Семен Юшкевич - Пленница из белого домика

• Название: Пленница из белого домика
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Детская проза

Юшкевич (Семен Соломонович) — талантливый писатель. Родился в 1868 году, в зажиточной одесско-еврейской семье. Окончил в Париже медицинский факультет. Дебютировал в печати рассказом "Портной", в "Русском Богатстве" 1897 года. В 1895 году написал рассказ "Распад", но ни одна редакция не решалась его печатать. Между тем именно этот рассказ, помещенный, наконец, в 1902 году в "Восходе", создал Ю. известность. После этого он помещал свои беллетристические и драматические произведения в "Мире Божьем", "Журнале для всех", "Образовании", сборниках "Знания" и других. Некоторые произведения Ю. переведены на немецкий и древнееврейский языки, а товариществом "Знание" изданы два тома его рассказов (СПб., 1906). В рассказе "Распад" Ю. показал, как разлагаются устои старой еврейской жизни, городской и буржуазной, распадается прежняя общественная жизнь, теряя сдержку внешней организации, еще оставшуюся от былой внутренней спайки: распадается и сильная до сих пор своим единством, своей моральной устойчивостью еврейская семья, не связанная никаким духовным верховным началом, исковерканная бешеной борьбой за жизнь. Образы этой борьбы — кошмар Юшкевича. В "Ите Гайне", "Евреях", "Наших сестрах" он развернул потрясающую картину мира городских подонков, с его беспредельным горем, голодом, преступлениями, сутенерами, "фабриками ангелов", вошедшей в быт проституцией. Ю. любит находить здесь образы возвышенные, чистые среди облипшей их грязи, романтически приподнятые. Эта приподнятость и надуманность — враг его реализма. Многие его произведения, в общем недурно задуманные (драмы "Голод", "Город", рассказы "Наши сестры", "Новый пророк") местами совершенно испорчены манерностью, которая, в погоне за какой-то особенной правдой жизни, отворачивается от ее элементарной правды. Но даже в этих произведениях есть просветы значительной силы и подкупающей нежности. Особенно характерен для внутренних противоречий дарования Юшкевича язык его действующих лиц, то грубо переведенный с "жаргона", на котором говорит еврейская народная масса, то какой-то особенный, риторически высокопарный. В драмах Юшкевича слабо движение, а действующие лица, характеризуемые не столько поступками, сколько однообразно-крикливыми разговорами, индивидуализированы очень мало. Исключение составляет последняя драма Юшкевича "Король", имеющая сценические и идейные достоинства. Писатель национальный по преимуществу, Юшкевич по существу далеко не тот еврейский бытописатель, каким его принято считать. Его сравнительно мало интересует быт, он, в сущности, не наблюдатель внешних житейских мелочей и охотно схватывает лишь общие контуры жизни; оттого его изображение бывает иногда туманно, грубо и безвкусно, но никогда не бывает мелко, незначительно. С другой стороны, чувствуется, что изображение еврейства не является для него этнографической целью: еврейство Юшкевича — только та наиболее знакомая ему среда, в которой развиваются общие формы жизни. А. Горнфельд.

---

Пленница из белого домика

Шалости и непослушание часто тяжело отзывались на нас. Матери, хлопотливой и всегда огорчённой женщины, мы не боялись, хотя она собственно в сотрудничестве с бабушкой и занималась нашим воспитанием. Бабушка была милая, чувствительная старушка, и самая главная защитница наша от гнева отца и упрёков матери. В зимние вечера, длинные и таинственные, когда на дворе завывала буря и ветер бился в окно, как живое существо, она, сидя на низенькой скамеечке подле печи, с чулком в руках, который вязала не глядя на спицы, рассказывала нам чудесные сказки безостановочно, часами. Огонь в лампе таинственно подскакивает, большой старый кот нежно мурлыкает у её ног, трещит мебель, как бы перекликаясь, и мы сами становимся другими в душе под влиянием этих чудных, кротких сказок.

