Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

• Название: Матюшенко обещал молчать
• Автор: Михаил Панин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В новую книгу ленинградского писателя Михаила Панина вошли три повести и рассказы. Героям Михаила Панина присущи внутренняя цельность, нравственная чистота, твердость убеждений. Инженеры, рабочие, колхозники, студенты — все те, о ком пишет Михаил Панин, высоко ценят свою принадлежность к многоликой армии трудовых, честных людей, гордятся своей нужностью родной стране, любят жизнь и ничто человеческое им не чуждо. Добрые люди на доброй щедрой земле — вот основной лейтмотив произведений Михаила Панина.

---

— Так когда ж мы ее закончим? — опять кричит Матюшенко. — Сколько на заводе работаю, столько слышу про реконструкцию. А мне уже на пенсию скоро!

Начальник опять умолкает и, делая обиженный вид, смотрит выжидательно в сторону — мол, или я буду говорить, ваш начальник, или пусть говорит этот горлохват Матюшенко, решайте сами, кто для вас дороже.

Тогда за столом, где клюет носом президиум, человек пять рабочих и итээр, вскакивает со своего места Аллочка Галушка; бойкая молодая женщина, зав экспресс-лабораторией — почему-то всегда именно ее выбирают вести собрание, — и начинает как школьнику выговаривать Матюшенке:

— Как вам не стыдно, Матюшенко! Хоть бы постеснялись — старый кадровый рабочий! Бригадир! На вас же молодежь равняется, а вы... Если хотите выступить, запишитесь, выходите сюда и говорите. Мы никому не запрещаем. Вы же задерживаете собрание. Как маленький, понимаешь. Люди устали, все торопятся домой, у всех семьи...

И еще кто-нибудь крикнет:

— Кончай, Иван, в самом деле, сколько сидеть можно!

Аллочка глянет на начальника — мол, видите, мы все с вами, ваши верные соратники и друзья, разве мы не понимаем, как много вам приходится работать, как трудно вам с таким вот элементом, — потом вздохнет, чтобы и начальник тоже видел, какая это нелегкая, тонкая миссия — вести правильно собрание, завернет юбку, чтобы не мялась, и садится — осторожно, как на мокрое.

Начальник начинает говорить, а она сидит, сложив перед собой руки, и то одному, то другому, кто откроет рот, грозит пальцем: «Винокур! Я все вижу. Павлов! Ну как тебе не стыдно, как не стыдно! Ты же комсомолец, молодежный вожак! Ну, сами себя задерживаем, сами задерживаем!» И смотрит на начальника: видите, как я стараюсь, а они... Иной раз сам начальник глянет на нее косо: хоть ты, ради бога, помолчи, но вслух не скажет, чтобы не ронять Аллочкин авторитет. А какой там авторитет, так, шестерка.

Аллочку Галушку Матюшенко терпеть не мог, а вот начальника — горячо любил, как родного брата. Кое-кому это покажется странным: как — любил, за что? И разве такое возможно в жизни? Но в жизни все возможно. Любил Матюшенко начальника главным образом за демократизм. Бывало, вызовет он в свой кабинет человек пять рабочих — самый опытный народ — и говорит:

— Хочу с вами посоветоваться, товарищи, — что нам делать с формовкой? Думал, думал, ничего придумать не могу. Почему плохо работает участок, в чем причина?

— А в том причина, — говорит Матюшенко, — что ты, Толюня, перестал меня слушаться. Да, да, не крути носом. Теряешь связь с массами. Говорил я тебе: не ставь Кавуна старшим на формовку или не говорил?

— А что тебе Кавун?

— Нет, ты скажи: говорил или не говорил?

— Ну, говорил. Мало чего ты говоришь... Чем тебе Кавун не нравится?

— А тем, что он лодырь, — это раз, сидит всю смену в конторке, будто ему сзади намазали, что делается на участке — не знает. А во-вторых, у него ж в голове всего одна, как ее, ну, эта... во-во, извилина! И то, если присмотреться хорошо, — не извилина, а рубец от фуражки... Он же ни в формовке, ни в людях ничего не понимает. Только и знает что кричать. С таким дураком и настроения нет работать. Где ты его только откопал? Мое слово: пока не уберешь Кавуна — не жди работы.

— Ты преувеличиваешь, — говорит начальник. — Кавун строгий, но у него большой опыт работы с людьми.

— Ага, опыт. Ему бы еще ума трошки...

— Ты преувеличиваешь.

— Ну, не знаю. Ты меня спросил, я ответил. Зачем тогда вызывал?

После, отослав всех и оставив одного Матюшенку, начальник говорит:

— Слушай, ты хоть при людях меня так не зови!

— Как?

— Ну, как... Толюня. Что я тебе — мальчик? И это самое, на «ты»...

— Ага, тебе, значит, тыкать можно, а мне — нельзя? Так выходит?

— Выходит, так! — сердится начальник. — Как ты не понимаешь...

— Чего ж не понимаю — понимаю. Я ж говорю, теряешь связь с массами. И не кривись, я говорю правду. Эх, Толюня, Толюня! Ведь был человек как человек. Помнишь, каким ты на завод пришел — худой, как щепка, в драной шинели и с двумя медалями. Но тебя сразу бригадиром поставили, потому что ты был младший лейтенант. Комсостав! А металла боялся. Я все грозился привязать тебя к ковшу. А теперь: ах-ах, я начальник, не подрывайте мой авторитет. Мало мы с тобой вина выпили?

— Ну, знаешь! Иди ты...

— Знаю. Нельзя отрываться от народа. Ты мою мысль понял? Дай закурить.

— На и иди, чтоб глаза мои тебя не видели. Надоел ты мне...

— А ты мне, думаешь, не надоел? Двадцать лет глаза мозолишь.

— Постой, постой, неужели двадцать?

— Двадцать, Толюня, двадцать. Быстро время бежит.

Случалось, после таких экскурсий в прошлое шли Матюшенко с начальником после работы где-нибудь вместе посидеть; начальник — чтобы и впрямь не терять связь с массами, Матюшенко — чтобы эти массы достойно представлять. Ну и просто так, вспомнить молодость. Оба, кроме всего прочего, извлекали из таких встреч свою пользу: Матюшенко без начальника никогда бы не решился потратиться на дорогой коньяк, а начальник без Матюшенки вряд ли отыскал бы дорогу домой.

Такие у них были отношения, но Аллочка Галушка — она работала в цеху всего три года — этих тонкостей не знала, и, когда начальник, выведенный из себя Матюшенкой, вдруг начинал бегать по сцене и стонать, хватая себя за голову: «Уберите с глаз моих этого человека! Уберите, иначе я за себя не отвечаю!» — Аллочка принимала все всерьез и как ведущая собрание не знала, что делать: вызывать охрану или вязать Матюшенку своими силами.

— Товарищи! Товарищи! — чуть не плачет. — Ну что же вы смотрите!

А начальник бегает по сцене, руки заламывает, кричит:

— Уберите, уберите этого демагога, чтобы я его больше не видел!

Потом остановится напротив Матюшенки и начинает выворачивать все из карманов: ключи, какие-то бумажки, деньги, — бросает на пол.

— Все! Все! — кричит. — Я вам больше не начальник! Я — Толюня, я — баба, я — тряпка... Клоун я! Да, да. Как вы еще меня называете? Думаете, я не знаю? Ну как, как? Не стесняйтесь!

— Умирающий лебедь, — подсказывает Матюшенко с места.

Начальник взвоет не своим голосом и опять:

— Все! Все! — кричит. — Кончилось мое терпение. Ставьте над собой Матюшенку. Ставьте, ставьте! Если вы этого хотите. Иди сюда, паразит, иди, иди! Вот тебе ключи от моего кабинета...

Аллочка стоит в президиуме, ничего не понимает, твердит одно:

— Матюшенко! Матюшенко! Прекратите демагогию. Немедленно прекратите! Что же вы смотрите, товарищи! Да что же это такое, Анатолий Иванович...

Но вдруг начальник махнет на нее рукой — не лезь не в свое дело, подберет с пола ключи, бумаги, распихает по карманам и говорит спокойным голосом:

— Все. Все. Посмеялись — и хватит. Спектакль окончен. А лебедя я тебе никогда не прощу, — грозит Матюшенке. — Думаю, всем ясно: завтра — нормальный рабочий день, всем быть на месте. Кто не выйдет — изменник и предатель. Нет, я не шучу, мне не до шуток. Вы думаете, надо мной нет начальства?

Все расходятся, обсуждая подробности, спектакля, а завтра как один выйдут на работу, ну, два-три человека от силы не придут и то — женщины, не с кем оставить дома детей.

Начальник задержит Матюшенку еще на пять минут, — останься! — после чего тот выходит к сподвижникам и солидно кивает:

— Все в порядке...

— Наличными? — уточнит деловито Витя Бричка.

— Сказал, все в порядке — значит, все в порядке. Я когда-нибудь брехал? Значит, так: завтра выходим на полчаса раньше...

Идут компанией домой, обсуждая действия на завтра, и где-нибудь у проходной догонят Аллочку Галушку.

— Так все-таки, Алла Николаевна, — беря ее вежливо под ручку, наклоняется к ней Матюшенко, — вы мне объясните когда-нибудь, что такое демагогия, или не объясните? Никак не могу в толк взять.

— Я не хочу с вами разговаривать! — вырывает у него руку Аллочка.

— Что так?

— А вот так!

— Что я вам плохого сделал, Алла Николаевна?

— Вы еще спрашиваете! Вы мне мешаете вести собрание.

— Да как же я мешаю? Наоборот, я помогаю. Без меня вы б все заснули, как мухи.

— Вы де-ма-гог.

— Ну вот, опять вы меня оскорбляете.

— Не понимаю, как вас Анатолий Иванович терпит.

— Терпит, что ж ему остается делать. Выговор мне в личное дело записать? Так у меня нет личного дела, одна трудовая книжка.

— Вы де-ма-гог!

Ладно, демагог так демагог, к нам не пристанет. И все-таки Матюшенку зло брало, что не понимает он этого хитрого слова. Ну не понимает, и все тут. Дома, случалось, на всех орал: «Прекратите демагогию!» Это когда дети и жена устраивали базар вокруг телевизора, что смотреть: кино или фигурное катание, но что означает это слово — убей не знал. Витя Бричка объяснил туманно: демагогия — это когда человек говорит одно, а думает совсем другое, говорит правильно, а делает тебе какую-нибудь гадость.

— Значит, это я делаю кому-то гадость? Ах ты...

— Да брось, — успокаивал его Витя, — не бери дурного в голову.