Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

В эту минуту из табачной лавки вернулся Аленкар с сигарой во рту. Дамазо простился и громко, чтобы услышал Карлос, крикнул кучеру адрес Морелли, певицы из Сан-Карлоса.

— Добрый малый этот Дамазо, — сказал Аленкар, беря Карлоса под руку, когда они оба двинулись вперед по Атерро. — Он часто бывает у Кознов, он там любимец общества. Богатый молодой человек — сын старого Силвы, ростовщика, который весьма поживился за счет твоего отца, да и за мой тоже. Но Дамазо носит фамилию Салседе; это, кажется, фамилия его матери или просто придуманная. Добрый малый… А отец его был мошенник! Помнится, Педро как-то бросил ему, так надменно, как он это умел: «Вы, Силва, — иудей, вам бы только денег, и побольше!..» Другие времена, мой Карлос, славные времена. Тогда были люди!

И весь долгий путь по Атерро, печальный, в тусклом свете газовых фонарей, похожих на похоронные факелы, Аленкар предавался воспоминаниям о «славных временах» своей молодости и молодости Педро; и сквозь патетику его фраз Карлос ощущал чуть слышный аромат умершего мира. Тогда еще в юношах не отпылал жар гражданских войн, и они растрачивали его в кофейнях и на скачках в Синтре. Синтра служила им также и любовным гнездышком: там, под сенью романтических кущ, барышни из дворянских семейств падали в объятия поэтов. Все девушки были похожи на Эльвиру, все юноши — на Антони. Казна богатела, двор веселился; возрождение изящных искусств и галантности придавало величие стране — прекрасному саду Европы; из Коимбры прибывали бакалавры, жаждущие поразить всех своим красноречием; королевские министры увлекались мелодекламацией; и один и тот же лирический пафос пронизывал оды и законодательные проекты…

— Лиссабон в те времена был веселее, — заметил Карлос.

— Не в этом суть, мой милый! Он — жил! Его не наводняли, как нынче, все эти ученые рожи с их философским пустословием и позитивистской чепухой… В нем властвовали сердце и пылкость чувств! Даже в политике… Нынче политика — это свинарник, в ней подвизается банда мерзавцев… В те времена при дворе царило вдохновение, царила непринужденность!.. А сколько было светлых голов! И кроме всего этого, милый, сколько там было прекрасных женщин!

Плечи Аленкара сгорбились в тоске по утраченному миру. И он выглядел еще более скорбным со своей вдохновенной гривой, выбивавшейся из-под широких полей старой шляпы, и в потертом, плохо сшитом рединготе, явно жмущем ему под мышками.

Какое-то время они шли молча. Но на улице Зеленых окон Аленкару захотелось освежиться. Они зашли в небольшую таверну, где в подвальном полумраке желтое пламя керосиновой лампы освещало мокрую цинковую стойку, бутылки на полках и мрачный силуэт хозяйки с обвязанной платком щекой. Аленкар явно был в этом заведении своим человеком: едва он узнал, что у сеньоры Кандиды болят зубы, он, спустившись с романтических облаков, стал дружески давать ей различные советы, облокотившись на мокрую стойку. И когда Карлос хотел заплатить за выпитое, Аленкар рассердился, бросил монету в два тостана на цинковую поверхность и воскликнул с благородным негодованием:

— Здесь я угощаю, мой Карлос! Во дворцах пусть платят другие… Но здесь, в таверне, плачу я!

Выйдя на улицу, он взял Карлоса под руку. После нескольких шагов, пройденных в молчании, Аленкар снова остановился и произнес рассеянно, задумчиво, словно захваченный торжественностью ночи:

— Эта Ракел Коэн божественно хороша, мой милый! Ты ее знаешь?

— Видел.

— Она не напоминает тебе библейских женщин? Я не имею в виду какое-нибудь из этих мужеподобных созданий — Юдифь или Далилу… Но она похожа на одну из тех женщин, которых Библия столь поэтично именует лилиями… Она — ангелоподобна!

Ракел Коэн была платонической страстью Аленкара, его прекрасной дамой, его Беатриче…

— Ты видел недавно в «Национальной газете» стихи, которые я ей посвятил?

«Настал апрель! О, будь моей…» —
Молил смиренно розу ветер.

Вышло недурно! Здесь есть маленькая хитрость: Настал апрель, о, будь моей… Но потом: Молил смиренно розу ветер. Понимаешь? Получилось весьма удачно. Однако не воображай себе ничего предосудительного, я за ней даже не ухаживаю… Она — жена Коэна, моего друга, моего брата… И Ракел, она тоже для меня как сестра… Но она божественна. Какие глаза, сынок, словно влажный бархат!..