Воспитание же матери заключалось в том, что в каждую минуту, когда мы наслаждались, всегда она что-то требовала, что-то пророчила, сердилась, жалуясь на своё бессилие справляться с нами. Или начинала о том, что годы летят, пробежит скоро время и мы вырастем легкомысленными людьми, никуда негодными, ни на что неспособными, и что непременно будем нищими, так как время уже не такое, как прежде, и что теперь совсем другие люди нужны. Мы, конечно, ничего не понимали в её словах, хотя они и ложились подчас на душу, — не понимали, чего она боялась, на что намекала, и думали о том только, как бы убежать от этих неприятностей на нашу любимую гору, где мы сейчас же обо всём дурном забывали. И только крепко чувствовали её руку по вечерам, когда она, раздосадованная нашими шалостями, начинала жаловаться уставшему за день работы отцу.

Боже, эти вечера! Как страшно вспомнить о них! Усталый, рассерженный за то, что его не жалеют и надоедают какими-то истоптанными башмаками, изношенной рубашкой, словом, тем, что не имело никакого отношения к его серьёзным заботам, отец страшно выходил из себя. Начиналась молчаливая пытка смотрения. Как он смотрел на нас! Что это был за взгляд! Тяжёлый, угрожающий и странно пронизывающий, он постепенно как бы обволакивал меня во что-то мягкое, серое, унылое, и не спеша закупоривал уши, глаза, рот, так что становилось трудно дышать… Я не смел поднять головы. Его взгляд парализовал меня, — я становился неподвижным, точно связанный, и мне кажется, что он мог бы меня убить, и я бы не пошевельнулся. Мгновения казались годами. Голова пуста. В сердце нет даже боязни. Есть оцепенение и бессильное, тщетное желание дико закричать изо всех сил…

Наконец, отец, погрозив пальцем, уходил к себе. Мать, довольная произведённым действием, также оставляла нас, а мы с Колей, после момента ужаса, хмурые и огорчённые, отправлялись в детскую.

— Когда же мы вырастем? — бывало скажет Коля, ложась на кровать и кладя на мои колени ноги, — когда же, наконец, мы вырастем?

Я не отвечал ему прямо и с увлечением звал его уйти совсем на третью площадку нашей горы, построить там хижину и поселиться в ней навеки.

— Никогда никто не догадается, — спешил я предупредить его возражения, — и все дома будут плакать о нас. А папа непременно раскается.

Постепенно наш разговор оживлялся. Коля не отвергал моего плана, а я, довольный, начинал описывать ему нашу будущую жизнь на площадке с такими подробностями и так раскрашивал её своей фантазией, что увлекал его за собой. Забывал и он о своих огорчениях, только что вызванных суровой рукой отца, и в эти минуты, когда он опять становился самим собой, смелым, мужественным — я страшно любил его.

— Ну, забудем, — говорил он, намекая на только что происшедшее. — Поговорим о наших делах.

Я уже знал, что это означало, и, предвкушая удовольствие, ложился с ним рядом, а он начинал рассказывать прелестную историю, которой не было ни начала, ни конца, обаятельную историю, служившую нам утешением во всех наших маленьких огорчениях.

— Двенадцать карликов, ко мне! — говорил Коля, легко ударяя в ладоши, и я замирал от счастья.

Двенадцать карликов, одетые в турецкие одежды, с длинными бородами, с парой срезанных турецких голов за поясом и длинными перьями на белых чалмах, появлялись пред нами и покорно ждали приказаний Коли.

— Двенадцать карликов, верные мои слуги, переоденьте нас, — командовал Коля суровым, отрывистым голосом.

В один миг мы превращались. Коля становился похожим на китайского богдыхана, с которым мы были знакомы по картинке из прелестной сказки "Соловей", — в мантии и с короной на голове. Я был в голубом бархатном костюме, расшитом золотом, с маленькой коронкой, приличествующей принцу.

— Теперь, — говорил Коля, обращаясь ко мне, — вслушайся, какая чудесная музыка раздаётся под нами. Слышишь? Это поют люди в заколдованном царстве. Но теперь ещё не настало время освободить их. В сегодняшнюю ночь мы не навестим их, и к белому домику, что за морем, пройдём другой дорогой: через лес и болота. На обратном пути полетим морем. Карлики, откройте в полу дверь. Павка, дай руку…

Воображение моё чудесно работает. Вот карлики взялись за кольцо, прикреплённое к полу, рванули его, и образовалось широкое отверстие. Чудесная нежная музыка, так щемившая сердце, послышалась ближе, и я, испытывая головокружение от неведомых чувств, спускаюсь с Колей в пещеру. Карлики идут впереди и мы как-то не ходим, а плывём в воздухе. Дорога прекрасная. Стены пещеры, — рассказывает Коля и я вижу, — выложены хрусталём и искрятся и переливаются волшебным светом: красным, фиолетовым, зелёным… Карлики молча идут всё скорее, скорее… Коля важно и уверенно плывёт, и лицо у него такое серьёзное, что я начинаю пугаться. Оглянуться боюсь.

— Колечка, — шепчу я, — тебе не страшно?

— Глупенький, — произносит он ласково, — я ведь с тобой.

От этих слов меня охватывает блаженство. Мне хочется прильнуть к нему и крепко поцеловать, сказать ему, что он храбрый, милый…

— Рассказывай, — шепчу я, — милый Коля, что было дальше.

— Начинается лес, — говорит он, и я вижу бесконечный, дремучий лес, окружённый непроходимым болотом. Где-то вдалеке от нас Коля указывает мне на перевозчика и я замечаю маленькую лодочку, подле которой стоит великан с дубиной на плечах.

— Это он стережёт пленницу в белом домике, — говорит Коля. — У заморского могущественного царя более сотни лет единственный сын болен тяжёлым недугом, от которого может излечить только кровь невинной принцессы. Много раз этот могущественный царь посылал войско, чтобы похитить принцессу, но великан мой разбивал его войско наголову. Когда-нибудь я поведу тебя смотреть, как страшен он, когда на него нападают.

— Можно подойти к нему поближе? — робко спрашиваю я, со страхом глядя на Колю.

— Теперь это невозможно. Он слишком голоден и ужасно опасен. Двенадцать карликов, перенесите нас через болото.

Мгновение — и мы уже в лесу; великан кажется маленькой мушкой. Мы идём, окружённые деревьями, и под нашими ногами трещат сухие ветви. Из-за огромного дуба выглядывает заяц, на которого Коля указывает мне.

— Эго мой самый лютый враг, — рассказывает он, — и единственный достойный соперник, с которым бывает иногда приятно бороться. Двенадцать медведей, подаренных ему бабушкой его, страшной колдуньей, так же верно ему служат, как мне карлики. Но пленница из белого домика душой принадлежит мне, а не ему. Карлики, скройте нас! — отдаёт он приказание нашим слугам.

Мы становимся невидимыми, но я всё-таки со страху оглядываюсь и держу Колю крепко за руку. Заяц, потеряв следы, вдруг выскочил на дорогу, стал её обнюхивать и, не находя нас, скрылся в чаще деревьев. Вот и конец леса… Перед нами широкая, безбрежная равнина, поросшая высокой и густой травой. Воздух не прозрачный, а голубоватый, и птицы, летающие в нём, тоже голубые. Я вскрикиваю от восторга. В левой стороне, совсем уже близко, лежит та цепь гор, которая видна с нашей площадки, и Коля указывает мне на таинственный белый домик.

— Все опасности благополучно пройдены, — говорит он, — карлики, вы мне больше не нужны. Ступайте и ждите, пока я не позову вас. Павка, — обращается он ко мне, — пойдём, пленница из белого домика ждёт нас.

Мы подходим ближе. Как красив этот белый домик! Те же самые очертания, что видны с нашей горы, такой же миниатюрный, с башенками по бокам и совершенно круглыми окнами. Зелёные железные решётки с позолоченными остриями своих прутьев окружают сад, белый домик и пруд в стороне. Несколько фонтанов, разбросанных по саду, высоко выбрасывают снопы воды, которые при падении разбиваются на сверкающую пыль и рябят спокойную воду в пруде.

— Пленница идёт! — возвещает Коля, и я немею от восторга.

Из белого домика, медленно спускаясь по лестнице, ведущей в сад, лёгкая, как воздух, идёт девушка, та самая, о которой я столько мечтал, сидя на площадке нашей горы. Как она красива! В какие нежные одежды окутана её фигура! Как мило она встречает нас и ведёт к своему столу, такая ясная, прозрачная. О, как я предан ей! Мне хочется видеть её в опасности, чтобы с радостью пожертвовать для неё своей кровью. Мне хочется пасть перед нею ниц и с гордостью ждать её повелений. Этот сад, этот пруд, эти весёлые, брызжущие фонтаны, — как я люблю вас. Но, Боже, в эту минуту, когда я так полон прекрасных чувств — крик об опасности отрезвляет меня. Коля стоит нахмурившись, маленькая пленница в смятении и ужасе.