Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

— На вас, Дамазо, находит стих, вы словоохотливы… Однажды вы забудетесь, и в Клубе или во время театрального разъезда у вас невольно вырвется словечко против Карлоса. Без этой предосторожности все может начаться сначала: плевок в лицо, дуэль… А тут вы обретаете то, чего жаждут столь многие в нашем девятнадцатом веке, — безответственность!.. И для семьи вашей нет никакого позора, ведь у вас нет семьи. Одним словом, вы согласны?

Бедняга Дамазо слушал его подавленный; он нервничал, не понимая громких фраз о врожденном пороке и XIX веке. Но им владело лишь одно желание: покончить с этим, возвратиться в свой спокойный мирок, где нет ни рапир, ни плевков в лицо. Он бессильно пожал плечами:

— Ну что я могу сделать? Лишь бы не было разговоров…

И Дамазо сел к столу, вставил новое перо в ручку, выбрал лист бумаги, на котором монограмма сияла поярче, и начал переписывать письмо своим каллиграфическим почерком, с нажимом, так четко, будто это гравюра на стали.

Тем временем Эга, расстегнув редингот и пыхая сигарой, прохаживался вокруг стола, ревниво следя за строчками, выводимыми умелой рукой Дамазо, украшенной массивным кольцом с гербом. Вдруг Эга насторожился: Дамазо перестал писать и перо его замерло в воздухе. Черт бы его побрал! Чего доброго, в этом тучном теле поднялся со дна последний остаток достоинства и призвал к бунту?.. Но тот поднял на него помутневшие глаза:

— «Опьянение» пишется через «я» или через «е»?

— Через «я», Дамазо, через «я», — ласково отозвался Эга. — Превосходно получается… А какой у вас красивый почерк, дружище!

Несчастный обрадовался похвале и окинул взглядом плоды собственных усилий, искренне гордясь своим редким дарованием.

Когда письмо было переписано, Эга сличил его с черновиком и расставил знаки препинания. Надо, чтобы документ выглядел как можно шикарнее.

— Кто ваш нотариус, Дамазо?

— Нунес с улицы Золота… А что?

— О, ничего особенного. В подобных случаях всегда следует осведомиться… Чистая формальность… Что ж, друзья, письмецо получилось на славу: какая бумага, какой почерк, какой стиль!

Эга вложил листок в конверт, на котором красовался девиз: «Я — могуч!», и бережно опустил его во внутренний карман редингота. Затем, взявшись за шляпу, он дружески-фамильярно похлопал Дамазо по плечу:

— Что ж, Дамазо, поздравим друг друга! Ведь дело могло кончиться вне этих стен страшным кровопролитием! А так — одно удовольствие… Ну, прощайте… Не провожайте нас… Самые шикарные званые вечера по понедельникам, не так ли? И кого там только не бывает, верно? А вы туда не ходите, дружище… Прощайте!

Но Дамазо все же проводил их по коридору, необычно молчаливый, поникший и унылый. На лестничной площадке он задержал Эгу и высказал еще одно опасение:

— Письмо никому не будет показано, правда, Эга?

Эга пожал плечами. Документ принадлежит Карлосу… Но Дамазо знает — Карлос такой превосходный, такой великодушный человек!

Неуверенность, которая продолжала грызть душу Дамазо, исторгла из груди его вздох:

— И этого человека я звал своим другом!

— Жизнь полна разочарований, дорогой Дамазо, — заметил Эга, весело сбегая по ступенькам.

Когда экипаж остановился у сада Звезды, Карлос в нетерпении уже ожидал друзей у железных ворот: он опаздывал в «Берлогу» к обеду. Он тут же сел в экипаж, потеснив маэстро, и крикнул кучеру, чтобы гнал к Лорето.

— Ну что, сеньоры, будет кровопускание?

— У нас есть кое-что получше! — закричал Эга в грохоте колес, доставая конверт.

Карлос прочел письмо Дамазо. И был несказанно удивлен:

— Невероятно!.. Это унижает весь род человеческий!

— Дамазо — не весь род человеческий, — возразил Эга. — Какого черта ты еще ждал от него? Что он будет драться?

— Не знаю, но мне жаль его… Что мы будем делать с этим письмом?

Эга считал, что публиковать его не надо: оно возбудит любопытство, поползут слухи о статье в «Роге» и разразится тот самый скандал, который они замяли с помощью тридцати фунтов. Но надо сохранить письмо для устрашения Дамазо, чтобы утихомирить и обезвредить его на долгие годы.

— Ну что ж, — сказал Карлос, — я отомщен вполне, даже более того. Оставь письмо себе, оно — твое произведение, и делай с ним что хочешь…

Эга с удовольствием спрятал письмо, а Карлос, хлопнув маэстро по колену, спросил, как он держался, выполняя миссию чести.

— Хуже не придумаешь, — закричал Эга. — Не мог скрыть жалости и вел себя отнюдь не как мы уговаривались: хотел сесть за фортепьяно, без конца возился со своими ботинками…

— Еще бы! — воскликнул Кружес, вздыхая наконец с облегчением. — Вы же велели одеться поторжественней, вот я и мучился в новых лаковых ботинках: еле вытерпел эту пытку!

