Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

• Название: Матюшенко обещал молчать
• Автор: Михаил Панин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В новую книгу ленинградского писателя Михаила Панина вошли три повести и рассказы. Героям Михаила Панина присущи внутренняя цельность, нравственная чистота, твердость убеждений. Инженеры, рабочие, колхозники, студенты — все те, о ком пишет Михаил Панин, высоко ценят свою принадлежность к многоликой армии трудовых, честных людей, гордятся своей нужностью родной стране, любят жизнь и ничто человеческое им не чуждо. Добрые люди на доброй щедрой земле — вот основной лейтмотив произведений Михаила Панина.

---

Ольга, конечно, поплачет-поплачет и успокоится. И так хорошо: тысячу с лишним он ей дал? Дал. Но, может, не это и главное, а главное то, что полгода с такими надеждами жила женщина, птицей на взлете себя чувствовала, а этого не купишь ни за какие деньги. Так что пусть скажет ему вдвойне спасибо.

И все бы получилось точно так. Но — однажды пришел в гости Матюшенко... Черт, видно, его принес: с Николаем они не дружили, работали на разных участках да и жили в разных концах города. Так, иногда случалось кидать рубли в одну шапку. А тут приперся. У свояка лодку красил и по пути домой вспомнил, что Николай рядом живет, дай, думает, зайду, может, еще стакан вина выпью. И все бы обошлось, они бы договорились, но на беду Николай как раз в тот вечер встречал или провожал очень представительную делегацию профсоюзов Уругвая, а если по правде сказать, они с Витей Бричкой сидели до самого закрытия у Нельки на базаре, а потом еще в общежитие зашли к своим хлопцам. Когда Николай, уже под хорошим газом, вошел в свою квартиру и увидел неожиданно Ивана Матюшенку и свою Ольгу, сидевших за столом, он ничего такого не подумал, нет, скорее это напомнило ему детство, когда к ним домой, случалось, приходил жаловаться на Николая старый-престарый учитель математики Степан Кузьмич. Грозно стуча палкой в земляной пол хаты, он говорил матери, каким толмаком может вырасти ее сын, если к нему вовремя не приложить руки, а Николай ждал своей участи в сенях или на печке — смотря какое было время года. Потом его звали, и, когда он входил, выражение лица у матери было, такое же, каким оно было сейчас у Ольги.

Николай перевел взгляд на гостя и понял, что пропал: тот пожал плечами, как бы говоря: «Откуда же я знал, что оно так выйдет, надо было предупредить, и тогда я, понятно, гнул бы твою версию. А так...» — и он развел руками.

Ольга, ни слова не сказав, быстро прошла на кухню.

Тогда Николай, продолжая стоять столбом посреди комнаты, сказал Матюшенке мертвым голосом:

— Ты — уходи. Мы сами разберемся.

— Она ж тебя убьет.

— Это не твое дело.

— Ну как же не мое? Все-таки товарищи по работе. На венок потом тебе собирай... Слушай, а где ты столько денег взял? И, главное, молчит, чертяка, хоть бы поставил сто грамм.

— Уйди! — страшно закричал Николай, и Матюшенко, подхватив со стола свою кепку, пулей вылетел из квартиры.

Потом что... Потом Николай встал перед Ольгой на колени и все ей чистосердечно рассказал. Вытащил из тайника оставшиеся шестьсот рублей. Это и спасло его от верной смерти. Вернулся в формовщики и стал опять неплохо зарабатывать, не как начальник цеха, но все-таки. А на шестьсот рублей, которые он отдал Ольге, она выкупила холодильник, когда подошла очередь, купила гедээровский полированный сервант, а из одежды: плащ-болонью, шерстяную кофту и джерсовое платье — это себе, а Николаю, после некоторых колебаний, — новый костюм за семьдесят пять рублей, очень приличный, — все-таки лотерейный билет купил он.

И еще десять рублей Николай вымолил у Ольги, чтобы умаслить Матюшенку — чтобы тот поменьше об этой истории болтал. Целых два дня после этого они, как закадычные друзья или родные братья, ходили в обнимку на работе и после работы, сидели у Нельки на базаре, в столовой мясокомбината. И Матюшенко твердо обещал Николаю молчать.

ОШИБКА

Грубо говоря, человечество делится на три части: на тех, кто выступает на собраниях, на тех, кто на собраниях молчит, а выступает дома, перед женой, и на тех, кто кричит с места. Что кричит? Кому кричит? А это уже смотря о чем идут дебаты.

Скажем, начальник цеха или, его заместитель говорят, что вот — конец месяца, квартала, года, а план горит, и надо собрать в кулак все силы, моральные и физические, мобилизовать резервы, напрячь мускулы...

Словом, штурм. Любой ценой, но в оставшееся время план выполнить. Занять первое место или хотя бы войти в призовую тройку, получить премии и прочие лавры, а потом опять с начала месяца сидеть курить.

И так каждый раз, и конца этому не видно.

— ...Так что, товарищи, и в это воскресенье надо поработать, — завершает свою речь начальник цеха. — Выражаю уверенность, что завтра все выйдут без опозданий. Народ у нас сознательный, проверенный. Фронтовики! Старая гвардия!

Бот тогда Матюшенко и кричит:

— При чем тут фронтовики! Война двадцать лет как кончилась! Сами не могут работу организовать, а потом — фронтовики... Будем мы когда-нибудь работать по-человечески?!

В Красном уголке цеха, где проходит собрание, начинается форменный базар.

— Правильно! — кричат со всех сторон.

— Не будем работать в воскресенье!

— Взяли себе моду!

Шум, гвалт.

Матюшенко сидит, довольный, в первом ряду, в окружении ближайших сподвижников: слева Тимка Губанов, справа Витя Бричка. Оглядывается по сторонам: а что, разве он не прав? Прав. Он зря языком трепать не будет.

— Они руководить не могут, а мы за них отдувайся! Нам что — больше всех надо?!

Сподвижники тоже не отстают от лидера.

— В газету напишем! В газету! — кричит, напрягая толстенную шею, Тимка Губанов. — В «Правду»! Будете тогда знать!

— Ага, а то мало писали! Им же главное — прогрессивку получить, дать цифру, а остальное их не касается! А мы прогрессивку не получаем. Пусть сами выходят и работают!

— Тише, товарищи. При чем тут прогрессивка — план нужен всем. Итээр ведь тоже будут работать в воскресенье.

— Ага, работать! Итээр будут стоять! А ты возьми лопату и покидай смену, попробуй. И столовая в воскресенье закрыта.

Начальник что-то записывает в книжечку, пытается унять шум. Вид у него усталый, но спокойный — не в первый раз.

— Насчет столовой — правильно, товарищи. Это наша недоработка, будем принимать меры. Но работать завтра все равно надо. Другого выхода у нас нет.

И тогда Матюшенко незаметно толкает в бок Витю Бричку — мол, пора... Тот, не глядя, показывает: сейчас, сам знаю... И, немного подождав, складывает трубой ладони и кричит, перекрикивая все собрание:

— Пускай платят наличными! По пять рублей за выход! То, что заработаем, плюс пять рублей. Сразу после смены. Вот тогда выйдем!

— Правильно! Наличными! Наличными! — поддерживает Витю мужская часть собрания. — По пять рублей!

Но тут женщины поднимают шум:

— А нам и наличными не надо! Не нужны нам никакие наличные! У нас дети! Детей не видим неделями. Постирать, прибраться надо. Чихать на эту пятерку!

Мужики тоже всякие.

— И мне, например, пять рублей тоже не нужны, — слышится чей-то кроткий голос. — Лучше я посижу с семьей дома, телевизор посмотрю.

Это кто-то непьющий, а главное, не очень умный, потому что, знает Матюшенко, кричи не кричи, а выходить завтра все равно придется, и Витя Бричка, старый кадр, гнет правильную, реалистическую линию. Пять рублей наличными за выход — это уже серьезный разговор, так сказать, платформа... В чем тут тонкость: раз все равно работать, пять рублей не повредят, на дороге не валяются, а самое главное: про них не дознается жена и, значит, не отберет, как отбирает в аванс и в получку все до копейки.

Наличными платят не всегда, а только когда очень плохо с планом. И то не всем, а от кого больше зависит. Например, заливке. И заливщики дружно гудят в восемь глоток:

— Наличными! Наличными! Тогда все выйдем.

А те, кому наличные не светят, тянут свое:

— Надо с начала месяца работать! С начала месяца! Организовать правильно работу!

И так далее.

Но Матюшенко уже смотрит на таких ехидно. «Правильно, — кивает он, — с начала месяца, кто же спорит. Только чего ж ты с начала месяца не кричишь? — думает он, глядя на кого-нибудь из кричащих. — Сидишь куришь, но молчишь в тряпочку. Потому что знаешь: все равно выведут по среднему, хоть целый день сиди, а сидеть лучше, чем махать лопатой. Все хорошие...»

Начальник на трибуне стоит ждет, пока шум в Красном уголке утихнет.

— Тише, товарищи, тише. Если кто-то хочет сказать, выходите сюда и говорите, зачем же кричать, — и смотрит сердито на Матюшенку. — Да, правильно, я с вами абсолютно согласен — штурмовщина. Да, правильно, мне это тоже надоело. А кому это не надоело? У меня тоже семья — жена, дети. И я их тоже по целым дням не вижу, что делать... Но, товарищи, вы ведь хорошо знаете: завод переживает тяжелое время — идет реконструкция, меняем оборудование, строим новые цеха. Вот закончим реконструкцию...

— Так когда ж мы ее закончим? — опять кричит Матюшенко. — Сколько на заводе работаю, столько слышу про реконструкцию. А мне уже на пенсию скоро!

Начальник опять умолкает и, делая обиженный вид, смотрит выжидательно в сторону — мол, или я буду говорить, ваш начальник, или пусть говорит этот горлохват Матюшенко, решайте сами, кто для вас дороже.

Тогда за столом, где клюет носом президиум, человек пять рабочих и итээр, вскакивает со своего места Аллочка Галушка; бойкая молодая женщина, зав экспресс-лабораторией — почему-то всегда именно ее выбирают вести собрание, — и начинает как школьнику выговаривать Матюшенке: