В. Катаев - Чехов и его литературное окружение

• Название: Чехов и его литературное окружение
• Автор: В. Катаев
• Жанр: Критика

---

Чехов и его литературное окружение (80-е годы XIX века)

Среди русских прозаиков 80-х — первой половины 90-х годов XIX века есть группа писателей, представляющих сегодня интерес прежде всего в связи с именем Чехова.

У некоторых из них — Александра Чехова, Марии Киселевой, Лидии Авиловой, Елены Шавровой — никогда не было особенных заслуг перед литературой, их произведения подчас едва возвышались над любительским уровнем, а имена, мало что говорившие даже современникам, донесли до нас лишь чеховская переписка, мемуары о Чехове. Чехов для них — "cher matre", Мастер. Они пользовались советами, помощью своего великого современника, в письмах к ним писатель формулировал порой важные положения своей эстетики, иногда становился редактором их произведений.

На других — Виктора Билибина, Владимира Тихонова, Ивана Леонтьева (Щеглова), Казимира Баранцевича, Александра Маслова (Бежецкого) — Чехов одно время смотрел как на соратников, сверстников по литературному поколению, объединял себя с ними в "артель восьмидесятников" [1]. Сейчас это кажется трудно объяснимым, ведь каждый из "скромных беллетристов" был забыт читателями еще при жизни. Тем интереснее понять, благодаря чему их произведения какое-то, пусть весьма короткое, время могли стоять в одном ряду с чеховскими, порой бросая свет на тот или иной рассказ, пьесу Чехова, ту или иную полосу в его творчестве.

Наконец, третьи — Николай Лейкин, Иероним Ясинский, Игнатий Потапенко — характеризуют тот литературный фон, на котором рос и развивался Чехов. Это представители той массовой беллетристики, которую потреблял читатель чеховской эпохи. Произведения этих и им подобных писателей заполняли страницы газет и журналов, в которых выступал и Чехов. В определенной среде их имена пользовались широкой популярностью.

Это — тот литературный поток, над которым возвышается как вершина чеховское творчество. В живом литературном процессе Чехов мог вступать на пути, уже освоенные другими, разрабатывать одни с ними жанры, ситуации, типы героев. Очевидно, что без знакомства с произведениями этих писателей невозможно полно представить чеховскую литературную эпоху, а также до конца понять многие произведения самого Чехова.

Проблема эта имеет и более широкий, теоретический аспект. Достаточно вспомнить давнюю, но возобновляющуюся время от времени дискуссию о том, должна ли история литературы строиться по именам или по литературным периодам и потокам, изучать крупных писателей или всю массу литературной продукции.

В нашем литературоведении есть своеобразный пример — изучение творчества "спутников" Пушкина, поэтов пушкинской поры. Возникнув на заре нашего века, это направление поначалу преследовало строго определенную задачу: представить Пушкина как самую яркую звезду в созвездии поэтических имен. Но постепенно творчество отдельных поэтов пушкинской плеяды приобретало самостоятельный интерес для читателей, становилось предметом углубленного исследования. Сейчас без творчества Дельвига, Вяземского, Языкова и других "спутников" Пушкина уже немыслимы ни история русской поэзии, ни понимание творчества великого поэта.

Проблема литературных спутников актуальна для изучения далеко не каждого крупного писателя. Вряд ли правомерно говорить о спутниках Тургенева, Толстого, Достоевского в том же смысле, в каком мы говорим о спутниках Пушкина. Но в связи с именем Чехова эта проблема неизбежно встает, на что указывал он сам.

Чехов, подобно Пушкину, жил и формировался как писатель в эпоху, когда литературное искусство совершало крутой поворот. Поиски новых героев, сюжетов, жанров, новой манеры разговора с читателем отразились в творчестве целого литературного поколения. В 80-е годы зарождалось и оформлялось многое из того, что позже составило наиболее характерные черты русской литературы XX века.

* * *

Первым серьезным знакомством Чехова в литературных кругах была встреча с Николаем Александровичем Лейкиным. Позже в его жизнь войдут Лесков, Григорович, Суворин, Плещеев, Короленко, наконец, Толстой… Но состоявшееся в 1882 году знакомство с Лейкиным и выступление на страницах "Осколков" стало в судьбе Чехова — писателя, уже печатавшегося в "Стрекозе", "Будильнике", "Мирском толке", "Зрителе", — первой поворотной вехой.

Творчество Лейкина, видного русского юмориста, издателя журнала "Осколки", писателя, которого Чехов называл своим литературным "крестным батькой" (П 2, 164), сегодня забыто. Между тем в литературной среде чеховской эпохи Лейкину должно по праву принадлежать одно из важных мест. Его произведения молодой Чехов, по собственному признанию, читал "ревностно" и "захлебываясь" от удовольствия.

Значение Лейкина не исчерпывается "Осколками" и связью с началом творческого пути Чехова. Ко времени, когда Лейкин стал во главе "Осколков" (декабрь 1881 года), он уже вполне сложился как писатель-юморист. Более того, вершина творчества Лейкина (если это понятие к нему приложимо) связана не с "Осколками". Те произведения, которые Лейкин писал для собственного журнала последние двадцать пять лет своей жизни, были лишь перепевами найденного им до и помимо "Осколков".

Литературной репутации Лейкина в значительной мере не повезло: в сознании русского читателя его творчество было вытеснено творчеством Чехова, и он стал примером писателя, остановившегося в своем развитии и создававшего произведения на потребу невзыскательного вкуса. Историко-литературные оценки, выносимые сейчас Лейкину, чаще всего суммарны и неконкретны.

Лейкин, действительно, всю жизнь писал, ориентируясь на определенного читателя. Адресаты, они же герои лейкинских сценок, — петербургский (гостинодворский или апраксинский) "полированный" и "неполированный" купец, купеческий сынок — "саврас без узды", "караси и щуки" петербургских канцелярий и банков, приказчики, дворники, актеры и прочие "наши забавники", "теплые ребята" и "гуси лапчатые". В этой ориентированности заключалась, как увидим далее, причина и недостатков, и ограниченности успеха лейкинского юмора. Но было бы неверно приписывать ему, как это часто делается, установку лишь на безыдейное зубоскальство, на то, чтобы развлекать, потешать и убаюкивать буржуазного читателя. Сам Лейкин, в лучшую пору своего творчества, ставил перед собой иные, более серьезные задачи.

В одном из своих фельетонов 1879 года под влиянием потрясшего его известия о том, что в Тихвинском уезде Новгородской губернии по приговору мирской сходки всенародно сожгли деревенскую "колдунью или ведьму", Лейкин писал: "Мне часто приходилось слышать упреки, что я в своих рассказах утрирую дикие понятия простого народа. Сожженная колдунья Аграфена Игнатьева да послужит мне оправданием. Мне скажут, что я в моих рассказах описываю городской народ, но ведь городской простой народ пришел из сел, откуда и принес свои понятия. Купцы также вышли из крестьян и пришли в Петербург из деревень. Отрешиться от тех понятий, среди которых вырос человек может только путем образования, путем чтения, а наш петербургский народ разве читает что-нибудь? [2] Невежество надо лечить грамотностью. Для купца вопль Гёте "Свету! Свету побольше!" надо перефразировать так: "Грамотности! Грамотности побольше!"[3].

О том, что творчество Лейкина решало (и до определенной степени весьма успешно) просветительские задачи, писалось и в некрологах сразу после его смерти: "Создав популярный жанр литературы, Лейкин привязал к нему городскую аудиторию, которая, ища в его произведениях занимательное чтение, развила в себе потребность в этом чтении и этим самым уже поднялась в своих культурных запросах, в своих духовных потребностях"[4].

Ориентируясь на узкопонимаемую просветительскую цель, Лейкин, разумеется, ограничивал возможности своего творчества. Чехов стал выше Лейкина уже потому, что понял, как явно недостаточна для литературы в его эпоху только просветительская установка: зло лежит глубже, оно не исчерпывается недостаточной грамотностью или невежеством; внушениями или поучительными картинами ничего нельзя исправить. Но говорить о "лейкинщине" как о синониме безыдейности в литературе, забывая о просветительской установке его творчества, было бы несправедливо.

Негативная оценка Лейкина имеет свою традицию. Первым обвинителем Лейкина-юмориста в безыдейности был Н. К. Михайловский, писавший в 1879 году: "Г. Лейкин, без всякого сомнения, хороший, бойкий и остроумный карикатурист. Но он — только карикатурист [5] Руководящей идеи было бы напрасно искать у г. Лейкина [6] Смех г. Лейкина существует только для самого себя, без всяких идейных оснований и тенденциозных целей [7] Тот огромный запас фактов, которые он накопил благодаря своей наблюдательности, решительно не освещен какою-нибудь разумною идеею. Он фотографирует всевозможные уличные сценки, раскрашивает их [8] и пускает в обращение [9]. Условия газетной и тем более мелко-газетной работы, очевидно, играют здесь едва ли не важнейшую роль; какая уж тут "идея", когда надо работать каждый день" [10].