Василий Ардаматский - Две дороги

• Название: Две дороги
• Автор: Василий Ардаматский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Роман состоит из двух книг. Первая — «Дорога бесчестья» — о белоэмигранте — царском офицере Дружиловском, авторе многих фальшивок, направленных против коммунистов. Охранка капиталистических стран использовала их для расправы с коммунистами. Вторая книга — «Дорога чести» — посвящена светлой памяти известного болгарского генерала Владимира Заимова, выступившего против фашизации Болгарии и помогавшего Советской стране в ее борьбе с фашистской Германией.

---

И он не выдержал, рассмеялся.

— Вон ты какая у меня.

— А ты думал какая? Вечно больная, немощная? Да? Как тебе, Владек, не стыдно.

...Нет. Она не сломится и теперь. В последний вечер накануне ареста, когда он сжигал свои бумаги, они сидели рядом возле печки. Порывистый вечерний ветер бился в окно, тревожно позвякивало стекло. Анна сидела, нагнувшись вперед, опустив на колени руки. Он ощущал своим плечом нежное тепло ее плеча, уголком глаза видел ее тонкую шею. О чем она думала, глядя, как шевелится в печке невесомый пепел? Поначалу ему не хотелось начинать этот разговор, он почему-то боялся, что спокойного разговора не получится и он только растревожит ее. Но и молчать нельзя.

— Знаешь, Аня, я часто думаю, что жизнь человека, как бы он ни старался строить ее по задуманному образцу, подчинена миллионам всяческих случайностей, — начал он спокойно и задумчиво. Она подняла голову и повернулась к нему. — Ты подумай только — вот тот осколок, который на войне попал мне в голову. Врачи говорили, если бы он ударил на какой-то сантиметр ниже, меня бы не стало. И ты, наверное, погоревав обо мне годик-другой, вышла бы замуж. Впрочем, нет, этого я бы тебе не простил. Ты не сочла бы это эгоизмом?

Он старался говорить непринужденно, но ему мешали ее глаза — все понимающие, пристально-тревожные.

— Зачем ты это говоришь? Ты же прекрасно знаешь, что я думаю, — ответила она и опустила глаза.

— Да, на войне случайности скрыты в каждой летящей пуле, — продолжал он.

— Сейчас тоже война, — сказала она.

— Сейчас все иначе, — возразил он. — На войне чаще всего убивает пуля, пущенная не в тебя.

— И все же надо стараться и сделать все, что можно, — вдруг энергично сказала она и тихо добавила: — Чтобы они в тебя не попали.

— Сделать все, — повторил он точно про себя и, посмотрев на нее, спросил: — Что значит все? Трусливо укрыться в безопасное место? — Он спросил это просто, прямо, чтобы сразу прояснить самый важный вопрос, в главном у них не могло и не должно быть ни малейшего разногласия.

Анна долго молчала.

— Ты же умнее их, — сказала она, не поднимая взгляда.

— Они не дураки, Аня. Но дурак, между прочим, опасней. Он может сделать такое, чего разумом не понять.

Он взял щипцы и стал мешать в печке.

— Аня, что дома? Как дети?

— Не тревожься о них, — негромко, но твердо произнесла она.

— Пока они с тобой, мне тревожиться нечего. Все, что сказал бы им я, скажешь ты. Ведь ты — это я и ты для них даже лучше, я за своими делами частенько забываю о доме.

Они глядели на шевелившийся в печке пепел и молчали.

— Ужасно... Ужасно... Они продали Болгарию. Ведь они не болгары, не болгары, — сказала она.

— Как так? — усмехнулся он. — Царя Бориса называют первым болгарином.

— Для меня первый болгарин ты.

— Спасибо, — сдавленно отозвался он и, справившись с волнением, продолжал: — Мы прожили с тобой хорошую, чистую жизнь. Сколько раз я думал о своей счастливой судьбе, подарившей мне тебя. Жалею, что не говорил тебе об этом часто.

— То же самое думаю и я, — сказала она, и по ее бледному лицу пробежал розовый свет.

...Боже, как он любил ее тогда и как страшна была мысль, что у него могут отнять это счастье. Их счастье. Волнение тех минут было таким сильным, что и сейчас, лишь отраженное воспоминанием, оно стиснуло ему горло.

Он посмотрел на охранников и рассердился — в конце концов, что значили для него эти двое? Как и те другие, без имен и званий, что допрашивали и били его, как и те, которые будут его сегодня судить. Они могли его даже лишить жизни, но изменить ее хотя бы на йоту они были бессильны.

На подоконник с лета сели два голубя, громыхнув жестяным карнизом. Охранники вздрогнули, как от выстрела.

— Будьте вы прокляты, — проворчал тот, что сидел у окна, и начал бить кулаком по оконной раме. Голуби не обращали на него никакого внимания. Красавец сизарь, распушив хвост, вспушив перламутровую шею, кружил вокруг голубки, и через стекло доносилось его любовное воркованье.

Всякий раз мысль о смерти встает перед Заимовым, как серая глухая каменная стена, возле которой все останавливается.

«А ты обойди стену, обойди, — шептало ему что-то из темного угла. — Просто надо только раскаяться и отречься».

Раскаяться?.. В чем?.. Отречься?.. Да это же страшнее смерти! И вдруг видение из немыслимо далекого детства.

Он на уроке истории. Из окон в класс падают косые столбы солнца. Учитель рассказывает о том, как инквизиторы сожгли на костре великого итальянского ученого и мыслителя Джордано Бруно. Палачи кричали ему — отрекись! А он молчал и, гордо закинув голову, смотрел в бездонное небо до тех пор, пока огонь не сжег ему сердце. Учитель рассказывает и плачет. И он, маленький Владя Заимов, тоже плачет. Он приходит домой потрясенный мученической смертью великого итальянца.

Отец обнимает его.

— Что с тобой? Ты дрожишь?

— Ты знаешь, как умер Джордано Бруно? — спрашивает он сдавленным голосом.

— Конечно, знаю. Попы сожгли его на костре за то, что он был умнее их, — отвечает отец.

— Мне жалко его, — говорит он и плачет, уткнувшись в грудь отца.

— Поплачь, поплачь, это хорошие слезы, — говорит отец, гладя его по голове своей большой тяжелой рукой.

Вечером он делал уроки, а отец, как всегда, читал, сидя рядом в кресле. Вдруг он закрыл книгу:

— Ты спрашивал, сынок, о Джордано Бруно. Тебе его жалко. За что ты его жалел?

— Я думал, как ему было больно.

— А я думаю, что такой смерти можно позавидовать. Да, да, не удивляйся, сынок. Это завидная смерть. Ведь он мог спастись, стоило ему только отречься от того, чему посвятил свою жизнь.

— Почему же он этого не сделал?

— Представь себе, сынок, что на костре не Бруно, а я, твой отец, и от меня требуют, чтобы я отрекся от тебя, от мамы. Я ни за что не сделал бы этого. Лучше сгореть на костре, чем сказать, что я не люблю всех вас, и отречься от вас. А что ты сам подумал бы обо мне, если бы я, спасая жизнь, вдруг сказал, что ты не мой сын? Нет, сынок, нет, смерти Джордано Бруно можно позавидовать. Так умирают герои... И люди потом воздвигли ему памятник и написали на нем: «Джордано Бруно — от века, который он предвидел».

Видение из детства погасло. Он не хочет больше думать о смерти. К тому же параллель была слишком прямой, и это показалось ему просто нескромным. Он в своей жизни сделал так мало, его жизнь, а с ней и смерть — всего лишь капля в море жизни и страданий его народа.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Владимир Заимов говорил своему другу, советскому полковнику Бенедиктову, что когда он начинает думать о прошлом своего народа, ему хочется благоговейно встать и что всякий раз, оглянувшись в прошлое, он еще яснее видит будущее и свой перед ним долг.

На сегодняшний суд он пришел с уверенностью, что с ним вся история его народа и она его верный союзник и могучая поддержка.

Пятьсот лет длилась на болгарской земле беспросветная ночь турецкого ига. В этой, казалось, бесконечной ночи рабства зарницами надвигающейся грозы вспыхивали народные мятежи. Каждую такую вспышку поработители гасили кровью. В XIX веке восстания вспыхивают по всей стране: зарницы слились в ощутимую близкую грозу. В ответ — еще более страшный террор. В то время дипломат, представлявший в Турции Великобританию, донес своему королевству о прочности позиции Турции в Болгарии, так как эти позиции «охраняются с исключительной твердостью и чисто азиатской непримиримостью». Дальше он написал о населении подвластных Турции земель: «Малейшее неповиновение стоит ему столь дорого, что выглядит безрассудным...»

Дед генерала Заимова был убит турецким чиновником за то, что посмотрел на него недобрыми глазами. Но вопреки убеждению английского дипломата это убийство не сделало покорным отца Владимира Заимова. Наоборот! Еще учась в школе, он становится курьером тайного комитета, руководившего освободительной борьбой болгарского народа. Может быть, это к нему, Стояну Заимову, поэт обратил свои строки:

Мертв отец твой! Ну так что же?
Стать отцом и сам ты должен.
В этом бог тебе поможет, —
Живо будет род продолжен!
Плачешь? Перестань, дружище!
Что за бабство? Плакать могут
Только женщины да нищий.
Ты ж мужчина, слава богу!

(Христо Ботев)

Все последнее столетие турецкого ига — в перекатах народных восстаний. У болгарского народа появляются свои революционные вожди. С высоты времени мы видим их светлый подвиг, схожий с подвигом горьковского Данко. Мы видим горящие сердца, вырванные ими из собственной груди и поднятые в черной ночи рабской жизни.

Вот вспыхнуло сердце сына карловского ремесленника Васила Левского. Его зовущим трепетным светом озарена вся вторая половина XIX века, и мы видим костры в горах, у которых плечом к плечу стоят бойцы легиона Левского. В свете костра их лица, точно отлитые из бронзы. В их глазах — пламя. Они слушают революционный устав, написанный Василом Левским. Набатом гремят слова воззвания: революция! Борьба! Свобода! Изо всех уголков Болгарии к кострам Левского пробираются люди, готовые отдать свою жизнь за свободу. В это же время рядом горит еще одно сердце, его вырвал из своей груди друг и соратник Левского, бесстрашный революционер и великий поэт Христо Ботев. Он слагает стихи, которые гремят над страной как набатный колокол, сзывающий народ на борьбу.