Он поспешно стащил с ноги ботинок, и его бледное лицо отразило блаженство.

На другой день после обеда, когда юго-восточный ветер бросал в оконные стекла тяжелые капли дождя, Эга сидел в курительной в глубоком кресле, грея ноги у огня, и перечитывал письмо Дамазо. И мало-помалу в душе его пробудилась досада: столь потрясающее свидетельство человеческого малодушия, крайне любопытное для медицины и искусства, — и навсегда останется безвестным в темноте выдвижного ящика!.. Сколь поистине грандиозный эффект произвело бы это признание «нашего выдающегося спортсмена», появись оно в один прекрасный день в «Иллюстрированной газете» или в новой «Вечерней газете» в рубрике «Светская хроника» под заголовком «Вопрос чести»! Вот был бы урок справедливости, преподанный общественной морали!

Все лето, точнее — со времени пребывания в Синтре, Эга ненавидел Дамазо за то, что тот — любовник Ракели, за то, что ради этого толстозадого дурака она навек забыла и «Виллу Бальзак», и утренние часы на черном атласном покрывале, и его нежные поцелуи, и стихи Мюссе, которые он ей читал, и все поэтическое очарование их любви. День ото дня Дамазо становился все более невыносим Эге: его сияюще-хвастливый вид избранника, вид собственника, когда он прогуливался в обществе Ракели по улицам Синтры в белом фланелевом костюме; секреты, которые он вечно нашептывал ей на ухо; небрежность, с которой он, проходя мимо, указывал ей на него, Эгу… Ненависть Эги достигла предела, и он без конца размышлял, как лучше отомстить Дамазо: избить, оскорбить, осмеять — лишь бы выставить сеньора Салседе в глазах Ракели презренным ничтожеством, пустым и плоским, как лопнувший шар…

А теперь провидение дало ему в руки письмо, в котором его враг торжественно провозглашает себя пьяницей. «Я — пьяница, я всегда пьян»! Так пишет на бумаге с золотой монограммой этот самый сеньор Салседе, поджав хвост и пресмыкаясь перед занесенной над ним палкой, как нашкодивший пес!.. Ни одна женщина такого не стерпит. Неужели же надо похоронить столь неопровержимое доказательство на дне ящика стола?

К сожалению, опубликовать письмо в «Иллюстрированной газете» или в «Вечерней газете» нельзя — это повредит Карлосу. Но почему бы не показать его «по секрету» как психологическую диковинку Крафту, маркизу, Телесу, Гувариньо, кузену Коэна? Можно даже доверить копию Тавейре, а тот, все еще держа зло на Дамазо из-за ссоры в заведении Толстой Лолы, побежит читать его, тоже «по секрету», в Гаванский Дом, в бильярдную Клуба, к Силве, за кулисы театра-варьете… Не пройдет и недели, как сеньора дона Ракел неизбежно узнает, что избранник ее сердца, по его собственному признанию, — клеветник и пьяница!.. Великолепно!..

Столь великолепно, что Эга, отбросив все сомнения, отправился наверх переписывать письмо. Но едва он успел сесть за стол, как вошел слуга с телеграммой от Афонсо да Майа, возвещавшей о его прибытии на следующий день в «Букетик». Эге пришлось выйти и телеграфировать об этом Карлосу в Оливаес.

Карлос приехал в тот же вечер, к ночи, продрогший, с большим багажом, — он окончательно покинул Оливаес. Мария Эдуарда также вернулась в Лиссабон, в квартиру на улице Святого Франциска, заново отделанную под надзором мамаши Кружеса и снятую Карлосом на сей раз на полгода. Карлос выглядел огорченным, ему жаль было расставаться с «Берлогой». После ужина, сидя с Эгой у камина и куря сигару, он без конца вспоминал проведенные там веселые деньки, свой домик, утреннее купанье в большой бочке, праздник бога Чи, гитаристов, привезенных маркизом, долгие беседы за кофе при открытых окнах, когда вокруг зажженных ламп вились мотыльки… Оба надолго замолчали, задумчиво глядя на огонь и слушая, как снаружи, под зимним ветром, струи дождя хлестали в оконные стекла в безмолвии ночной тьмы.

— Сегодня я в последний раз прошелся по саду, — сказал Карлос, — на деревьях не было уже ни листика… А тебе глубокой осенью не бывает грустно?

— Еще как! — мрачно проронил Эга.

Назавтра, ясным белым утром, Эга и Карлос, не выспавшиеся, дрожа от холода, вышли из экипажа у вокзала Санта-Аполония. Поезд только что прибыл; они сразу увидели среди шумных пассажиров, вытекавших из открытых вагонных дверей, Афонсо в его старом плаще с бархатным воротником; опираясь на трость, он отбивался от окруживших его людей в фуражках с галунами, наперебой предлагавших ему отель «Террейренсе» или «Золотую голубку». За ним стоял месье Антуан, повар-француз, в цилиндре и с корзиной, в которой путешествовал Преподобный Бонифасио.