Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

— Возьми хоть Гувариньо! Разве он принимает на своих вторниках единомышленников?..

Карлос, очарованный острословием Эги, улыбаясь, встал из-за стола:

— В самом деле? А графиня? Наша славная графиня Гувариньо?

Эга, прогуливаясь по залу, рассказал о чете Гувариньо. Графиня унаследовала около шестидесяти конто от какой-то чудаковатой тетки, которая жила на улице Святой Изабеллы, и теперь у нее еще более роскошные экипажи, а принимает она, как и прежде, по вторникам. Перенесла какую-то тяжелую болезнь: не то печень, не то легкие. По-прежнему элегантна, но сурова — эдакое олицетворение pruderie…[167] A граф, хоть и поседел, все такой же — говорун, писака, политикан и бахвал; вторично вышел в министры, вся грудь в крестах…

— А ты разве не виделся с ними в Париже?

— Нет. Я поехал к ним с визитом, но они накануне уехали в Виши…

Отворилась дверь, и они услышали глухой возглас:

— Ну наконец-то, мой мальчик!

— О, Аленкар! — вскричал Карлос, откладывая сигару.

Они долго обнимались, похлопывая друг друга по спине, и растроганный Аленкар даже облобызал Карлоса долгим отеческим поцелуем. Эга пододвинул поэту стул, окликнул официанта.

— Что будешь пить, Томас? Коньяк? Ликер? Ну, кофе-то уж во всяком случае! Еще один кофе! Покрепче, для сеньора Аленкара!

Тем временем поэт, не отрывая взгляда от Карлоса, схватил его за руки и улыбнулся, обнажив вконец испорченные зубы. Карлоса он нашел изумительным, великолепным мужчиной, гордостью семейства Майа… О, Париж, с его вольным духом и кипящей жизнью, сохраняет…

— А Лиссабон разрушает! — подхватил Эга. — Я уже это говорил. Садись, вот кофе и выпивка!

Но теперь Карлос, в свою очередь, разглядывал Аленкара. С годами облик поэта обрел внушительность и еще большую вдохновенность: его львиная грива совсем побелела, а глубокие морщины на смуглом лице были словно борозды, проложенные колесницей бурных страстей…

— Ты — типический поэт, Аленкар! Так и просишься на гравюру или в мрамор!..

Поэт довольно улыбался, поглаживая свои романтические длинные усы, убеленные годами и пожелтевшие от табака. Черт побери, у старости есть свои преимущества!.. Во всяком случае, дети мои, пищеварение пока недурно и сердце тоже способно еще кое-что чувствовать!

— Даже при том, мой дорогой Карлос, что у нас тут все — хуже некуда! Ну да ладно!.. Все вечно жалуются на свое отечество — таков уж людской обычай. Еще Гораций жаловался… Вы, дети мои, получили хорошее образование и прекрасно знаете, что во времена Августа… Не говоря уж, разумеется, о падении республики, о крушении старых институтов… Но оставим римлян! Что в той бутылке? Шабли… Оно хорошо осенью с устрицами. Ну, пусть будет шабли. За нашу встречу, дорогой Карлос! И твое здоровье, дорогой Жоан, дай вам бог той славы, которой вы достойны, дети мои!..

Он выпил. Пробурчал: «Доброе шабли, тонкий букет!» Сел, с шумом пододвинув стул, откинув назад седую гриву.

— Ах, наш Томас! — воскликнул Эга, ласково кладя руку ему на плечо. — Другого такого нет, он единственный в своем роде! Наш добрый господь слепил его в тот день, когда был в большом verve, и потом разбил форму.

Ну, это сказки, сияя, бормотал поэт. Есть и другие, не хуже его. Все люди слеплены из одной глины, как учит Библия, или произошли от одной и той же обезьяны, как утверждает Дарвин…

— Впрочем, вся эта эволюция — происхождение видов, развитие клетки — для меня… Разумеется, Дарвин, Ламарк, Спенсер, Клод Бернар, Литтре — все это люди великие. Но к черту их величие! Уже не одно тысячелетие человек неопровержимо доказывает, что у него есть душа!

— Выпей кофе, Томас, — посоветовал Эга, пододвигая ему чашку. — Выпей кофе!

— Благодарю!.. И знаешь, Жоан, я отдал твою куклу малютке. Она сразу же принялась ее целовать, баюкать, о, этот великий материнский инстинкт, это божественное quid…[168] Я говорю о моей племяннице, Карлос. Бедняжка осталась без матери, вот я о ней и забочусь, стараюсь воспитать ее как положено… Ты бы приехал посмотреть на нее. Я хочу, чтобы вы как-нибудь пообедали у меня, я вас попотчую куропатками по-испански. Ты долго здесь пробудешь, Карлос?

— Да недели две, хочу вволю надышаться воздухом отчизны.

— Ты прав, мой мальчик! — воскликнул поэт, берясь за бутылку коньяка. — У нас не так уж плохо, как рассказывают… Взгляни-ка на это небо, на эту реку!

