Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2011)

• Название: Новый Мир ( № 7 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Станцию Wien-Nord союзники разбомбили на следующую же ночь, после того, как отец со своей матерью ее покинули (смерть никак не могла попасть в такт). Относительно них у запаниковавших неизвестных берлинских стратегов наконец-то вызрело решение: после двухнедельного пребывания в бараках в огромном лагере под Веной их со всеми родственниками и еще несколькими десятками беглецов отправили вглубь Австрии и расселили в некоем Зитцграсе или в какой-то другой деревне с похожим названием (я не нашел его ни на одной карте, но все равно вижу этот Зитцграс во всей его типичности: готическая церковь, часы на колокольне, улочка с почтой и винной лавкой, воркование голубей, старое баронское поместье на холме — ein SchloЯchen [17] , каштановая аллея, на горизонте — Альпы, водяная мельница и купание в зеленоватой воде. По-другому просто не бывает!). И пока кончалась война, пока последние белокурые бестии отдавали жизнь за Тысячелетний Рейх от Атлантики до Индийского океана с Трансильванией и Скифией включительно, пока австрийцы провозглашали, что они все же австрийцы, а никакие не фашисты, пока все это происходило, повсюду набирала силу весна, отец дослушивал свои последние в жизни лекции по мертвому языку, по каким-то другим языкам. Потом наступило лето, американская администрация еще не знала, как им быть с этими Displaced Persons [18] , но периодически подкармливала их солеными орешками, пивом в банках и плотно набитыми короткими сигаретами с верблюдом и пирамидой на желтой пачке.

— Это счастье, что американцы, — приговаривали тетки, — счастье, что не большевики, — уточняли они свою мысль.

Каждая из них умела разложить с десяток пасьянсов, и отец запомнил некоторые из них — «Красное и черное», «Солитер», «Портретная галерея». Иногда он подолгу пропадал в окрестных, только что национализированных баронских лесах, и уже никто никогда не узнает, что он чувствовал в то лето, с кем он там встречался — под крышей охотничьего домика, под тысячелетним тисом, под прицелом часового-янки, под каждым кустом, и никто не узнает, сколько раз и как ее звали.

«I’m sorry [19] , — сказала его матери в начале осени госпожа officer [20] , особа с не по-женски сухой кожей и голосом, — I’m sorry, but you have to return home. With your son» [21] , — добавила она, чтобы не оставалось сомнений, а потом еще раз все повторила на оставляющем желать лучшего польском. Это было не что иное, как выполнение союзнических обязательств перед рябым Джо — отдать Москве всех ее бывших подданных. Все это называлось красивым словом репатриация , потому что по-латыни patria означает «родина», и он это помнил, как и крылатое выражение dulce et decorum est pro patria mori [22] , которое когда-то заставил его сто пятьдесят раз подряд переписать в тетрадь унылый педант профессор Чайковский.

Никто, кроме этих двоих, ни одна из ее сестер вместе со всеми их relatives [23] , возвращению не подлежали, поскольку ни один из них ни минуты не был подданным Одной Шестой. Поэтому администрация рассматривала их как часть Запада, как граждан свободного мира , а значит, они должны были в этом свободном мире остаться. «Бедная Ирена, — причитали сестры, — что ее там ждет?»Кое-кто заводил разговоры о бегстве, подделке документов или уничтожении старых, смене фамилии, кто-то советовал ей как можно быстрее выйти замуж. «Только не это», — сказала она, вдруг осознав, как бессмысленно в этом мире любое бегство, — ей никогда не убежать от себя самой, от своих снов, от голоса мужа в тревожной предрассветной тишине.

«Там я хоть буду ближе к могилам Радочки и Марка», — сказала она на прощанье своим братьям и сестрам, отлично понимая, что видит их в последний раз. «Ты всегда старалась показать, что сама этого хочешь», — сказала, потерев пальцем глаз, старшая сестра.

Они возвращались на русском армейском грузовике, отцу не нравился водитель с нашивками на погонах, и он напряженно молчал, а водитель был одессит, который размышлял, как бы попользоваться присутствием в кабине этой дамочки, с фрицами, сучка, удирала, может, и ложилась под фрицев, да мне не жалко, не очень, правда, молодая, да и пацан взрослый, по-волчьи косится, ладно, хрен с тобой, живи — не трону, «часы давай, часы» — взял на понт криком, чтоб хоть какой-то прок.

Возвращение напоминало безоговорочную капитуляцию: те же пейзажи двигались в противоположную сторону, руин прибавилось, эшелоны были набиты пьяными военными и чемоданами с трофеями, так мог выглядеть самый плохой из всех возможных снов: комендатуры, вокзалы, вши, очереди за пропуском — катастрофическое уменьшение дней и свертывание Европы.

Поздней осенью они постучали в дверь своего бывшего дома, так кончилось это абсурдное бегство в Египет, путешествие в будущее и обратно. Прядь волос дочери, перстень и портсигар уцелели — чего еще было хотеть?

И чего еще хотеть мне, одному из непосредственных последствий этого возвращения?

 

10. Триллер

 

Отец был другим, не таким, как я, это без сомнения.

В сентябре пятьдесят девятого он каждый вечер ходил встречать маму, слушательницу вечерних бухгалтерских курсов. Ему было двадцать девять, а маме девятнадцать, и он называл ее ребенком . Они уже два года жили вместе (немного странное сочетание юности и опыта), и ребенок наконец забеременел. Весь сентябрь она посещала вечерние бухгалтерские курсы, а взрослый приходил за ней ближе к одиннадцати, чтоб доставить домой целой и невредимой. В те годы (как и во все последующие) по ночам город был плохо освещен, фонарные лампочки били какие-то подпольные хулиганы, центральная часть города, которая состояла из одноэтажных особняков и небольших, построенных в основном при австрийцах домов, ночью представляла собой темный лабиринт отзвуков с почти лунными пейзажами. В одну из таких ночей был уничтожен без следа памятник Сталину в привокзальном сквере — утром остался лишь холмик, вскоре любовно превращенный в клумбу. Опасности подстерегали на каждом шагу, особенно молодых женщин. Так, по крайней мере, казалось моему отцу.

Он не был фраером, и если и ходил со складным ножом в кармане, то означало это только следующее: в свободную минуту в лесу он любит поупражняться в метании этого ножа и, как правило, попадает им куда надо (стволы берез и сосен, медленное капание соков). Но в тот вечер ножа у него с собой не было, о чем пока знаем лишь мы с вами.

Где-то на полдороге между синагогой (клубом мединститута) и тогдашним театром (популярный спектакль «Калиновый гай» кончился тридцать минут назад, и все уже разошлись) путь ему преградили трое. Они выползли откуда-то из темноты, словно из лунного кратера, могу предположить, что напоминало это появление вампиров в известном клипе Майкла Джексона — двое пацанов, стриженных под полубокс , и одна шмара с початой бутылкой в руке. «Ты, — обратился один из них к отцу по-русски, — ты, закурить есть?»

Это были времена очередной миграции — со второй половины пятидесятых активно застраивались околицы, хрущевки заселялись приезжим людом, для которого, соответственно, проектировались все новые и новые заводы, фабрики, места культуры и отдыха , воинские части, — и русского языка в городе стало ощутимо больше, чем какого-либо другого. В связи с обновляемым и перекраиваемым обликом действительности местные власти уже решительно обмозговывали, каким образом сменить имя города, — предлагалось на Прикарпатск или Комсомольск-Прикарпатский.

«Куда, на хрен, делся этот нож?» — думал отец, шаря в карманах.

— Кури, — протянул им открытую пачку «Примы».

— Ты, я возьму две, — сказал один из них и взял шесть или семь.

— Бери, если нужно, — ответил отец, сообразив, что нож остался дома в кармане пальто, которое он надевал в лес. Они перешучивались между собой, разбирая курево.

— Твое счастье, что у тебя нашлось, — сказал второй, и они снова захихикали, а шмара закатилась идиотским смехом. На этом можно было расходиться по своим делам — его милостиво отпускали. Но он спросил — таким же ровным голосом, как и его отец, когда тот произносил свое «Хрен что они мне сделают!» — итак, он позволил себе спросить:

— А если бы не нашлось?

Они перестали ухмыляться и снова обернулись к нему.