Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2011)

• Название: Новый Мир ( № 5 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Так, не было ее у Анны Исааковны Турец, еврейки из Двинского гетто, чудом уцелевшей в нескольких эстонских и восточнопрусских лагерях и освобожденной 10 февраля 1945 года в Штаблаке. Спустя месяц, в лазарете, лишившись пальцев и едва начав приходить в себя, она первым делом жадно набрасывается на бумагу (амбарная книга или несколько чистых листов из нее) и записывает свои горестные стихи и страшные воспоминания. Заканчиваются же они так: «Меня оперировали. Я потеряла кончики некоторых пальцев, но пишу и счастлива... Анна Исаак. Турец. 16.III.1945» [3] .

«Это надо делать уже сейчас»,— сказал папаша Зелинский. «Пиши дневник. Мы живем в интересное историческое время», — как бы вторил ему отец Тамары Лазерсон.

Каунасский дневник Тамары, как и приближающиеся к нему по стилю записки ее брата [4] , — это классический случай восторженного отклика впечатлительной души еврейского подростка на зов и погудку исторического универсума.

Но всякий дневник — это еще и сугубо интимный жест, не только запись вчера или только что увиденного и пережитого, но еще и откровенное письмо самому себе и одновременно кому-то, кто когда-нибудь его найдет, откроет, прочтет и, возможно, оценит.

За редкими исключениями, Тамара Лазерсон вела дневник каждый день. Сначала — коротко, фиксируя одни только факты (вплоть до цен на продукты или на дрова) и, изредка, эмоции, но со временем факты перестали удовлетворять, и записи ее стали расти. Дневник стал ее самым верным другом, общение с которым стало даже не привычкой — потребностью. Часто она и обращалась к нему как к другу, на «ты», а уходя в укрытие и не имея возможности взять его с собой, Тамара, как с другом, с ним и попрощалась. А когда дневник, полгода пролежав в земле (куда в жестяной коробке его закопал ее брат), снова лег в ее руки как ни в чем не бывало — она раскрыла его на пустой странице и… продолжила записи!

А как же иначе?

 

sub 2 /sub

 

Без тени преувеличения: 13 — 15-летняя девочка — настоящий хронист Каунасского гетто. Конечно, не единственный, что не мешает многим историческим свидетельствам из дневника Тамары быть поистине уникальными. Не сомневаюсь, что многим сообщаемым ею фактам еще предстоит отразиться в будущих обобщающих статьях. Например, подробности публичной казни Наума Мекка, оказавшего властям вооруженное сопротивление при своем аресте во время побега (зрелище виселицы и смерти «вживую» глубоко поразило тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй — постоянный мотив ее дневника).

Ценные подробности сообщает она и о своем «соседе» — композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Он был «мишлингом» (полукровкой) и был женат на еврейке (пианистке Лиде Багрянской). Ему приказали жить в гетто и подселили к Лазерсонам. Через некоторое время его освободили, но приказали развестись. Вместо этого Гайст всеми правдами и неправдами добивался и добился освобождения и для жены. Однако 3 декабря 1942 года его схватило гестапо, бросило в геттовскую кутузку, а 10 декабря его расстреляли на IX форте. После чего его жена отравилась.

Крайне интересно и сообщение о «лжекараимстве» семьи Румшисских как средстве спасения от общей гибели (не сработало). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса — очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году [5] .

Не лежат на поверхности и сведения о депортации трехсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временной: депортация — это отложенная экзекуция.

Тамара неоднократно упоминает «отправку в Ригу», точнее, преломление слухов о ней. Сам по себе слух об этом (впервые — 13.10.1942) никаких страхов в себе не нес, потому что это была уже не первая депортация в Ригу [6] . Но добровольцев было недостаточно, не говоря уже о доверии к немецким обещаниям, и людей начали буквально ловить на улицах, нагнетая страх и панику (17.10.1942).

Опасаясь облав, люди перестали выходить на работу. С каждым днем положение только ухудшалось. Запись за 19.10.1942 четко показывает новое качество: в сознании обитателей гетто словосочетание «отправка в Ригу» здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: «Рига», и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадет в роковые «триста» депортируемых, — как отдаваемые на заклание жертвы. Каждый стремится избежать этой участи, и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.

«Рига» как аббревиатура всей акции (22.10.1941 она взята в кавычки и в дневнике) стала страшной угрозой, от которой сердце уходит в пятки и от которой хочется как можно скорей отрешиться. И вот в записи от 22.10.1942 — откровенное сообщение о готовности всех вздохнуть с облегчением после того, когда «рижан» увезут (своего рода самопримирение с совестью из-за того, что ты здесь, а они там). Назавтра «Риги» уже действительно нет в гетто — она « уехала».

«Рига», однако, не уехала сама, «Ригу» насильственно увезли — и неизвестно, на работу или на смерть. А оставшиеся, правда, смогут еще некоторое время «спокойно пожить», постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о «Риге». И чем, в сущности, это отличается от универсального блатного закона: «Умри ты сегодня, а я завтра»?

Маленькая девочка заглянула на дно взрослого человеческого сознания и — невольно — запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла — на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только потому, что не могла его осознать.

 

sub 3 /sub

 

Именно в гетто у Тамары всерьез пробудилось еврейское национальное самосознание, причем не религиозное, а сионистское. Она старалась узнать как можно больше об истории и литературе своего народа, но концентрируется на языках — подтянула идиш и налегла на иврит! Там и тогда она стала, по ее выражению, гордой израильтянкой и твердо решила поселиться, если выживет, в Палестине [7] .

Она даже записывала фольклор гетто (на идише): явление той же природы, что и тяга к дневнику.

Семья Тамары была светской и не соблюдала ритуалы и обычаи иудаизма. Ее отец был убежден, что прежде всего надо хорошо знать язык и обычаи того народа, среди которого живешь. И эта концепция, как подчеркивала Тамара, имея в виду колоссальную помощь со стороны стольких литовцев, «сыграла не последнюю роль в том, что мы с Витей выжили».

Впрочем, свой вклад в выживание вносила и банальная коррумпированность властей. Не раз поминает Тамара так называемый «витамин „П”», то есть подкуп и протекцию, которые помогли ее отцу и обеспечить сына необходимым для передвижения удостоверением, и вызволить дочь из геттовской кутузки.

Особо хочется сказать о самом светлом и трепетном, что бывает в жизни каждого человека, — о любви. Дневник Тамары невольно приоткрывает и эту часть ее жизни — трогательную историю ее детской любви к Казису (Казимиру) З., литовцу, сочинителю, как и она, стихов и, кстати, одному из тех, кто подбирал для нее спасительное убежище. Их детский роман в редких касибах [8] , написанных молоком, порождал, как и полагается, стихи с обеих сторон.

 

sub 4 /sub

 

Тема детской неразделенной любви и одиночества — лейтмотив и знаменитого дневника немецкой еврейской девочки Анны Франк из Амстердама. Просто поразительно, сколько удивительных совпадений между этими двумя дневниками и их авторами!

В июне 1942 года, когда Анна принялась за свой, обеим девочкам было по 13 лет. Обе спасались от гестапо или СС в убежищах (Анну схватили, и в конце концов и она погибла в концлагере, а Тамару не схватили, и она уцелела), обе вспоминали в дневниках о погибшей, наверное, подруге и очень совестились, обе страстно хотели учиться, обе много читали, обе ссорились или выясняли отношения с близкими («трудный возраст»), и даже дневники свои обе писали ученическими ручками, подаренными, каждой отцом, на день рождения.