Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==104

подвергнуть этот лирический отрывок такому придирчивому анализу. В результате анализа он не распался на куски, а обнаружил свой подлинный смысл. Смысл этот и есть настоящая тема всего пентаптиха. Последующие пьесы развивают отдельные темы, уже содержащиеся здесь: вторая и третья — тему верности, четвертая — страстного отчаяния.

    Легкие и чистые хореи — как песни детства — объединяют  вторую и третью пьесы, уже самой  формой своей изолируя их от стремительных, отрывистых ямбов первой и томящих, безвольных амфибрахиев четвертой. Тема верности строга и проста. Ночь перед битвой. Как в летописи, слушают   голос земли. Не радостное ожидание  боя, не мысль  о победе — жертвенная обреченность «сказания о граде Китеже», «Не вернуться, не взглянуть назад...», «Светлый  стяг над нашими полками не взыграет больше никогда». И эта покорная жертва смиренна: «Я не первый воин, не последний». Погибнуть, раствориться в жертве народной. Ее молитвенный  обряд, церковный, всенародный, — единственная чаемая награда. Робка и скромна личная нота в заключительном призыве к светлой жене — «помянуть за раннею  обедней мила друга».

    От смирения и жертвенной верности к радости любви услышанной,  к восторгу неземных видений. В третьем стихотворении  отходят вдаль грозовые голоса битвы, становясь лишь  предвестниками таинственной встречи. «В темном поле были  мы  с Тобою». Только двое, я и Ты. Русь, «жена моя» первой пьесы, «светлая жена» (с маленькой буквы), земной образ иной, Светлой, здесь отступает перед Ней, безымянной, называемой  Ты. Светлое видение оставляет на щите друга свой «нерукотворный лик», который будет его эгидой перед «черной тучей орды»: «Светел навсегда»!

     Навсегда?

Опять с вековою тоскою

Пригнулись к земле ковыли,

Опять за туманной рекою

Ты кличешь меня издали.

Срыв после мистического подъема головокружительно резок:

Развязаны дикие страсти

Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою,

Как волк под ущербной луной,

Не знаю, что делать с собою.

Куда мне лететь за тобой!

Я слушаю рокоты сечи

И трубные клики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий  и тихий пожар.

==105

   Русь далеко. Кругом татарская степь. Вчерашний воин белого стяга бесцельно рыщет во власти темной, вражьей стихии.

Вздымаются светлые мысли

В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные  темным огнем...

  В  бесцельной борьбе с собой, он еще не изменник, он находит силы молить исчезнувшую:

Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!

     Но он забывает ее лицо, он сомневается в ее природе. Он пишет  ее с маленькой буквы. Кто она, небожительница или смертная?    Заключительная пьеса не разрешает противоречия; она отодвигает его решение в будущее. Сдержанное спокойствие почти классических ямбов лишь приглушило остроту напряженности. Мы возвращаемся к исходному положению:

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла...

Доспех тяжел, как перед боем,

Теперь твой час настал. Молись!

   Молись  о том, чтобы быть верным, быть «светлым навсегда», чтобы сделать последний выбор. И, однако, после пережитого  опыта, мы менее всего уверены в том, каков этот выбор. Не в смирении, не в жертвенной готовности встречает поэт «начало высоких и мятежных дней». Мятежных? Разве смерть за святое знамя — дело мятежа, хотя бы и высокого? Упоение битвы манит. «Не может сердце жить покоем». Но мы  уже знаем это: «Покой нам только снится... Покоя нет». Это воет степная тоска, страстный ветер над ковылевым простором. Дух беспокойства и мятежа поэт уже прочно связал с татарской стихией. Это против него бросает он свое последнее заклятие: «Молись!» Но до конца остается темным: когда настанет час последней битвы, которая для Блока была не поэтической фикцией, а реальным  ожиданием всей жизни, в чьем он будет стане, в русском или татарском?

2

   Ставя так вопрос, мы, может быть, ставим его неправильно. Мы уже видели, что для Блока «путь татарской воли» есть путь Руси. Измена Руси была бы невозможна без

==106

изменчивости ее собственного образа. Самый мотив измены нами  не вымышлен, не вложен насильственно в лирический цикл Куликова поля («темные мысли», «дикие страсти»). Но все же мы провели глубокий разрез там, где у поэта едва намеченные рубцы. Он пожелал скрыть свою измену  в игре меняющегося лица Руси. Но не пожелал скрыть до конца. Сама тема Куликова поля требует беспощадного  разделения двух стихий («биться с татарвою»). Блок сознавал и эту неизбежность, и личную для себя невозможность бесповоротного выбора. Отсюда неразрешенность конфликта. Для нас же встает задача: выяснить, как возникло и какой смысл имеет в поэзии Блока раздвоение лица России.

    Тема России у Блока начинает звучать с особой силой в последний период его творчества. Но уже третья пьеса Куликовского цикла прямо говорит нам — предполагая, что мы  этого не знаем, — что Россия-родина для Блока есть одно из воплощений  Той, о которой он пел сначала под псевдонимом  Прекрасной Дамы. Это заставляет неизбежно связывать тему России с основною — в сущности, единственной  —темой   Блока. Но, говоря об общеизвестном, можно  быть кратким.

    Поэзия Блока растет и крепнет в разложении единого образа, озарившего его юность. Он идет путями творческих падений, обогащающей  нищеты. Его талант вскормлен и  вспоен кровью погибающей  личности. МноголикостьПрекрасной Дамы не просто ряд икон, воплощений, но ряд измен. В дни безбурных восторгов его гложет предчувствие, и с поразительной четкостью он предрекает собственную судьбу:

Весь горизонт в огне, и близко появленье,

Но страшно мне: изменишь облик Ты,

И дерзкое возбудишь подозренье,

Сменив в конце привычные черты.

О, как паду — и горестно, и низко,

Не одолев смертельные мечты!(1)

    Уже здесь его грядущая измена оправдывается многоликостью Ее, как бы Ее обманом.

    В роковой год (1902) «Свершений» (Ст. о Пр. Д. IV), когда демонические соблазны начинают искушать поэта, он высказывает вслух свое подозрение:

В тебе таятся в ожиданьи

Великий свет и злая тьма...—

________________________

1 Датировано 1 июня 1901 г., с. Шахматове.

==107

и готов уже видеть во лжи и обмане природу вечной женственности:

Я люблю  эту ложь, этот блеск,

Твой манящий  девичий наряд...

Как ты лжива и как ты бела!

Мне же по сердцу белая ложь...

   Белая — запомним эпитет — это все та же, о которой он только что пел:

Белая Ты, в глубинах несмутима...

   Всегда в часы холодных раздумий, в часы «возмездий» поэт определяет свой жизненный путь как путь измен:

Ты пред вечностью полон измен, —

 и видит свой жребий отмеченным в круге безысходных повторений: «любить Ее на небе и изменить ей на земле».

     Конечно, эта онтологическая измена определяет и указанный выше  закон его поэзии: постепенные сдвиги образов, меняющих свой смысл.

     Мы, разумеется, не будем следить за всеми масками,  в каких является Прекрасная Дама. Нас интересует лишь  образ России. Его значение, поистине особое, не сравнимое с другими. Слово «маска» всего менее к нему приложимо.Средневековая дама, Снежная дева, Коломбина, Незнакомка  —  все они носят  печать  призрачности,  воздушной грезы. Поэт сознательно отдается их обману,  лишь проводя в их чертах неизменный лик. Потому руки  его неизбежно обнимают пустоту, а душа опалена «языками преисподнего огня». К России, родине он возвращается, ища спасения от обманов, как в подлинной правде.  Россия — и только Россия — есть действительное воплощение Девы,  то есть живая плоть, а не романтическая  мечта. Прикасаясь к родной земле, поэт перестает быть  романтиком, в жажде подлинной, верной земной любви.  Не потому, чтобы его «обольстил» образ России, а потому,  что без России он больше не в силах жить.

    Он готов принять ее такой, какова она есть, родной ему в  святом и грешном, чтобы, приобщившись  к ее могучей  жизни, исцелить в ней свое больное «я».

    Но до этого возвращения к родине какой долгий, мучительный путь!

    Долгие годы память германской крови боролась в поэте  с памятью родины. Он чувствует себя «потомком северного  скальда»; его тянет в романское средневековье, в мир скандинавских саг. Рейн, Гейне, Сольвейг, Ночная фиалка, ко-