Николай Молчанов - Жан Жорес

• Название: Жан Жорес
• Автор: Николай Молчанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

«…Жар политических страстей, клокотавший в те времена в артериях Франции, зажег во мне интерес к зрелищам Форума. Я начал усердно посещать важнейшие заседания парламента, В лучезарном ореоле первых успехов выступал Жорес: он вел в атаку свое войско — дисциплинированное, бдительное, жизнерадостное, уверенное в победе — социалистическую партию. Большой, сильный, с внешностью и манерами простолюдина, бородатый и краснощекий, с крупными, мясистыми чертами лица, небрежно одетый, излучая радость жизни и борьбы, он поднимался тяжелым быстрым шагом по ступенькам трибуны и прежде всего жадно вливал в себя большой стакан красного вина. Голос у него был громкий, очень высокий, почти пронзительный, утомляющий; он мог бы говорить вдвое тише, и все равно его бы услышали в задних рядах трибун; но чувствовалось, что ему доставляет удовольствие говорить в полный голос, и он, не уставая, произносил на высоких нотах всю речь, даже если она длилась полтора-два часа! И все это время глотая стакан за стаканом. У него был очень сильный южный акцент, но не напевный и забавный, как у марсельцев, а тяжеловесный тарнский выговор южан и горцев. Он начинал свою речь монотонно, будто читал проповедь, в середине фразы голос поднимался, к концу падал. Он постоянно отклонялся от обсуждаемой темы, впадая в риторические красоты, и питал слабость к образам из сферы материалистического пантеизма: образам смерти, земли, в которой растворяется наша плоть. Но в нем впечатляло спокойствие и умение владеть собой. Он выступал без всяких записей, и никакие реплики с мест не могли нарушить ход его мыслей. Как раз наоборот: любая реплика только стимулировала его мысль, подстегивала и вдохновляла его. С той минуты, как он воодушевлялся или раздражался (впрочем, никогда не теряя самообладания), он начинал говорить необъятными периодами; они катились, словно раскаленные пушечные ядра; слова били ключом, пламенные, неожиданные, и вдалбливали его мысли даже в самые враждебно настроенные умы. Быстро парируя удар противника, он играл с ним, как большой кот с мышью: ласкал его, заставлял под хохот аудитории прыгать то вправо, то влево и под конец резким, тяжелым ударом лапы укладывал его наповал. Впрочем, он отнюдь не производил впечатление злого человека, даже когда грозил близким возмездием. Большой, могучий, жизнерадостный, великодушный, искусный дипломат, он был похож на Дантона; такие, как он, протягивают руку поверженным противникам, но ради торжества своего дела готовы на все и подчас любят встать в красивую позу.

…В те времена я был очень далек от политических партий. И не питал достаточно глубокого доверия к социалистам. Но мне казалось, что будущее принадлежит им, потому что их идеи были и будут разумны».

«Карманьола»

Телеграмма застала Жореса, когда он после завтрака играл в крокет в тени деревьев, окружавших дом в Бессуле. У него в гостях был Жорж Ренар с женой, редактор «Ревю сосиалист», заменивший на этом посту Бенуа Малона, умершего два года назад. Когда Жорес прочитал телеграмму, веселое, беззаботное выражение исчезло с его лица.

— Меня вызывают в Кармо. Положение там серьезное, — ответил Жорес и, отбросив крокетный молоток, решительно направился к дому. В своей комнате он быстро уложил в чемодан немного белья и несколько книг.

— Я очень встревожен, — говорил он Жоржу Ренару — Дело там идет к опасному конфликту. Администрация стекольного завода давно ведет себя вызывающе — это, несомненно, провокация…

В дребезжащем полупустом вагоне ехали в Кармо несколько крестьян; двое рабочих, запрокинув головы, дремали с полуоткрытыми ртами под стук колес; дородный кюре, сложив руки на огромном животе, мерно подрагивал в такт поезду. Жорес рассеянно смотрел в окно, но мысли его далеко от прекрасных пейзажей родного Лангедока. Он думал о стекольщиках Кармо. Когда он однажды увидел стеклодувов за работой у огромных печей с расплавленным стеклом, освещенных красными колеблющимися отблесками пламени, то он испытал незабываемое чувство. Он знал, что немногие из них доживали до пятидесяти лет. Изможденные, как будто выдувшие все свое здоровье в раскаленные комки стекла, силою легких превращаемые ими в бутылки, они, в темных: лохмотьях, с липами, покрытыми сажей, смешанной с потом, поразили воображение Жореса. Сколько невероятного терпения и покорности надо было иметь этим людям, чтобы по 14 часов в день находиться в таком аду. Но все же они сохраняли любовь к жизни, стремление к свету, к радости. Жорес вспоминал их лица, внимательные, напряженные, зажигавшиеся восторгом, когда он говорил им о социализме. Жорес восхищался их гигантской душевной силой, позволявшей им сохранить способность к благородным человеческим порывам, дух товарищества, смелость. Сколько в них мощи, сколько воли, если даже каторжная жизнь не смогла превратить их в отупевших животных!