— Да, великолепно!

Какое-то время все трое восхищались несравненной красотой реки, широкой, сверкающей, спокойной, отражающей синеву небес в ослепительном сиянии солнца.

— А что твои стихи? — вскричал вдруг Карлос, оборачиваясь к поэту. — Ты оставил божественный язык?

Аленкар в отчаянии махнул рукой. Кто теперь понимает божественный язык? В новой Португалии понимают только язык фунтов, язык звонкой монеты. Теперь, сынок, всем ворочают синдикаты!

— Но иногда что-то просыпается здесь, в груди, и заставляет старика встрепенуться… Ты не встречал в газетах?.. Ах да, ты вряд ли притрагиваешься к этим листкам, которые у нас именуют газетами… Но там появилась одна моя вещица, посвященная нашему Жоану. Сейчас я тебе ее прочту, если не забыл…

Он провел ладонью по худому лицу и прочел первую строфу тоном жалобы:

Ветер злой тебя задул,
Свет любви, надежды свет…
И в душе моей темно:
Нет любви, надежды нет.

Карлос пробормотал: «Мило!» Эга подхватил: «Очень тонко!» И поэт, подбодренный и растроганный, взмахнул рукой, как птица крылом:

А бывало, а бывало,
Чуть покажется луна,
Соловьем душа взлетала,
Начинала петь она.
И цвели цветами мысли
В майском розовом саду…

— Сеньор Кружес! — сказал слуга, приоткрывая дверь.

Карлос поднялся навстречу другу. И маэстро, облаченный в застегнутое на все пуговицы светлое пальто, залепетал в восторге от встречи с Карлосом:

— Я только вчера узнал о твоем приезде… Хотел застать тебя утром, но меня не разбудили…

— Ах, слуги по-прежнему нерадивы? — весело вскричал Карлос. — Никогда тебя не будят?

Кружес пожимал плечами, заливаясь краской смущения; он стеснялся Карлоса после столь долгой разлуки. Карлос усадил его рядом с собой, растроганный встречей со старым маэстро; тот был по-прежнему худощав и строен, и годы ничуть не сказались на нем, разве лишь нос у него еще больше заострился да шевелюра, доходившая до воротника пальто, стала еще курчавее.

— И позволь мне тебя поздравить! Из газет я узнал о твоем триумфе, об успехе твоей прекрасной комической оперы «Цветок Севильи»…

— «Гранады», — поправил маэстро. — Да, она имеет успех, слава богу, не освистали.

— Опера — прелесть! — воскликнул Аленкар, наливая себе еще рюмку коньяка. — Настоящая музыка юга, полная света и напоенная запахом апельсинов… Но я уже говорил Кружесу: «Оставь оперетту, дружок, бери выше, создай большую симфонию на историческую тему!» На днях я даже подал ему идею. Отъезд дона Себастиана в Африку. Песни моряков, литавры, народный хор, шум прибоя… Великолепно! И, разумеется, — кастаньеты, подобное произведение немыслимо без кастаньет… У нашего Кружеса большой талант, что и говорить, он ведь мне вроде сына, в свое время обмочил мне не одни брюки!

Маэстро меж тем заметно нервничал, ероша свою шевелюру. Наконец признался Карлосу, что дольше задерживаться не может — у него рандеву…

— Любовное?

— Нет… С Баррадасом, он пишет маслом мой портрет.

— С лирой в руке?

— Нет, — совершенно серьезно ответил маэстро, — с дирижерской палочкой… И во фраке.

Он расстегнул пальто и предстал перед ними во всем великолепии: в жилете, застегнутом на две коралловые пуговицы, и с дирижерской палочкой, заткнутой в вырез жилета.

— Ты неотразим! — заверил его Карлос. — Послушай, возвращайся потом сюда обедать. И ты, Аленкар, хорошо? Я хочу послушать твои чудесные стихи не спеша… Ровно в шесть, не опаздывайте. Будет обед по-португальски, я заказал его с утра: козидо, запеченный рис, турецкий горох и тому подобное, дабы развеять мою тоску по родине…

Аленкар сделал презрительный жест. Никогда повар «Брагансы», этот жалкий французишка, не сумеет приготовить благородные яства старой Португалии, куда ему! Да ладно. Он будет ровно в шесть, чтобы восславить как положено своего дорогого Карлоса.

— Вы тоже идете, дети мои?

Карлос и Эга собирались в «Букетик» — навестить старое гнездо.

Поэт сказал, что не станет мешать паломничеству по святым местам. Он проводит маэстро. Ему в ту же сторону: Баррадас живет неподалеку… Он талантлив, этот Баррадас!.. Немного темноватые тона, незавершенность, грязноватый мазок, но кисть уверенная и проворная…

— А была у него тетушка, доложу я вам, — Леонор Баррадас! Какие глаза, какой стан! И не просто красавица! А сама душа, поэзия, самопожертвование!.. Теперь уж подобных ей женщин нет, всё в прошлом! Так уговорились — в шесть!