Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)

• Название: Новый Мир ( № 3 2006)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Умирание Тугати, который оказался болен раком (блистательная актерская игра Редбада Клынстры — кстати, одного из видных польских режиссеров), составляет кульминацию “Крума”. Кажется, что медленный уход человека из жизни хотя бы что-нибудь значит для героев этой истории, быть может впервые задумавшихся о смысле существования. Посмертная сцена уничтожает все надежды на нравственный самоанализ. Грубой рукой сексуальной красотки Труды урна с прахом Тугати отодвигается на край стола, чтобы дать место для смены подгузника у ее ребенка. Чуть позже серый прах просто вываливают на праздничный стол и, как на именинах, всей гурьбой задувают пепел — прямо в зрительный зал. Вздыбленная погребальная пыль ломает четвертую стену, которую так тщательно выстраивали весь спектакль, и оседает на костюмы зрителей первых рядов. Это режиссерский поступок на грани фола, за который Варликовский достоин как лавров циничного и безжалостного к чувствам зрителей хулигана, так и венца театрального гения-релятивиста, нарушающего законы искусства во имя его же торжества. Такого откровенного публичного издевательства над темой смерти, думаю, искусство не знало со времен Байрона и Шелли, предпочитавших пить вино из настоящих черепов.

Совместная постановка варшавского театра “Розмаитошчи” и краковского Театра Стары “Крум” — пессимистическая зарисовка из жизни Тель-Авива, в которой Кшиштоф Варликовский не просто говорит о разрушении современного человека, окончательной потере самоидентификации и распаде витальности, сжигании потребностей жизнедеятельности; он свидетельствует о куда большей духовной катастрофе — разочаровании в Земле Обетованной, разрушении мечты о Рае, мечты о небесном Иерусалиме на земле. “Потерянный рай” не обретен, и блудному сыну — всему человечеству на этот раз — просто некуда возвращаться.

Гданьск — Варшава — Краков — Москва.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

Дон Жуан в аду

"Сломанные цветы” Джима Джармуша — самого независимого из всех независимых американских режиссеров — получили Гран-при (второй по значению приз) в Канне-2005. Поклонники восприняли это едва ли не как предательство: мол, Джармуш продался и снял кино, угодное и киноистеблишменту, и зрителям (напомним, что его боготворимый фанатами “Мертвец” с Джонни Деппом десять лет назад в Канне не получил ничего).

“Сломанные цветы” и впрямь — наиболее приятный, очаровательный, красивый и приемлемый для массовой публики фильм мэтра. Тут нет никакой эзотерической философии, ссылок на мистическую поэзию Уильяма Блейка, как в “Мертвеце”, и цитат из “Бусидо”, как в фильме “Пес-призрак. Путь самурая”. Нет многозначительной серьезности и замысловатых этических парадоксов. Так, простенькая глянцевая история, украшенная сонмом голливудских звезд, про то, как стареющий Дон Жуан получил анонимное письмо на розовой бумаге, где было написано, что у него на свете есть сын. Узнав об этом, герой отправился с визитами к любовницам двадцатилетней давности, посетил их всех, но сына так и не обнаружил, не выяснил даже, существует ли этот отпрыск на самом деле. После чего он вернулся домой, предпринял довольно абсурдную попытку вступить в контакт с совершенно посторонним молодым человеком: может, все-таки вот он — наследник; но юноша сбежал от него, как от сумасшедшего, и герой остался один. Конец.

Очень повредило фильму в мнении критиков то, что в программе Каннского фестиваля (да и в российском прокате) он оказался в соседстве с фильмом другого культового режиссера, Вима Вендерса, — “Входите без стука”. Там был аналогичный сюжет: престарелый актер, ковбой и Дон Жуан отправлялся на поиски сына, о существовании которого многие годы даже не подозревал. Правда, у Вендерса сын в конце концов находился. Но это не важно. Все сложили 1+1 и решили, что два былых титана независимого кино окончательно сдались на милость Голливуда и на склоне лет принялись ваять сладенькие, меланхоличные мелодрамы на тему поиска рассеянных по миру детей. В случае с Вендерсом так оно, может, и есть. С Джармушем — дело другое. Он-то в “Сломанных цветах” остался совершенно самим собой, сделав абсолютно “свое” кино — медитативное, тягучее, полусмешное-полупечальное, построенное сплошь на деталях, вольно играющее с привычным набором голливудских жанровых штампов и увлекающее зрителя в особую мистическую реальность по ту сторону обыденного сознания, социума с его тараканьими бегами, по ту сторону здешнего бытия. Больше того, мне кажется, Джармуш специально задался целью проверить: может ли заведомая банальность — такой, к примеру, сюжет, как “букет цветов в вазе”, — стать поводом для медитации? И доказал, что вполне. А это мало кому из художников удавалось.

Название “Сломанные цветы” отсылает к “Сломанным побегам” У.-Д. Гриффита — немому фильму 1919 года, признанному классикой мелодрамы. Помимо этой синефильской отсылки, на которую, естественно, указали все, кто писал о фильме, название имеет также лежащий на поверхности метафорический смысл: “сломанные цветы” — это прекрасные женщины, которых оставил герой. Метафора до того тривиальная, что ее стыдливо проигнорировали практически все рецензенты. Но Джармуш на ней настаивает, заботливо размещая букеты цветов чуть не в каждом кадре картины. Он не боится банальности, выпячивая ее точно так же, как настойчиво подчеркивает мотив “розового”, который проходит через весь фильм и символизирует в нем — о, ужас! — женственное начало.

Итак, “Сломанные цветы” — фильм о женщинах и Дон Жуане, ибо о том, что перед нами очередная, трудно сказать — какая по счету, версия жития севильского обольстителя, Джармуш тоже не устает напоминать. Героя зовут Дон Джонстон, и фильм он смотрит о Дон Жуане, и оперу слушает “Дон Жуан”… При этом ничего особенно донжуанского в облике и повадках знаменитого комика Билла Мюррея, сыгравшего эту роль, нет. Он — этакий Дон Жуан на пенсии. Последняя пассия по имени Ширли (Жюли Дельфи) бросает его на пятой минуте картины. И дальше герой Мюррея со свойственной этому актеру феноменальной отзывчивостью реагирует на попадающие в поле зрения феномены женственности, но не предпринимает никаких попыток завоевывать, соблазнять, покорять сердца. Это все в прошлом. Недаром сцена из черно-белого “Дон Жуана” 1929 года, которую герой смотрит по телевизору, апатично восседая на любимом диване, — сцена мнимых похорон Дон Жуана.

Зная привязанность Джармуша к метафорам и символам загробного пути (его первый фильм назывался “Страннее, чем в раю”, а самый почитаемый любителями — “Мертвец”), можно предположить, что Дон Джонстон в фильме тоже вроде как отошел к праотцам. Перед нами, так сказать, Дон Жуан в аду. И бодрый служитель ада — чернокожий сосед Уинстон (Джеффри Райт) — посылает его печальную душу в романтическое путешествие на пепелища былой любви. Герой совершенно туда не стремится, но покорно пускается в путь: трудно бесплотной душе противиться власти подземных сил.

Ад, впрочем, у Дон Жуана вполне комфортный — пустынный особняк в стиле хайтек (панорамируя, камера помимо прочего: кожаного дивана, гигантского телевизора, стильной мебели — непременно фиксирует букет роз, которые по ходу дела медленно осыпаются). А по соседству от этого ада (или чистилища?) располагается недоступный для соблазнителя (не в смысле в гости сходить — это пожалуйста, а по жизни) рай — крошечный садик соседа Уинстона, где кишмя кишат черные ребятишки и завораживающе покачивает бедрами ласковая, но строгая жена-“Виноградинка”. Так что хлопотливый Уинстон в фильме — персонаж со многими функциями: он одновременно и черт, и ангел-хранитель (для Джармуша, как и его любимого Блейка, такая амбивалентность нормальна), и деятельный наперсник, и мастер детективной интриги. Несмотря на наличие трех работ и пятерых ребятишек, Уинстон находит время выяснить адреса былых Доновых пассий, составить маршрут, забронировать авиабилеты и номера в отелях, заказать аренду автомобилей и — что самое сложное — спихнуть Дон Жуана с дивана и отправить его в дорогу, снабдив ценными указаниями: искать нужно пишущую машинку с красной лентой (письмо было напечатано красными буквами), розовую бумагу и вообще все розовое; да, и каждой даме подарить по букету…

И вот Дон Жуан в пути. В зале ожидания аэропорта незнакомка в сером сосредоточенно разгадывает кроссворд, положив изящную ногу на чемодан: тоненькая золотая цепочка обвивается вокруг щиколотки. Цепочка приковывает взгляд Мюррея. Вообще-то, он напоминает сурка, разбуженного среди зимы: несчастное существо, движения вялые, взгляд потухший… Но при виде женщин герой включается, сонные глаза оживают, и серия этих мгновенных актерских “включений”, собственно, и составляет всю роль, при том что реплики, жесты и поступки сведены к минимуму. Дон Жуан — на то он и Дон Жуан, что не может не видеть изгиб стройной ножки, не может не слышать бессмысленно-упоительный щебет половозрелых школьниц, искоса поглядывающих на симпатичного юношу на заднем сиденье автобуса… Стихия женственности, как книга, по-прежнему распахнута перед ним, ему внятно все: наивное кокетство, наивное коварство, показное равнодушие, неистребимое желание нравиться, холод одиночества, боль неразделенной любви… Но теперь, в печальном паломничестве к руинам былых страстей, эта чуткость становится для Дон Жуана возмездием.