Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

— Хорошо бы теперь колбаски. Ну, ничего, завтра полакомимся. Затеребил бороду, усы, вдруг спросил:

— А у вас деньги при себе были?

— Отобрали 50 рублей.

— Очень хорошо, могут еще сегодня выдать квитанцию, как раз подоспеет к лавочке. Не горюйте, вам везет — полный комфорт. А если не подоспеет, у нас комбед имеется.

— Какой комбед?

— Погодите, разъясню, что такое в наших условиях комбед…

На данном отрезке времени такие номера откалываются, что бесполезно возмущаться: жены отказываются от мужей, дети от отцов, друзья-товарищи прорабатывают тебя, поди-ка не знаете?

— Знаю.

— Очень хорошо, что знаете. И я знаю, сам прорабатывал… Так что всем нам тяжело. А у. кого некому позаботиться и передать раз в месяц 50 рублей, еще тяжелее. Оттого-то мы здесь и порешили, что так оставить нельзя. Не всякий станет принимать подарки от тех, кого родные не забыли… Ну, всем миром, у кого на счету есть деньги, отчисляем по два рубля каждую лавочку, и человек не унижается подачками, и все на равных правах могут купить в лавочке на 23 рубля… Хитрая штука!

Я хватаю старика за руку: очень мудро!

— Какая мудрость, — проговорил он вдруг упавшим голосом, — тоска одна…

Арестантская традиция солидарности.

Старик примолк. Я оглянулся вокруг. Теснота. На каждые тридцать сантиметров по человеку. Кто сидит на корточках, кто лежит, подняв ноги, кто — на боку… Коренастый толстощекий человек, расстегнув брюки, садится на парашу. За столом что-то высчитывают на бумажках. Судя по всему, работает лавочная комиссия.

А у краешка стола, подперев голову, сидит Кондратьев. Углубился в книжку. Пучков-Безродный с грустной улыбкой смотрит на меня.

— Скажите, — спрашиваю я, — что за человек, по-вашему, Кондратьев?

— Настоящий человек! — твердо отвечает старик. — Один из самых благороднейших здесь людей… Что вы меня-то спрашиваете, вы с ним разговаривали?

— Поэтому и интересуюсь.

— Это другой разговор. Сейчас вкратце постараюсь разъяснить: короче — страдающая душа, но без отчаянья и пессимизма…

Сильнейшего характера человек. Пожалуйста, обращаю ваше внимание: здесь немало тех, кто шел в атаку, гремел кандалами, но тем не менее, только двое из ста выдержали и не подписали всякую фигню. Надо сказать, сильнейшая натура… Один — Кондратьев, а другой у самого окна лежит. Трудно было бы поверить, до чего бесстыдство дошло, — соратник Эрнста Тельмана, — Карл Поддубецкий.

Старик нервно дернул бородой.

— Да, что ж я еще хотел вам сказать?.. Да, про Кондратьева. Это сила, без всяких, штучек-дрючек. Пора все штучки-дрючки отбросить, поскольку мы уже прошли этот этап. Наиболее характерно, что такие как Кондратьев ничего не хотят для себя.

— А что он делал до ареста?

— Он не делал вокруг себя шума. Дальше: думаю, что весь отдавался нашему общему делу. Словом, не норовил в сильные личности. Такие есть дешевые актеры — любят позировать. Я не располагаю подробными данными, но, но всяком случае, человек — что надо, в буквальном смысле этого слова.

— А как же остальные?

— Вы видите, какой сложный вопрос задаете. Мы все слабей его оказались. И не разберешь, что творится с нами. Сам не пойму. Страх? Если страх, то только не животный. Страх неожиданного, непонятного. Ну, тут это самое… Нет, все не то…

Я окунулся в борьбу почти мальчишкой, ну, и после десять лет в централе, в одиночке, потом революция, в Гражданскую войну работал в трибунале, ну, а потом, последнее время, в Наркомводе. Здесь Гладько… имеете с ним трудились. Видите, какая штука! Член общества старых политкаторжан и ссыльных поселенцев. А здесь получил сразу же по морде. Анекдотичный сморчок, маленький, беленький, весь белобрысенький, на поросеночка похожий; и сразу, не разговаривая, — по морде… Совсем пацан. Мальчишки, которых мы растили совсем для других целей, могут бить старых революционеров, плевать в лицо… Пытки, но если за идею, — то можно выдержать. Здесь — за что? То же самое происходило и с другими. Там в углу пять месяцев провалялся Бруно Ясенский.

— Как, Бруно Ясенский? А где же он теперь?

