Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

— Какое честное слово?

— Честное слово коммуниста.

— Бред какой-то!

— Бред, а что поделаешь?.. Я теперь все понимаю, но вот этого никак понять не смог… Понимаю, что могут пришить что попало, зашмыгают тебя до основания, но тут поражает не то. Знают, с кем имеют дело, а то бы не привели его на беседу. Он все пытался нам объяснить, что есть разное понимание правды, и кое-кто с восторгом его здесь поддержал…

— Кто же?

— Рафес, разумеется. И еще кое-кто нашелся. Тешат себе совесть. Вы можете себе представить две правды, а? Правда бывает одна, только люди разные. Да. Товарищи дорогие — все разные…

Как по заднице дадут, сразу в карлика превращается, а признаваться в этом неохота, ухватиться вроде не за что. Умрешь прямо!

— Господи, что за манера всегда ехидничать!

Полуобернувшись от открытой параши с укоризной смотрит на Пучкова тот старик, которого я еще раньше приметил, когда он драил до блеска свою кружку. Захлопнув крышку параши, старик подошел к нам. Как бы про себя тихо сказал:

— Я… я вот здесь стоял и слышал. Как можно кого-то осуждать?

— Я не осуждаю, Леонид Михайлович, просто возмущаюсь глупостью Столяра. Вы не помните историю со Ждановым?

— Помню, помню, — затряс головой Леонид Михайлович.

То-то вот и есть, что осуждаете, нельзя же так! Неразумного человека судить. И отчего вы все друг друга судите?.. Ну, и что хорошего?.. Все здание на песке… Ну, пойду, пойду я…

Старик дрожащей рукой перекрестился и медленно засеменил от нас.

— Не знаю, чем объяснить? — понизив голос почти до шепота, проговорил Пучков-Безродный. Не понимаю этих предрассудков у такого образованного человека… Старая закваска, не переделаешь. Разные люди, все разные… Ближе познакомитесь с некоторыми, сами убедитесь. Каждый неповторим в своем роде!..

В этом Леониде Михайловиче есть что-то притягивающее, но старикашка безрассуден в своем евангелизме, ослеплен и оторван от жизни. Есть и другого рода слепота. Я расскажу вам другой случай, как факт, что слепота бывает разная, несколько в другом плане. Сейчас мы с вами рассуждаем, и вы не возмущаетесь…

— Как не возмущаюсь?

— Погодите, милейший, мне кажется, что вы вериге в то, что я говорю.

— Какое основание не верить?

— Очень хорошо. Я потому и говорю… А теперь скажите: читали учебники по политграмоте?

— В свое время читал.

— Чей?

— То есть как „чей“?

— Ну, какого автора?

— Керженцева и Леонтьева.

— А, да, стоящая штука, но это пособие по ленинизму, а то политграмота была Ингулова, читали?

— Ну, знаю…

— А вы знаете, этот Ингулов сидел с нами здесь.

— А теперь что с ним?

— Трудно сказать, приблизительно 15 дней, как забрали…

Чистое наказание с ним было. Вы же представьте себе, в первые минуты, как попал в камеру, боялся всех, как огня, считал всех врагами народа. Притулился к самой стенке и ни с кем не желал разговаривать. Дескать, я здесь человек временный, попал сюда случайно и не хочу с вами знаться. Мы и решили: хорошо, отлично, голубчик, вызовут на допрос, раскусишь, что к чему. И вызвали буквально сразу же. А там такая комедия произошла: вводят его, сидят два архаровца: „Ну, чего глаза вылупил?“

„Я Ингулов, автор политграмоты.“

А они чуть животы не надорвали… хохот… Умрешь прямо! „Цыц, Ингулов! Марш в угол!“

А потом — бах, шарах по морде, заплевали ему все лицо…

Ну, и сразу стало все понятно, враз поумнел, вернулся другим человеком:

„Дорогие товарищи, я же не знал…“

Вдруг, как-то внезапно спохватившись, оборвав на полуслове свой рассказ, Пучков-Безродный сползает с нар к параше.

Вокруг гул голосов. Люди коротают время в разговорах. Рядом со мной тоже перекидываются всякой всячиной. Среди гула слышу:

— Ухо полметра… голова уже сделана…

— Ее тоже будут отливать в бронзе?

— Да.

— Сколько же частей будет в голове?

— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…

— Так что это будет прообраз по существу?

— Скажите мне лучше, сколько стоит?

— Сумма астрономическая…

Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.

— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.

Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:

… Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять…
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.
Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет все, что господь ни пошлет!

— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:

Вынесет все, и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе…

Пучков-Безродный покачал головой:

— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?

— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…

— Почему же? Еще поживете лет тридцать…

— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.

— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?

— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…

Старик вдруг качнулся и тут же схватился за нары. Меня поразила необычайная перемена во всем виде этого насмешливого и, как мне показалось, не совсем серьезного человека. Лице его очень побледнело и как-то странно оскалилось.

— Я так полагаю, — проговорил он, тяжело дыша, — надо только не терять точку опоры…

— Можно мне спросить?

— Какой разговор, спрашивайте.

— Мне показался схожим ваш строй речи с речью Кондратьева. Тут как-то словно один человек…

— Вообще, честно говоря, на данном отрезке я на все смотрю его глазами, даже чудно: говорю его словами, а вы вот что, вы еще очень молоды и находите в себе силы бороться за свою правоту, берите пример с Кондратьева.

— Советуете держаться до конца?

— Не могу советовать другое, с меня пример не берите, уже силёнки оказались не те, и я еще всего не знал, а для вас единственная мера борьбы — держаться, пока хватит сил.

Старик вдруг обернулся.

— Беседуете? — любопытствует остроносенький Сергей Иванович, подвигаясь к нам.

— Да, — усмехается старик Пучков, — что остается делать? Все об одном и том же, материала до черта.

— Что же? — морщится Сергей Иванович, — справедливо, Cogito ergo sum— я мыслю, следовательно, я существую.

— У вас есть курить? — обращается он к Пучкову.

— Какой разговор? Курите!…

Старый политкаторжанин протягивает ему кожаную папиросницу.

— Скажите, дорогой Сергей Иванович, — ласково глядя на него, спрашивает Пучков, — просто не пойму вашу хандру, нам улыбающиеся люди нужны.

— Знаете, я вам не помощник, товарищ Пучков. А настроение тяжелое… Вы хоть понимаете, какое оно должно быть на осадном положении? Не желаете понимать, что можно обойтись без смеха.

— Ну, к чему, Сергей Иванович? Не хотел вас обидеть.

— Неужели вы думаете, что я способен на вас обидеться?

— Ну, это уж слишком, Сергей Иванович.

— Слушайте, у вас есть нервы?

— А как же!

— Тогда простите… Да, настроение тяжелое, по внуку скучаю. Вы тоже должны меня понять.

— Отлично понимаю, такая тема не требует пояснений. Отлично все понимаю.

— Тема сугубо личная, но как подумаешь, просто чудовищно… очень страшно было с близкими расставаться. Всяко на моем веку бывало, привык я и не к таким встряскам, только досадно подумать, за что на мою долю их так много выпадает.

Сергей Иванович беспомощно посмотрел на нас.

— Да что говорить… Мы жили одной семьей — я с женой и сын с невесткой и внуком. Мальчишка просто прелесть, умный парень… должен учиться в седьмом классе. По физике у него пятерка, по алгебре, по геометрии, а вот пение не любит, не любит, чудак. Я ему отдельную комнатушку устроил, в доме уж сам все делал, там у него паяльник, тисочки, пассатижики, мы с ним динамо крутили рукой…. как накрутимся. Очень радио любит — сам собрал радиоприемник. В электрокружке занимается, в Доме пионеров. Я помню, мы с ним кота мыли: нальем ванну, и туда его, окатим с ног до головы, ох, смешно, кот глаза выпучит, глаза большие, смотрит… И вот, свалилось несчастье — я здесь, а сын с невесткой из-за меня тоже получили путевку в жизнь. Он где-то на Севере, а она в другой части Союза, где-то под Уфой. Только я не знаю даже где они теперь, что с ними. Эх, у меня такое предчувствие — сердце сжимается.