Аленкар сорвал с себя шляпу и подставил лоб струе воздуха. Затем произнес уже другим тоном, но словно бы с трудом:

— Этот Эга весьма талантлив… Он часто бывает у Коэнов… И Ракел находит его остроумным…

Карлос замедлил шаг: они уже подходили к «Букетику». Аленкар бросил взгляд на строгий монастырский фасад особняка, погруженного во тьму и глубокий сон.

— Великолепный дом… Ступай, мой милый, а я побреду в свою нору. Когда захочешь, сынок, найдешь меня на Дубовой улице, дом пятьдесят два, третий этаж. Дом принадлежит мне, но я занимаю третий этаж. Сначала жил на первом, но постепенно поднимался все выше… Если где мне и удалось подняться, мой Карлос, так только там…

И Аленкар сделал жест, означавший, что его невзгоды не стоят внимания…

— Ты должен как-нибудь у меня пообедать. Я не могу задать тебе банкет, но суп и жаркое обещаю… Мой Матеус, негр (и скорее друг, чем слуга), который у меня уже много лет, умеет, когда нужно, показать свое поварское искусство! Он часто угощал обедами твоего отца, моего бедного Педро… В те времена в моем доме было шумно и весело, мой мальчик. Я давал и кров, и стол, и деньги многим из тех проходимцев, что нынче разъезжают в казенных каретах с фельдъегерем… И, завидев меня, отворачиваются…

— Ну, это ты себе вообразил, — мягко запротестовал Карлос.

— Нет, не вообразил, — отвечал поэт серьезно и горько. — Не вообразил. Ты не знаешь моей жизни. Я вынес немало ударов судьбы, мой мальчик. Которых я не заслуживал! Клянусь, не заслуживал!

Он схватил Карлоса за руку и взволнованно продолжал:

— Эти люди, что нынче пробились в высшее общество, когда-то пили вместе со мной, и я не раз ссужал их деньгами и кормил ужином. А теперь они — министры, посланники, важные персоны, черт знает кто… Но поделятся они теперь с тобой куском своего пирога? Нет. И со мной — тоже. Это тяжко сознавать, Карлос, очень тяжко. Черт побери, я вовсе не прошу, чтобы меня сделали графом или поручили мне возглавить посольство… Но какое-нибудь местечко в канцелярии… Как бы не так! А мне ведь только на кусок хлеба да на пол-унции табаку… От такой неблагодарности я просто поседел… Но я не хочу больше докучать тебе, будь счастлив, ты этого достоин, мой Карлос!

— Ты не поднимешься выпить со мной, Аленкар?

Такая любезность вконец растрогала поэта.

— Благодарю, мой милый, — ответил он, обнимая Карлоса. — Благодарю, потому что знаю: приглашаешь от чистого сердца. У всех в вашей семье есть сердце. У твоего отца оно было щедрым и мужественным, как у льва. А теперь слушай: я навсегда твой друг. Это не простые слова, а святая правда… Прощай, мой мальчик. Хочешь сигару?

Карлос принял сигару, словно дар небес.

— Сигара отменная, сынок! — аттестовал свой подарок Аленкар.

И эта сигара, которой поэт одарил столь богатого человека, владельца «Букетика», вернула его на секунду к тем временам, когда он в Марраре с видом разочарованного Манфреда протягивал всем свой полный портсигар. Аленкар пожелал узнать мнение Карлоса о сигаре. Сам зажег спичку. Удостоверился, что сигара не погасла. Ну и как, не правда ли, сигара что надо? Карлос подтвердил, что сигара превосходна!

— Дарю эту прекрасную сигару тебе на счастье! — Он снова обнял Карлоса, и пробил час ночи, когда Аленкар наконец удалился, повеселевший, довольный собой, напевая какой-то куплет из фадо.

В спальне, прежде чем лечь, Карлос, растянувшись в кресле, докуривал отвратительную сигару, подаренную Аленкаром, пока Батиста готовил ему чай, и размышлял о той столь не похожей на нынешнюю жизнь, которую воскресил перед ним старый романтик…

Он очень мил, этот бедный Аленкар! С каким преувеличенным тактом, повествуя о Педро, об Арройосе, о друзьях и любовных историях того времени, он избегал всякого упоминания о семейной драме Майа! Не раз, когда они шли по Атерро, Карлосу хотелось сказать: ты можешь говорить о моей матери, дорогой Аленкар, ведь я прекрасно знаю, что она убежала с итальянцем!

И он невольно вспомнил, каким почти трагикомическим образом открылась ему эта прискорбная история однажды ночью в Коимбре, после студенческой пирушки. Ибо дед, выполняя завещание сына, изложил ее Карлосу в благопристойном освещении: женитьба по страстной любви, несходство натур, разрыв, разумеется, с соблюдением приличий, затем отъезд матери с его сестрой во Францию, где они обе и умерли. И все. Смерть его отца объяснялась внезапным обострением длительной нервной болезни.