Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

    В прошедшем  1931 году зарубежная Россия отметила двадцатилетие кончины Василия Осиповича Ключевского (ум. 12 мая 1911 г.). Настоящий год связан с иной, очень значительной, юбилейной памятью в духовной биографии Ключевского — и России. Исполнилось полвека со времени появления «Боярской Думы». Сначала на страницах «Русской мысли» (с 1880 г.), потом в отдельном издании этого классического труда Ключевского (1882) читающая Россия впервые ознакомилась, в художественном воплощении, с совершенно новой схемой русской истории. В «Боярской Думе» заключены уже идеи всего знаменитого курса, который студенты Московского университета могли слушать с 1879 года. С этих пор схема Ключевского царствует почти неограниченно. Это не одна из многих, а единственная Русская История, на которой воспитаны два поколения русских людей. Специалисты могли делать свои возражения. Для всех нас Россия в ее истории дана такой, какой она привиделась Ключевскому.

    Как, из каких элементов сложился образ этой России? Какие течения мысли, какие общественные влияния стояли у колыбели России Ключевского? Что в ней отмерло, что остается живым для нас? Вот вопросы, на которые мы попытаемся  дать ответ в настоящем кратком очерке, поскольку этот ответ уже подготовлен в развитии русской исторической науки.

1

   Историк лучше других знает, сколько субъективного заключено во всякой канонизированной схеме национальной истории. Художественному гению более, чем научному, удается впечатлеть свой образ национального прошлого, заворожить им целый народ. Ранке, Мишле, Грин дали немцам, французам, англичанам устойчивый образ родины  — икону или  идол, которые могут принимать жертвы, вдохновлять на подвиги. Но время проходит, и краски тускнеют под разъедающим  действием критиче-

==329

ских кислот. Старая схема превращается в груду устарелых   гипотез. Это значит, время ждет нового построения, нового   мастера, который отлил бы накопившийся материал исследований в новую форму.

      Первый национальный образ России, в большом стиле,   был создан Карамзиным. Его сравнительная недолговечность не должна нас обманывать. За ним, в прошлом, стоял весь XVIII век, историки которого влились в «Историю   государства Российского». Карамзин завершитель. Это поэт   Империи  на вершине ее славы. Он дал классическое одеяние России, построил ее форум в стиле ампир — параллель: Захаров и Росси, — заставив ее героев говорить языком римлян. Сейчас  нам не пристало  глумиться над   русским ампиром. Это последний большой стиль России.   Такой видел Россию Пушкин. Карамзин зачаровал Пушкина и был водителем его поколения на повороте от декабрьского либерализма к николаевскому консерватизму.

     Карамзин дал душу и стиль николаевской эпохе, потому   что и она имела свой стиль. Однако стиль этот был уже в   состоянии окаменения. Разложение карамзинского стиля   началось с тридцатых, даже двадцатых годов. С разных   концов — критик Каченовский, демократ Полевой, западники и славянофилы — разрывали классическую порфиру  Государства Российского. Она была еще пригодна  для  учебников и официальных парадов: она доживает и в следующих  царствованиях в холодных национальных монументах: памятник Тысячелетия  России  в Новгороде и  Александра II в Кремле. Но душа давно отлетела. Карамзин  не пережил крушения николаевской России. Шестидесятые  годы обходились без схемы русской истории. Соловьев писал для специалистов; его история не стала национальной.  Костомаров не имел достаточно силы, чтобы стать новым,  революционным  Карамзиным. Шестидесятники охотно заменяли историю  этнографией. На месте былого форума  образовалось пустое место, «коровий выгон»  (саmро  vachino). Здесь легко слагались пародии: писалась «История города Глупова». Но здесь же закладывались основы  России Ключевского.

    Читающая  Россия слишком  поздно познакомилась с  новой блестящей конструкцией русской истории. Счастливые слушатели Ключевского — и притом не универсанты, а  студенты Духовной Академии, Александровского военного училища  и Высших  женских  курсов — могли слышать Ключевского с начала семидесятых годов. Недавно профессор А. А. Кизеветтер (1) познакомил нас с попавшими в его

________________________

1 «Первый курс В. О. Ключевского» в Зап < адном > Русск < ом > научи < ом >   инст<итуте> в Белграде. Вып. 3. 1931.

==330

руки студенческими записями курса Ключевского от 1873 года. Не без удивления мы узнаем отсюда, что в 1873 году курс Ключевского, как его знает наше поколение, уже сложился. Целые  главы вошли  без изменений в печатный текст. Работа последующих лет заключалась более всего в сокращениях  и в художественной отделке. Не только историческое миросозерцание Ключевского, но и видение им русской истории было вполне законченным и цельным к началу семидесятых годов. Но это значит, что оно сложилось в шестидесятые. Это значит, что Ключевский был «шестидесятником».

    Такой вывод покажется многим неожиданным. Для поколения начала XX  века Ключевский был еще современным, передовым. Его история удовлетворяла не только художественным,   но и социологическим   потребностям русского интеллигентного читателя времен первой революции. Это значит только, что Ключевский, как всякий большой  человек, во многом упредил свое время — был зачинателем,  а не завершителем эпохи. Но корни его — в далеком прошлом. Шестидесятые годы вскормили его, дали ему запас жизненных впечатлений и социальных идей, с которыми он вышел  на творчество. Семидесятые прибавили кое-что — немногое.

    Шестидесятые годы оставили печальный след в истории русской философской  мысли и русского слова (не науки). Это  эпоха во многом скорее разрушительная, чем созидательная. Творчество жизни  нередко убивало творчество культуры. Но памятником огромного разлива бушевавших сил  навсегда останутся: для разрушителей эстетики — Некрасов, Репин, Мусоргский, для антиисторического народничества  — Ключевский. Ключевский  один оправдывает собой шестидесятые годы.

    В самом общем   и широком охвате, включающем разные, даже противоположные направления мысли и политики, шестидесятые годы характеризуют реализм и народничество. Реализм   в понимании   того времени  —  это антиидеализм, возвращение на землю («природа не храм, а мастерская»), к низшим, натуральным  сферам жизни: к материи,  к физиологии, к экономике, к этнографии. Народничество, не в революционном, а в широком смысле слова, — как бы социальная транскрипция того же натурализма: глубокий  интерес и сочувствие к жизни низших классов (крестьянства) — принесение в жертву им культурной  утонченности и сложности: «все для народа», но, может быть, и не «через народ» (было народничество монархическое и якобинское). Нетрудно видеть, что обе эти черты неизгладимы в облике Ключевского.

    Ключевский  реалист: он враг в истории «созерцательно-

==331

 го богословского ведения» и «философских откровений».   Он хочет изучить «анатомию», «физиологию» общественной жизни. Он становится проницательным художником,   когда спускается в низшие социальные пласты: географическую природу русской земли, хозяйственный быт народа.   Его характеристика великоруса (в 1 томе) навсегда останется классической. Но в ней сильнее всего сказалось влияние   Щапова и через него этнографической школы шестидесятых годов. Ключевский, с его развенчиванием героев, с его   едкой усмешкой, многим приводил на память нигилиста.   Правда, делали это сближение лишь для того, чтобы сейчас   же его отбросить. Ключевский не нигилист: он слишком   широк для  этого, слишком верит в «нравственный капитал». Но метка нигилизма на нем недаром. Через нигилизм он прошел. Вчерашний семинарист, молодой московский студент (1862-1865) с жадностью набрасывается на  передовые журналы, увлекается Добролюбовым,  Чернышевским, гордится ими как «нашими», поповичами. Его  письма к другу в эти годы пестрят умственно-нигилистическими выпадами. Ключевский скоро переболел эту детскую  болезнь, но следы ее остались. Они в значительной степени  определяют его знаменитую иронию.

    Ключевский-народник сам  признается нам, что все его  общественное миросозерцание определилось под знаком  19 февраля 1861 года: из памяти о недавней крепостнической неволе и из размышлений о ней. Более всего привлекает его в Московской Руси — внеклассовое единство культуры; отсутствие его всего более отталкивает его от  императорской России. Ключевский остался чуждым дворянской традиции Империи. В карикатурном изображении XVIII века нельзя не видеть мстящего пера, водимого рукою сына бедного сельского священника, который, конечно, чувствовал себя ближе к мужицким избам, чем к дворянским усадьбам.