Жорес своими глазами убеждался, что этим людям действительно нечего терять. Недавно двое друзей, местных социалистов, пригласили его посмотреть жилища рабочих. Узкий переулок между приземистыми кирпичными домами походил на зловонную канаву. Прямо из дверей выбрасывались нечистоты, водопровода не было. Жорес и его спутники зашли в один из домов и через узкую дверь попали в крошечную комнату с небольшим квадратным окном под самым потолком. Маленький деревянный стол, заставленный грязными мисками и кружками. В углу куча грязного тряпья, на котором пятеро малышей от двух до десяти лет весело копошились, оглашая опертый воздух каморки звонкими криками. Когда трое мужчин вошли, то особенно почувствовалась теснота помещения.

Их встретила женщина, видимо, еще не старая, но выглядевшая старухой. Она прижимала к себе сосавшего ее тощую грудь ребенка.

— Это все ваши, мадам? — спросил Жорес.

— Да, все мои…

— А где все они спят?

— Здесь.

— А маленький?

— Тоже здесь.

Жорес молча отвернулся к окну. Никогда и нигде в многочисленных воспоминаниях о Жоресе никто не упоминает о том, чтобы этот очень чувствительный человек плакал. Но товарищи, сопровождавшие в тот раз Жореса, рассказывают, что они увидели, как глаза Жореса наполнились слезами, как слезы потекли ему на бороду, как, глядя в окно, Жорес ничего не видел не из-за того, что стекла были покрыты густой грязью, а потому, что слезы застилали ему глаза…

Делегаты профсоюза рабочих стекольного завода ожидали своего депутата на вокзале в Кармо. Уже по дороге в гостиницу рабочие, перебивая друг друга, начали рассказывать о последних событиях. Положение действительно оказалось серьезным.

Еще три года назад очагом классовых конфликтов были угольные шахты Кармо. После назначения директором господина Пере, человека весьма практичного и умного, обстановка на шахтах несколько смягчилась. Но на стекольном заводе она резко обострилась.

Директором и фактическим владельцем завода был Рессегье, человек, сохранивший в восемьдесят лет удивительную энергию и подвижность. Причем с годами он все больше ненавидел своих рабочих. Особую ярость старика вызвал профсоюз. Правда, Рессегье необыкновенно ловко умел обманывать и грабить рабочих. Когда повсюду под давлением трудящихся создавались пенсионные кассы, ему удалось этого избежать. Он пошел лишь на создание так называемой кассы оказания помощи рабочим. Это было его собственное оригинальное изобретение. Суть его состояла в том, что касса пополнялась за счет повышения цен товаров, продававшихся рабочим в заводской лавке. В результате помощь не только ничего не стоила хозяевам, но даже, приносила им некоторый доход.

Рессегье хвастался, что он платит рабочим больше, чем на других заводах. Действительно, зарплата в Кармо была немного повыше. Но Рессегье, ссылаясь на это, добивался от своих политических друзей более выгодных условий оплаты транспортировки сырья и готовой продукции. В итоге он и здесь выигрывал.

Десять лет назад Рессегье отчаянно пытался помешать организации профсоюза на его заводе. Однако в то время подобная политика была не в моде, правительство боролось с монархистами и нуждалось в поддержке рабочих. Теперь же, когда оппортунисты вступили в союз с реакцией, положение изменилось.

Рессегье начал с того, что добился отстранения с поста мэра Кармо Кальвиньяка, из-за увольнения которого началась знаменитая забастовка шахтеров три года назад. Более того, используя вспыльчивый характер Кальвиньяка, директор подстроил скандал, и Кальвиньяка приговорили к 45 дням тюрьмы и к лишению права быть избранным на 5 лет.

Эти успехи вдохновили Рессегье на новые происки против рабочих. Теперь ему нужна была забастовка. Дело в том, что продукция завода — бутылки — не всегда находила сбыт. Завод работал в отдельные моменты почти в убыток. Так было летом 1895 года. Рабочие поняли положение и мирились со многим, не прибегая к забастовке. Но Рессегье продолжал искать повод для закрытия завода. Он рассчитывал возобновить затем производство только при условии по меньшей мере резкого ограничения влияния профсоюза, если не его ликвидации, и серьезного снижения зарплаты.