— Неизвестно, неделю назад забрали с нещами. Все Володю Кудинов а образовывал. Любознательный парень Володя. Да, к чему я клоню? Да, про Бруно — симпатичнейший человек! Кому из этих архаровцев важно это? Думаю, что не задумываются. Взяли обыкновенную палку и лупили. Не здесь. Здесь не лупят. В Лефортово. Там у них свобода. Допрашивают целой бригадой. Они его хватают за плечо и сразу за обе ноги, ну, подумайте! Или налетают со всех сторон, или толкают человека, как мячик, топчут ногами. Лишится чувств, гут же врач: приведет в чувство, и опять жмут дальше. „Ах, твою туды-растуды, — сознавайся!“ И, главное, народ-то не услышит наших стонов. Рядом с тюрьмой, будто нарочно, чтобы не было слышно криков, круглые сутки гудят моторы ЗОКа — завод опытных конструкций ЦАГИ. Все заглушает их шум. Даже стекла в окнах дрожат. Сдаваться не хочется, а что сделаешь? Доведут. Раз взялись, доведут дело до конца. Вот какая штука-то! В арсенале масса каверз. Доведут человека до бессознательного состояния и тогда суют, прямо на полу, ручку: „На, подпиши, что просишь разрешения чистосердечно давать показания“. А потом, дня через два, снова вызовут, и тогда уже наступает самое страшное: давай показания на других — на друзей, на знакомых, Вот это широкая кампания! Любят масс он ость, но всяком случае, в процентном отношении план перевыполняется…

— Да неужели все это планируется?

— А как же… Представьте себе такую ситуацию: допустим, следователь не будет выдавать продукцию. Как вы думаете, погладят по головке? Не беспокойтесь, будь здоров, сразу к нам в товарищи попадет. Короче: милая профессия. Эти парни невозмутимы, никаких эмоций. Одна только эмоция — выбивать показания. „Слушайте, Пучков, давайте, соедините эту фамилию с этими фамилиями“. Примерно таким образом Бруно Ясенский проходит по одному делу с секретарем польской компартии Домбалем. С ума сойдешь! Что ни дело, то роман.!.. Ну, как, нужно еще загружать всем этим вашу голову?

— Нет… прошу вас, все-таки кое-чему научусь. Буду знать, как себя держать.

— Оно, конечно, так. А вы знаете, честно говоря, теперь может был бы умней. Сами подумайте: схватили с постели тепленького и сразу в резку. В том-то и сила — в неожиданности, а пообвыкнешь, — легче во всем разобраться. Был такой случай, когда человеку можно было пролить свет, но не таковский характер оказался. Вернее, все у него делалось без участия головы. Тут бесполезно возмущаться. Если хотите, здесь язык действовал без участия головы. Сидел в нашей пятьдесят четвертой камере секретарь Горьковского обкома партии по фамилии Столяр. Его после Жданова поставили, а до того в Свердловске он был. Ну, из Горького Столяр попал сюда, сперва в Лефортово. Там он пишет свои показания. И далее полным ходом пошли в Горьковской области аресты. Живут люди, ни олухом, ни духом ничего не ведают, а их начинают хватать, а Столяра после трудов тяжелых переводят на отдых в нашу камеру, и он за вот этим столом садит себе и попивает чай с лавочкой. И однажды забирают его без вещей. Значит, вызвали зачем-то во Внутреннюю или на Лубянку. Два дня его не было. И вдруг открывается дверь и появляется Столяр. Мы тут уж горим нетерпением, расспрашиваем его, как и что…

„Что мне вам сказать, — говорит Столяр. — Привезли в Наркомат, повели сразу в душ, постригли, побрили и, представьте себе, с одеколоном, хорошо покормили, а на следующий день часов так в двенадцать повели наверх; заводят в большой кабинет, а там за столом сидит Жданов, и тут же присутствуют руководящие работники Наркомата. И все в упор смотрят на меня… Жданов тоже посмотрел на меня и говорит:

„Послушайте, Столяр, я с личного ведома товарища Сталина приехал сам убедиться в подлинности ваших показаний. Случай чрезвычайной важности. Я многих людей, на которых вы дали показания, знал лично продолжительный период времени. Отвечайте: вас никто не принуждал давать показания?“ Теперь понимаете, какой случай был от всего отказаться и пролить каплю света? Что же отвечает уважаемый товарищ Столяр? Здесь-то и начинается полная нелепость, полный вздор.

„Я могу только одно сказать“, — отвечает Жданову Столяр, — „то, что я показал, правда“.

Видите, какая штука? Великолепный товарищ! Умрешь прямо!

— Но как же так?

— Отлично понимаю ваше удивление. Сам удивляюсь до сих пор. Думаю, что кроме глупости и трусость была. Дико напуган был… Боялся повторения. Он нам объяснил, что дал честное слово начальнику следственного отдела, который тут же, при разговоре с Ждановым присутствовал…

— Какое честное слово?

— Честное слово коммуниста.

— Бред какой-то!

— Бред, а что поделаешь?.. Я теперь все понимаю, но вот этого никак понять не смог… Понимаю, что могут пришить что попало, зашмыгают тебя до основания, но тут поражает не то. Знают, с кем имеют дело, а то бы не привели его на беседу. Он все пытался нам объяснить, что есть разное понимание правды, и кое-кто с восторгом его здесь поддержал…