Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

нравов церковный проповедник далек от сознания пропасти, отделяющей его от народа, подобной той пустоте, в которой живет русская интеллигенция средины XIX века.

    Киевская культура аристократична. Она не питается народным  творчеством. Она излучается в массы от княжеских теремов и монастырей, и хотя рост ее в народной среде протекает  страшно   медленно,   но органично  и непрерывно. Конечно, это только прививка на грубом славянском дичке, но он весь перерождается под действием прививки. И эта органичность вполне понятна. Новое не ложится поверхностным  слоем, «культурным лоском» поверх старого быта. Оно завоевывает прежде всего сердцевину народной жизни — его веру. Здесь нет сомнений и разлада. Суеверия, обвивающие веру, не разлагают ее. И вера освящает всю культуру, всю книжную  мудрость, которая идет за ней.

    Византинизация русской жизни, конечно, не закончилось в Киеве. Массы, быть может, лишь к XYII веку, органически в своем быту растворили и претворили идеалы жизни, приличий, нравственных понятий, которыми жили в Киеве боярские и княжеские терема, вдохновляясь, в свою очередь, пышной  «лепотой» цареградского двора. Так отголоски церемониала Константина Багрянородного докатились до черных курных изб Заочья и Заволжья, и сейчас еще, после коммунистической революции, поражают нас на Русском Севере строгостью быта, аристократической утонченностью форм, стильной условностью, «вежеватостью» обхождения.

    И все же именно в Киеве заложено зерно будущего трагического раскола в русской культуре. Смысл этого факта до сих пор, кажется, ускользал от внимания ее историков. Более того, в нем всегда видели наше великое национальное  преимущество, залог как раз органичности нашей культуры. Я имею  в виду славянскую Библию и славянский литургический язык. В этом наше коренное отличие в самом  исходном пункте от латинского Запада. На первый взгляд, как будто славянский язык церкви, облегчая задачу христианизации  народа, не дает возникнуть отчужденной от него греческой (латинской) интеллигенции. Да, но какою  ценой? Ценой отрыва     от  классичес-кой традиции.  Великолепный  Киев XI—XII веков, восхищавший  иноземцев своим блеском и нас изумляющий останками былой  красоты, — Киев создавался на византийской почве. Это, в конце концов, греческая окраина. Но за расцветом религиозной  и материальной культуры нельзя проглядеть основного ущерба: научная, философская, литературная традиция  Греции  отсутствует. Переводы, наводнявшие   древнерусскую  письменность,  конечно, произвели  отбор самонужнейшего, практически ценного:

==73

 проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская  мысль древний церкви осталась почти чуждой Руси. Что же  говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные  века его (Yl—YIII), монах читал Вергилия, чтобы найти  ключ к священному языку церкви, читал римских истори ков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключом — латынью, чтобы им отворились все двери. В брожении языческих и христианских  элементов складывалась могучая средневековая культура —  задолго до Возрождения.

    И мы  могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар  («а прочее приложится») научную традицию древности.  Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу,  величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем.  Но зато эта книга должна была остаться единственной. В  грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками  своих храмов, — ничего, кроме подвига  печерских иноков, слагавших летописи и патерики. Правда, такой    летописи не знал Запад, да, может быть, и  таких патериков тоже.

    Когда думаешь о необозримых последствиях этого первого факта нашей истории, поражаешься, как много он  уясняет в ней. Если правда, что русский народ глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий  другой народ (а от этой веры трудно отрешиться и в наши  дни), то, конечно, этим он прежде всего обязан славянскому евангелию. И если правда, что русский язык — гениальный язык, обладающий неисчерпаемыми художественными возможностями, то это ведь тоже потому, что на нем и  только на нем говорил и молился русский народ, не сбиваясь на чужую речь и в нем самом, в языке этом (распавшемся на единый  церковно-славянский и на многие народно-русские говоры), находя огромные лексические  богатства для выражения всех оттенков стиля («высокого»,  «среднего» и «подлого»).

    Все это так. Но этот великолепный язык до XYIII века  был орудием научной мысли. Понятно, что он должен был  рано или поздно оказаться затопленным варваризмами. И  по сию пору наш научный, особенно философский, язык,  несмотря на обилие иностранных терминов, лишен некоторых основных слов, без которых невозможно отвлеченное мышление. Разными «значимостями» и «воззрениями»  мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого. А за органичность Древней Руси — глубоким расколом петербургской России. И это возвращает нас к теме об интеллигенции.

==74

    Монах и книжник Древней Руси был очень близок к народу — но, пожалуй, чересчур близок. Между ними не образовалось того напряжения, которое дается расстоянием и которое одно только способно вызывать движение культуры. Снисхождению  учителя должна отвечать энергия восхождения —  ученика. Идеал культуры должен быть высок, труден, чтобы разбудить и напрячь все духовные силы. Это как движение жидкости  по трубам: его напор зависит от разницы  уровней. Только тогда достигается непрерывное восхождение, накопление ценностей, когда, по слову Данте: «Tutti tirati sone tutti tiranu» — «Все влекутся, и все влекут».

    Русская интеллигенция конца XIX века столь же мало понимала это, как книжники и просветители Древней Руси. И  как в начале русской письменности, так и в наши дни русская научная мысль питается преимущество переводами, упрощенными  компиляциями, популярной брошюрой. Тысячелетний  умственный  сон не прошел даром. Отрекшись  от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старойленности —  должны были хватать, красть (compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и  Леппертов. От киевских предков, которые, если верить М.Д. Приселкову,  все воевали с греческим засильем, мы сохраняли ненависть к древним языкам и, лишив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его «вершками», засыхающей  ботвой.

                                                                     ПРОЛОГ В МОСКВЕ

   Москва для нас имя, покрывшее всю Северную Русь. В нее как в озеро, во внутреннее море (вроде Каспия) вливались все ручьи, пробившиеся в северных мшистых лесах. Теперь мы знаем, что главное творческое дело было совершено  Новгородом. Здесь, на Севере, Русь перестает быть робкой ученицей  Византии и, не прерывая религиозно-культурной связи с ней, творит свое — уже не греческое, а славянское или, вернее, именно русское — дело. Только здесь Русь откликнулась христианству своим особым голосом, который отныне неизгладим в хоре народов-ангелов. Мы  знаем с недавних пор, где нужно слушать этот голос. В церковном  зодчестве, деревянном и каменном, в ослепительной новгородской иконе, в особом тоне святости северных  подвижников. Без ложной гордости мы говорим те-

==75

перь о гениальности древнего русского искусства и не колеблясь отдаем ему предпочтение перед искусством западного средневековья и Возрождения. Не столь явен для всех  голос святости. И это отчасти потому, что расслышать его  отчетливо удается лишь в XIX веке. Святые, современные  или  почти современные нам, конечно восходят в самом  типе своей праведности к древнерусской традиции духовной жизни, как архангельские деревянные церкви, строенные десятилетия тому назад, уходят в новгородскую древность. Иначе и быть не может. Иначе — откуда? Откуда  цветение православной культуры в уже чужеродной,  враждебной ей среде, если не на старой почве, на крепких корнях?

     Но самая постановка этого вопроса возможна лишь благодаря страшной немоте Древней Руси. Она так скупа на  слова и так косноязычна. Даже образы своих святых она не  умеет выразить в их неповторимом своеобразии, в подлинном, русском их лике и заглушает дивный колос плевелами переводного  византийского красноречия, пустого и  многословного. Не в житиях находим ключ к ним, а в живой, современной, часто народной (даже апокрифической)  традиции.