Геза Сёч - Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи

• Название: Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи
• Автор: Геза Сёч
• Издательство: Иностранная литература журнал
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

В романе «Лимпопо» — дневнике барышни-страусихи, переведенном на язык homo sapiens и опубликованном Гезой Сёчем — мы попадаем на страусиную ферму, расположенную «где-то в Восточной Европе», обитатели которой хотят понять, почему им так неуютно в неплохо отапливаемых вольерах фермы. Почему по ночам им слышится зов иной родины, иного бытия, иного континента, обещающего свободу? Может ли страус научиться летать, раз уж природой ему даны крылья? И может ли он сбежать? И куда? И что вообще означает полет?

Не правда ли, знакомые вопросы? Помнится, о такой попытке избавиться от неволи нам рассказывал Джордж Оруэлл в «Скотном дворе». И о том, чем все это кончилось. Позднее совсем другую, но тоже «из жизни животных», историю нам поведал американец Ричард Бах в своей философско-метафизической притче «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». А наш современник Виктор Пелевин в своей ранней повести «Затворник и Шестипалый», пародируя «Джонатана», сочинил историю о побеге двух цыплят-бройлеров с птицекомбината имени Луначарского, которые тоже, кстати, ломают голову над загадочным явлением, которое называют полетом.

Пародийности не чужд в своей полной гротеска, языковой игры и неподражаемого юмора сказке и Геза Сёч, намеренно смешивающий старомодные приемы письма (тут и найденная рукопись, и повествователь-посредник, и линейное развитие сюжета, и даже положительный герой, точнее сказать, героиня) с иронически переосмысленными атрибутами письма постмодернистского — многочисленными отступлениями, комментариями и цитированием идей и текстов, заимствованных и своих, поэтических, философских и социальных.

---

В последнее время наш альбатрос собирает свои стихи и песни — лирические документы душевных страстей, пережитых за долгую жизнь. Он готовится выпустить диск под названием «Чайка моя».

87. Сатирикон

Сегодня — самый длинный день года. Это единственный случай в году, когда вечером страусам можно все.

Целый год страусы с нетерпением ждут этого великого дня, потому что его отмечают незабываемым праздником.

Ждут его и давно уж готовятся и лесные сатиры. Уже в утренние часы из зарослей выглядывают их волосатые рожи, повизгивают свирели, подкрадываются к месту сбора и козлоногие фавны. Чувствуется, как на опушке леса нарастает возбуждение.

А после обеда начинается само действо, то есть гульба, к вечеру принимающая самые буйные формы.

Сатиры притаскивают с собой огромные котлы и чаны с золотистым и густо-рубиновым зельем. И при этом орут как оглашенные:

Эх, как дернем бражки —
не уснут милашки!

Горбатый сатир Мохнорыл в двадцатый раз повторяет свою загадку:

Волосня-волосня, посредине колбасня…

И сыплют в вино одуряюще ароматные специи

Хотя все уже знают, что это початок. Они разводят костер и, нагрев вино, засыпают в него из пакетиков и коробочек с разноцветными этикетками одуряюще ароматные специи. И когда мимо них проходит какая-нибудь симпатичная цыпочка — стройная молоденькая страусиха, пусть даже и малолетка, им это все равно, — они подмигивают своими глазищами и, помешивая в котле пряности, спрашивают:

— Ты это пробовала? Знаешь, что это такое?

— Вы о чем? — втягивается в разговор несмышленая. — Об этой приправе? А что это?

— Трахун-трава, — регочут сатиры.

Затем они пьют, орут, оглашая лес дикими воплями, горланят до хрипоты свои песни и пускаются в пляс, подхватывая цыпочек-страусих и даже смазливых молоденьких петушков. Они лихо, с припрыжками и притопами, отплясывают гопак и матросскую джигу, краковяк и венгерку, исполняют эротический танец живота и, наконец, сиртаки. При этом повизгивают и поют:

Речка Тиса берег лижет —
Я не вшивый, сядь поближе!

А еще и такое:

Славный округ Марош-Торда[19],
Что ни девка — в торте морда!

Есть во всем этом что-то, ну как бы сказать, какое-то разухабистое беспутство. Несколько раз они задорно выкрикивают:

Пока Мани мной мани-пули-ровала,
Кати уж давно капи-тули-ровала!

Даже тетка Лула, страусиная ведьма, и та пускается в пляс, вихляет бедрами и напропалую кокетничает и флиртует.

Сотрясая небо воплями, они что-то нашептывают партнершам, и, хотя те яростно протестуют, глаза их сияют так, что того и гляди заискрят. Но вот опускается ночь, и воздух густеет настолько, что шипит и становится осязаемым. Сатиры обмениваются многозначительными взглядами, кивают, встречая в глазах или жесте другого вопрос, и вскоре, как по команде, начинают сворачивать свой бивак, подбирают свирели, арфы, лютни, или как они там называются, и, кто коротко, кто многословно простившись с нами, с поникшими головами исчезают в лесу.

Они уже далеко, но мы еще слышим их голоса:

Я не кролик, я не крыса,
жду тебя в Вальпараисо!

После вчерашней оргии случайно подслушала разговор наивной мамаши-косули с совой Нуар.

— И как это страусы не боятся оставлять своих дочерей с сатирами?

— А чего им бояться-то? — округлила глаза сова.

