Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

• Название: Новый Мир ( № 1 2009)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Сами бомжи выведены намеренно нереалистично. Их речь, пусть и приправленная старомодным «деревенским» акцентом, куда ближе к русскому литературному языку, нежели к языку подлинных обитателей городского дна. Клички бродячих животных — спутников и друзей бомжа Григория Карюхина, жителя большой загородной свалки, — возмутительно нереалистичны: собаки Элиза, Анубис и крыса Клеопатра. Имена героев тоже не слишком типичны: Варвара-пухлощекая, Варвара-самозваная, Хлудов, Арсений Арсеньевич Ксенофонтов, и даже скромный Александр Лапушкин произносит свою фамилию так: «Ла-Пушкин». Автор сигнализирует читателю: не цепляйтесь к деталям!

Гораздо сложнее автору, выбравшему реалистическую эстетику. После дебютной повести «Ленкина свадьба» критика поспешила причислить Ирину Мамаеву к писателям с остросоциальной тематикой и даже к основоположникам «новой деревенской прозы». Между тем писать о деревне и быть «деревенщиком» — совсем не одно и то же. Борис Можаев, Василий Белов, Валентин Распутин писали о хорошо знакомом для них мире и сами оставались его частью. Они успели оставить в литературе образ традиционного деревенского общества, увидеть его не с балкона барской усадьбы, не с крыльца профессорской дачи, а непосредственно, в масштабе один к одному. И рассказали о его гибели. Разрушение сельского мира означало и конец деревенской прозы, по большей части выродившейся в публицистику. «Все, что могла сказать „дере­венская” литература, она сказала», — констатировал Валентин Распутин в интервью журналу «Юность».

Где-то со второй половины восьмидесятых деревенщики стали превращаться в газетчиков средней руки. Понимали, что нельзя так писать, но ничего уже поделать не могли: «Мои вопрошания и восклицания летят в пустоту. Никто не слышит. И демон отчаяния даже в деревне снова хватает мое сердце в свою когтистую лапу. Когда же он ее разжимает <…> подскакивают бесы помельче: раздражение, нетерпение, торопливость» (Василий Белов, «Дорога на Валаам»).

Есть Владимир Личутин, обитающий в заповеднике собственного (мало кем понятого) языка, есть Борис Екимов, последний «деревенщик» «Нового мира», но они, кажется, действительно последние.

Ирине Мамаевой, журналистке из Петрозаводска, писать о деревенских жителях трудней. Тем не менее ее «Ленкина свадьба» стала событием. Критики Мамаеву только что на руках не носили. Кажется, ни одной ругательной рецензии — только похвалы. В Карелии «Ленкину свадьбу» даже в школьную программу ввели.

Образ Мамаева нашла и в самом деле удачный: «Ленка <…> не вышла ни красотой, ни умом. С горем пополам закончила шесть классов, а дальше уже и не взяли. Да Ленка и сама не хотела. Учиться ей вроде бы нравилось, но она как-то не успевала за остальными. Понимала все по-своему: читать любила, а пересказать не могла. <…> Ленка любила работать. Голова ее делалась свободна, чиста. Без суеты. Редкие мысли текли плавно и всегда одни и те же, не удивляя».

Но молодая писательница не выдержала ни стиль, ни характер героини. Карельские крестьяне у нее говорят языком студентов гуманитарного вуза, лишь время от времени вставляя в свою речь местные диалектные словечки. Литературная (местами — излишне литературная) русская речь со ссылками на речь «народную». Как плохой аспирант пытается имитировать научное исследование и добавляет своей диссертации «учености», бессмысленно ссылаясь на труды не прочитанных им корифеев, так и Мамаева пытается всеми этими «алаярви» и «пиэниеки» подменить кропотливую реконструкцию народной речи. Но самой Мамаевой ближе другой язык:

«— Нечего тут бедную Лизу изображать! Все! Свободная любовь! Кайф! — на самом деле он не знал, что сказать.

— Разве что-то изменилось? — удивилась Ленка. — Ведь как было, так и есть… ну, как положено между мужчиной и женщиной, так оно и осталось до сих пор… и будет всегда. Если мужчина…»

Помилуйте, это же не литинститут! Я не уверен, что все студенты литинститута знают о «Бедной Лизе», отчего же, мягко говоря, не слишком начитанные парни и девки вдруг обратились к сентиментализму восемнадцатого (!) века?

Ленка в повести Ирины Мамаевой — существо доброе, жалостливое, бессловесное. Но Мамаева, очевидно, забывает о собственном замысле, о так хорошо найденном образе:

«Знаешь, — обрадовалась Ленка, уловив что-то похожее на собственные размышления, — я тоже думала, что это глупый идеал — посадить дерево, построить дом, вырастить сына. Посадить одно дерево. И загубить сто, чтоб построить дом. Дом для кого? Для себя, для своих детей. Вырастить сына — так ведь все животные стремятся оставить после себя потомство, а человек ведь — не животное. Ему не только потомство важно оставить. Сына это само собой, но человек рождается еще для чего-то, для чего-то большего, чем дом, дерево…»

Ну какая же это Ленка? Ведь Ленка не умеет размышлять, ведь ее голова «свободна и чиста». Или это уже не Ленка, а культурная и начитанная Ирина Мамаева, которая нередко мешает авторскую речь с речью героев?

«Ленкина свадьба», как и более поздняя и еще менее удачная «Земля Гай», — взгляд горожанки на сельских жителей. Не надо было этот взгляд маскировать мнимой народностью. Писатель не обязан в совершенстве владеть народной речью. Пусть не удается проникнуть в этот мир, но можно сохранить взгляд со стороны. Иван Сергеевич Тургенев писал о крестьянах, но ведь он создал «Записки охотника», а не «Записки крестьянина». Народную речь Тургенев слушал, включал в собственный текст, но не писал от имени Калиныча или Хоря.

Ирине Мамаевой пригодилась бы старая добрая несобственно-прямая речь: «она думала», «она чувствовала», «ей казалось»… Так легче было бы сохранить психологическую достоверность. А прямую речь — использовать осторожно, там, где без нее вовсе не обойтись. Прием проверенный и эффективный, русские писатели, от Ивана Тургенева до Вячеслава Пьецуха, им охотно пользовались. И ведь хорошо получалось!

Ирина Мамаева как-то призналась, что хотела бы дождаться экранизации своих повестей Лидией Бобровой. Если так, то у самой Мамаевой, к сожалению, вместо «Бабуси» или «В той стране» пока что получается все та же «Курочка Ряба».

Но стоит ли придираться к молодой писательнице, если даже такой искусный и опытный прозаик, как Петр Алешковский, автор романа о русской медсестре, беженке из Таджикистана, потерпел досадное поражение («Рыба» — «Октябрь», 2006, № 4). Роман-исповедь, написанный от лица малообразованной женщины, отличается красотой, а местами — изысканностью слога. Мыслит беженка из Таджикистана так либерально и так «правильно», будто лет пять, по меньшей мере, трудилась обозревателем «Новой газеты».

Впрочем, «деревенщику» так же сложно подчас создать характер горожанина, как городскому интеллигенту воспроизвести язык и привычки деревенского мужика. Борис Екимов, например, о жителях донских хуторов пишет намного лучше, сочнее, достоверней, чем о городской бизнес-элите.

 

«Странные» люди

Библейские времена не кончаются, не иссякают, великая Книга

пишется каждой судьбой <…>. И каждая судьба <…> есть краткое

продолжение и дополнение бесконечной истории, явленной Богом.

Маргарита Хемлин

 

Искусная стилизация народной речи дается немногим прозаикам, но и в наши дни можно назвать хотя бы мещанский сказ Маргариты Хемлин, отсылающий к Зощенко (впрочем, иногда и к Библии), или диалект пермских старообрядцев, грамотно и сочно воспроизведенный Евдокией Туровой. Сложность не только в языке. Важнее способность заметить за кажущейся ограниченностью «маленького человека», его неправильной речью, примитивным синтаксисом жизнь души, не менее сложную, напряженную и самобытную, чем у культурных, интеллигентных героев Майи Кучерской или Дины Рубиной.

«Еврейские» повести Маргариты Хемлин «Про Берту», «Про Иосифа», «Про Иону» превратили прежде мало кому известную журналистку в одного из наиболее интересных современных прозаиков, лауреата журнала «Знамя» и финалиста «Большой книги». Критики уже соотнесли героев Маргариты Хемлин с шукшинскими чудиками. Не без оснований.

Ради чего жил Иосиф Черняк («Про Иосифа»), странный, нелюдимый человек, почти все время проводивший в сарае со своей коллекцией «иудей­ских древностей», собранных едва ли не по всей Западной Украине и Западной Белоруссии? Он и читать-то на иврите почти не умел, только часами всматривался в буквы. Родной сын сменил «сомнительное» имя «Исаак» на благонадежное «Игорь». Римма, преуспевающая советская дамочка, выбросила все реликвии Иосифа. Но Иосиф нашел-таки старую еврейскую игрушку, дредл (свивон) с надписью на иврите: «Чудо великое случилось там». Бросил Иосиф красивую и богатую (но предавшую память предков) любовницу и вернулся с игрушкой к родному огороду.