажи Атосу, Константин просил ему передать, что, если он и дальше собирается мешать свое историческое варево, ему надо открывать крышку постепенно, чтобы сначала выпустить пар из кастрюли.

Иногда я заглядывал на кухню в два или три часа ночи и нередко заставал там Атоса – зимой в плотном домашнем халате, а летом в майке и трусах до колен, он дремал за столом, сдвинув на лоб очки, выронив на стол авторучку. Как человек, привыкший есть в одиночестве, он часто клал на страницы раскрытой на столе книги тарелку или вилку.