Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2010)

• Название: Новый Мир ( № 6 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Но нельзя и сказать, что «Европейская поэтика» возникла на пустом месте: достаточно вспомнить несколько замечательных серий по истории эстетики, изданных у нас в 1970 — 1980-е годы, а в совсем недавнем прошлом — ряд обзорных и энциклопедических работ того самого отдела по истории поэтики и литературоведения Европы и США, гриф которого украшает и «Европейскую поэтику».

В свою очередь и «Издательство Кулагиной — Intrada», как оно именуется официально, совсем недавно выпустило энциклопедию «Западное литературоведение ХХ века» (2004) и словарь «Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий» (2008), оформленные в одном стиле с новым путеводителем.

Так что остается ждать продолжения серии: будет ли это богатейшая и разно­образнейшая восточная поэтика или стремительно уходящий сегодня в прошлое, так и не осмысленный по-настоящему девятнадцатый век? А может быть, «Интрада» решится наконец выпустить в этой же серии давно обещанный читателю «Словарь древней и новой поэзии» Н. Остолопова, не так давно репринтно переизданный в Германии, а для русского читателя до сих пор практически недоступный памятник истории эстетики и, кстати сказать, вполне пригодный и сегодня словарь-путеводитель по литературным лесам? Как говорится, формат вполне позволяет.

Юрий ОРЛИЦКИЙ

 

От зверька к ангелочку: три века американского детства

К а р и н    К а л в е р т. Дети в доме: Материальная культура раннего детства. 1600 — 1900. Перевод с английского О. Кошелевой, И. Савельевой, В. Безрогова. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 272 стр. (Культура повседневности.)

 

Американская исследовательница Карин Калверт пишет о том, как в вещах, которыми взрослые окружают своих детей, отражаются представления о том, что такое детство, каким оно должно быть, когда оно кончается, чего стоит ожидать от ребенка и как с ним следует обращаться. На примере трех веков американской истории — XVII, XVIII и XIX — Калверт показывает: в каждую эпоху такие представления оказываются принципиально — вплоть до противоположности — разными. И это притом что взрослые, как правило, всегда любили своих детей и желали им «самого лучшего». То есть — соответствия собственным идеалам, которые опять же в каждую эпоху мыслились совпадающими с самим естеством. Поэтому настоящее естество — живое и неудобное — ради этих идеалов всякий раз оказывалось необходимым втиснуть в некоторые рамки. Не без насилия над ним, а как же.

Так, в глазах XVII столетия, пишет Калверт, быть взрослым — и вообще человеком — означало прежде всего быть выпрямленным, вертикальным. Младенцы же занимали подозрительно «неопределенное положение между вертикально ходящими людьми и бегающими на четырех лапах животными». Американцы XVII века, вполне согласуясь в этом со своими европейскими современниками, ибо система ценностей была в конечном счете общая, были уверены: овладеть всеми необходимыми умениями, вплоть до прямохождения, самостоятельно дети не способны. Они, собственно, даже телесно оформиться и то не в силах: их нужно в буквальном смысле лепить, формовать. Выпрямлять младенцам конечности — а то так и останутся кривыми, осторожно сдвигать друг к другу еще мягкие кости черепа — а то так и не срастутся. Словом, ребенка надо было тянуть — и как можно скорее вытянуть — из животного состояния в человеческое, и вещи, связанные с детьми, служили именно этому.

Чтобы сделать из младенца человека, его надо было туго пеленать — «в результате этой процедуры получался неподвижный, похожий на мумию пакет, размерами и формой напоминающий батон хлеба», — пришнуровывать к колыбели (не только для того, чтобы не выпал, но и чтобы не вырос кривым); едва чуть-чуть  подрастет — надевали на него жесткий корсет: некоторые носили его «еще в пеленках». Кроме того, «младенцев постоянно подбрасывали, катали, формировали, вытягивали, качали и подвешивали, чтобы помочь им как можно скорее встать на ноги и сделать независимыми от мамок и нянек». Главное, чтобы те, не приведи господь, не вздумали ползать: и врачи и родители считали это младенческое обыкновение не естественной стадией освоения ходьбы, а вредной привычкой, с которой следовало бороться, а то так и останется на всю жизнь. «Большинство младенцев, рожденных до 1800 года в семьях среднего класса, не учились ползать, прежде чем начинали ходить»: этого им просто не разрешали. Для принуждения к ходьбе существовала специальная мебель: табурет с круглым отверстием в сиденье, в которое помещали ребенка. Такая конструкция поддерживала его, едва вставшего на ноги, не давая ему никакой возможности отдохнуть, если не ползая, то хотя бы сидя — никакого дополнительного сиденья в «стоялке» XVII века не было.

При этом взрослым того времени как-то не приходило в голову, что ребенок может испытывать дискомфорт: «Люди полагали, что дети, еще не имея ни разума, ни чувств, ничего не ощущают подобно растениям». И уж подавно они не могут самостоятельно судить о том, «что для них лучше», а потому «на их протесты <...> не обращали внимания». «Потакать их капризам означало бы оставить их в этом состоянии: эгоистичными, подобными животным или дикарям».

Убежденные в том, «что младенцы никогда не станут цивилизованными взрослыми, если будут предоставлены сами себе», взрослые не выделяли им и особых детских комнат, тем более что в представлении той эпохи вообще «не было смысла в каком-либо частном или личном пространстве». Как только ребенок выходил из младенчества, то есть становился на ноги, он втягивался в общую, «взрослую» жизнь. Поэтому «в обстановке дома колониальной эпохи» в принципе «не было ничего специального, что было бы предназначено для детей»: ни особенной детской одежды, ни особенной мебели. «Поскольку на детей смотрели как на людей, которым предстоит стать взрослыми, считалось, что работа и игра со взрослыми могут еще лучше подготовить их к тому миру, в который им предстоит вступить. Поэтому то, что дозволялось взрослым, было приемлемо и для детей».

Если с детских портретов XVII столетия на нас смотрят исключительно маленькие взрослые, то всего век спустя, ко второй половине XVIII, ситуация радикально меняется. Дети изображаются, как правило, с игрушками (прежде их просто не считали достойными изображения), а главное, одеждой и прическами они «резко отличаются от взрослых».

Такая перемена, считает Калверт, неспроста: она знаменует глубокие изменения в понимании детства. А они, в свою очередь, стали результатом «гораздо более широкого переосмысления сущности мирового порядка в целом — переосмысления, которое началось в научной среде XVII века и которому потребовалось столетие, чтобы стать всеобщим мировоззрением».

«Если раньше была распространена концепция статичного, но опасного мира, находящегося под властью божественных и сатанинских промыслов, в котором человек не способен предвидеть события и подготовиться к ним, то теперь стараниями философов и ученых укоренилась концепция мира динамичного. В ней все вещи, существа и даже культуры развивались через обозримые и предсказуемые стадии».

Взрослые XVIII века совершенно спокойно могли не отдавать себе отчета — и, как правило, так оно и было — ни в этих переменах, ни тем более в их корнях. Более того, они могли не читать ни строчки — и опять-таки именно так чаще всего и бывало — из писаний ученых и философов, наговоривших еще в предыдущем столетии совершенно другую, чем раньше, картину мира. И тем не менее, смотрите-ка, буквально «все традиционные принадлежности ухода за детьми» в этом веке оказываются отброшены. Больше нет ни тугих пеленок, ни табуретов для стояния и ходьбы, ни стесняющих корсетов. Перед ребенком открывается неведомая предыдущему веку свобода.

Само же детство — в полном соответствии с представлением о становлении всех вещей через необходимые стадии — стало восприниматься как особый, самоценный этап в развитии человека. Ребенка больше не нужно было выталкивать во взрослое состояние: ведь сама «природа стала почитаться по-новому — как <…> упорядоченная система, основанная на поддающихся познанию физических и биологических законах, которые прекрасно действуют без человеческого вмешательства».

Означало ли это, что детей отныне предоставили самим себе? Отнюдь, хотя доверия к их естеству стало несомненно больше.

Воспитание стало все больше приобретать черты осознанной, направленной программы, с помощью которой предполагалось совершенствовать  не просто каждого отдельного человека — но человечество как вид. «Ученые XVIII века видели мир как развивающийся, предсказуемый и в конечном счете контролируемый» — и человек виделся таким же. «Дети развиваются вполне естественно, без принуждения, — писал Жан-Жак Руссо, — потому что наследуют развитие своих родителей».