— Ну мало ли… вдруг они злоупотребят положением… тем, что девочки тоже подвыпили…

— Да ну? — удивилась сова. — Злоупотребят положением? А как вы себе это представляете?

— Ну что эти сатиры… пожалуй, могли бы…

— Что бы они могли?

— …сделать с девушками что-нибудь неприличное, — выдавила из себя, наконец, косуля и покраснела.

— Уху! — крикнула сова по-совиному. — Эти старые пни? Эти сделали бы… в свое время. Да только теперь самому молодому из них не меньше двух с половиной тысяч лет!

88. Мертвые гонведы

Нынче утром у соляной шахты появились три мертвых гонведа. В своих ментиках со шнурками, двое — сжимая ремни винтовок, третий — держась за рукоять клинка, они стояли, привалившись ко входу, под лучами солнца, похожие на игрушечных часовых у башни, которых я видела в одной иллюстрированной книжке Очкарика.

Мигая синими и красными огнями и завывая сиреной, вскоре подкатил милицейский автомобиль. Остановившись в ста метрах от мертвых гусаров, менты по громкоговорителю приказали им сдаться и бросить оружие. Но гусары желтушечно улыбались, щурясь на солнцепеке.

— Вам каюк! За ношение оружия и неподчинение власти! Руки вверх! Сопротивление бесполезно! — все утро орал мегафон. А я, постояв немного, поспешила к своим, потому что на ферме случилось невероятное: вылупились птенцы.

89. Птенцы

Ну вот и вылупились у нас птенцы. Пушистые очаровательные крошки, забавно разевающие клювики, почти все — здоровенькие крепыши. Уже в первый день они вовсю носились по ферме.

Есть, правда, среди них один маленький хилый цыпленочек, прямо-таки пигмей по сравнению с остальными. И ножки совсем коротенькие — так что неудивительно, что он даже ходить не может, не то что бегать.

91. Космогония. Глыба

— Что значит — вселенная? — спросила я у Нуар. — Из чего она зародилась и для чего?

— Изначально вселенная — это речь, так называемый нарратив, то есть повествование, которое постоянно ведет один бог. Стало быть, если угодно, вселенная родилась из логоса, божьего слова, причем такого густого, насыщенного, что в нем ложка стояла. Мы это называем материей.

— А он и про нас рассказывает? Прямо вот в эту минуту?

— Да, и про нас с тобой.

— Тогда все довольно просто. Но почему ты сказала, что «изначально»?

— Потому что таким был только первичный универсум. А потом всякие падшие ангелы и прочие подозрительные создания стали пытаться изменить отдельные части исходного текста, пересказывать его на свой лад и даже переводить, и прятаться в этих мирах от Создателя. Все эти рассказы также отвердевали и становилось материей. Так возникли другие миры, так называемые традуктивные мироздания, или миры-аналоги. Ну это как если бы ты взяла уравнение и привела бы его к другому виду. Но перевод не может быть совершенным, и часто случается, что то, что в оригинале было, скажем, крокодилом, в переводе становится швейной машинкой. Сама понимаешь, как могут сказаться на этом вторичном генезисе трудности перевода, всякие ляпы, недопонимание, ложные друзья переводчиков…

— Значит мир — это просто занятный рассказ?

— Можно и так сказать…

— А мы с тобой существуем в оригинале?

— То есть в праязыке, в изначальном творении? Как раз этого никто и не знает, потому что, состряпав копию, все дилетанты божатся, что это оригинал. К тому же на свет появляются и вторичные переводы, выполненные не с оригинала.

— То есть мы даже не знаем, кто и когда…

— А кроме того, есть еще тиражированные миры…

— …и, главное, для чего…

— …и поэтические вселенные…

— А на каком языке говорил этот первобог?

— Этого я не знаю.

— А что, если он случайно или сознательно заговорит задом наперед?

— Это как вы иногда? Шоня, Шоня, лим кожурд…

— К примеру. Или как Капитан читает.

— Ну, это так же невероятно, как летать задом наперед… Я полагаю, что ежели Демиург повел бы рассказ о творении в обратном порядке, то время повернулось бы вспять.

— И тогда последнее слово, которым он перечеркнет творение, то есть поставит на всем этом точку, будет звучать: тевс тедуб ад?

— Тевс тедуб ад… да, бывает, что так говорят вместо «да будет тьма»…

Если кому-то уроки пения и пошли на пользу, так это Пики. Она заучила несколько шлягеров и теперь не только интересуется на своем курином английском, у кого сколько есть сестер, но, заметив Максико, бросает на него голодные женские взгляды и слащавым своим голоском поет: Oh, my baby, oh my only love…

А Глыба, который решил довести нас всех до семантического беспамятства, сегодня хотел стереть из нашей памяти слово «Африка». Но я запротестовала.

— Извини, Глыба, но убрал бы ты лучше отсюда свои помои! — сказала я.

— Что, вот это?.. Как ты сказала? — выпучил он на меня свои ошарашенные буркалы. — Энто самое?

— Вот именно, «энто» самое, напоминающее мне взбитые сопли со сливками. Мы это есть не будем.

Меня поддержала небольшая группа моих сторонников. И разъяренный Глыба вынужден был бежать, забыв даже свой глоссарий и клетчатую тетрадку с конспектами уроков. Открыв ее, я увидела начертанные большими корявыми буквами следующие слова: