Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008)

• Название: Новый Мир ( № 6 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

В этом содоме Фидлер пытался соблюдать приличия и не позволял вписывать в свои альбомы всяческие непристойности — мол, дочка может прочесть. И за писателями он вовсе не гонялся, напротив, от особо назойливых раздатчиков автографов приходилось спасаться бегством: “Вчера — именины Измайлова. Когда я стал подниматься к нему, то увидел, что на лестничной ступеньке сидит пьяный Куприн, прислонившись спиной к стене <…> Увидев меня, Куприн залепетал: „А!.. Давай сюда твой альбом!” Но я прошмыгнул наверх”. Улизнуть, впрочем, удавалось не всегда, и тогда литературному коллекционеру приходилось ради нравственности дочки идти на подлог: “Мамин написал <…> такую гнусную пошлость, что мне придется совершить фальсификацию: изменить одно слово”.

Существует старинный анекдот про еврея, которого друг-христианин уговаривал креститься. “Знаешь, мне трудно принять это решение, — сказал еврей. — Схожу-ка я в Рим, посмотрю на папу, на его двор, на кардиналов. Надеюсь, вид этих праведников меня окончательно убедит”. Он ушел, а друг его загрустил: придет еврей в Рим, увидит царящие там нравы — и навсегда отвергнет мысль о переходе в христианство. Через некоторое время еврей вернулся. “Ну как?” — спросил его друг-христианин. “Я крещен”, — ответил еврей. “Крещен?” — удивился друг. “Да. Я посмотрел на папу, на кардиналов и понял, что если даже эти люди не смогли разрушить Церковь, значит, ваша вера действительно истинна”. Сходное ощущение производит и дневник Фидлера. Если, год за годом общаясь с этими дикими людьми, автор дневника продолжает подбирать за ними окурки и коллекционировать палки, которыми они избивают друг друга (и то и другое правда), — вероятно, в литературе и впрямь что-то есть.

Б р ю с о в с к и е ч т е н и я 2 0 0 6 г о д а. Ереван, “Лингва”, 2007, 540 стр.

Новый выпуск ереванских “Брюсовских чтений” получился содержательнее и ровнее предыдущего. Особенно удачна предпринятая Н. А. Богомоловым републикация мемуарного очерка Б. Погореловой-Рунт из “Нового русского слова” за 1952 год. Не слишком достоверные в деталях, воспоминания брюсовской свояченицы, как констатирует Богомолов, воспроизводят тот образ Бальмонта, который сложился в доме Брюсовых. Об этом свидетельствуют и приведенные в предисловии “бальмонтовские” фрагменты дневника Брюсова, выпущенные или купированные при его публикации в 1927 году. Бальмонт предстает в них исключительно пьяницей,

буяном, хамом, да вдобавок и импотентом (последний штрих автору дневника сообщила Е. И. Образцова, брюсовская любовница, которую он одолжил Бальмонту). Впрочем, Брюсов бальмонтовский алкоголизм скорее одобряет: “Вообще он Бальмонт перед началом припадка и после. Во время — он отвратителен. Вне припадка он скучен”. О том же самом, только чуть менее ярко, пишет и Погорелова. Совершенно “фидлеровская” публикация.

И в а н К о н е в с к о й. Стихотворения. Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания А. В. Лаврова. СПб., Издательство ДНК; М., “Прогресс-Плеяда”, 2008, 298 стр. (“Новая библиотека поэта”).

И. И. Ореус, писавший под псевдонимом Иван Коневской и утонувший в лифляндской речке, не дожив до двадцати четырех лет, представляет собой одно из самых удивительных и загадочных явлений в русской поэзии. И дело здесь не в мере таланта — стихи его для “просто читателя” любопытны, но не более того.

Феномен Коневского — в полном выпадении из ближнего контекста, в степени непохожести на соседей слева и справа, то есть вообще ни на кого, включая первых символистов, к которым он был близок биографически и с которыми поныне соседствует в нашем историко-литературном восприятии. Впрочем, в соотнесении с символистами есть свой резон — на прочих поэтов 1890-х годов, что “надсоновцев”, что “фетовцев”, Коневской похож еще меньше.

Можно, конечно, пытаться определять Коневского через предшественников и говорить о его поэтике как о трансформации и предельном сгущении манеры Баратынского и Тютчева. Но и такой подход едва ли объясняет, каким образом мог появиться в русской поэзии рубежа XIX — XX веков этот юноша, не имевший, кажется, ни малейшего отношения ни к чему, что происходило в современной ему литературе.

Возможно, теперь разбираться в этой загадке станет чуть проще — томик “Библиотеки поэта” снабжен подробным предисловием и комментариями, а канонические тексты сопровождаются черновыми вариантами. Недостатков у этого великолепно подготовленного издания, собственно, два. Во-первых, на титульном листе название превращено в “Стихотворения и поэмы”, хотя поэм Коневской не писал. Этот промах, впрочем, исправлен в выходных данных.

Вторая печаль связана со спецификой серии. Дело в том, что единственный прижизненный сборник Коневского “Мечты и думы” был, как сказано в аннотации, “внутренне мотивированным объединением” стихов и прозы и куда резоннее смотрелся бы, скажем, в “Литературных памятниках”, воспроизведенный как единое целое с приложением всех сохранившихся текстов Коневского, не вошедших в ту книгу 1900 года. В нынешнем же издании из прижизненного сборника оказался изъят большой раздел “Умозрения странствий”, целиком состоящий из прозаических текстов. Едва ли после настоящего тома кто-то в обозримом будущем вновь возьмется издавать наследие Коневского, и, таким образом, проза его как минимум на несколько лет останется без того образцового научного аппарата, которым отныне снабжены его стихи.

Б а ш н я В я ч е с л а в а И в а н о в а и к у л ь т у р а С е р е б р я н о г о в е к а. СПб., Филологический факультет СПбГУ, 2006, 384 стр., с ил.

Этот сборник, состоящий по большей части из работ весьма высокого уровня, тем не менее в первую очередь привлекает внимание не содержанием, а оформлением. Так научную литературу, по крайней мере гуманитарную, у нас не издавали очень давно: суперобложка, мелованная бумага, большие поля, запечатанные форзацы, едва ли не альбомное обилие иллюстраций, цветных и черно-белых, фотографии авторов статей… Правда, и цена, соответственно, рекордная, под тысячу, — но за такое роскошество, право слово, не жалко.

Однако отвлечемся от внешности и перейдем к тексту. Составившие сборник статьи основаны на докладах, прозвучавших на конференции, созванной в Петербурге к 100-летнему юбилею легендарной ивановской Башни. Этот уникальный в истории русской литературы топос может рассматриваться — и рассматривается — в самых разных аспектах: как реализованная утопия, воплощенный миф, аналог платоновской академии, символ эпохи, светский салон, наконец. Для серебряновечного Петербурга Башня действительно была всем — домом, где разбивались сердца, создавались и сокрушались литературные репутации, вырабатывалась новая эстетика; площадкой театральных и жизнетворческих экспериментов; пространством самых невероятных встреч. Под стать этой башенной “полифункциональности” и разнообразие затрагиваемых в сборнике тем и персоналий: кроме неизбежных в разговоре об Иванове Блока, Белого, Чулкова, здесь наличествуют и Стефан Георге, и Пастернак, и Зноско-Боровский, и Евгений Иванов, и Владимир Княжнин…

Выделить во всем этом разнотравье какие-то отдельные работы не представляется возможным — это тот счастливый и нечастый для конференциальных сборников случай, когда для ответа на вопрос о лучших статьях пришлось бы перечислить имена как минимум половины участников.

А. С м и р н о в (Т р е п л е в). Театр душ. Стихи. Критические этюды. Воспоминания. Письма. Составление, подготовка к публикации, вступительная статья и комментарии М. А. Перепелкина. Самара, “Самарский университет”, 2006, 512 стр. (“Самарский литературный архив”, вып. 1).

Самарский литератор Александр Смирнов, печатавшийся бо2льшую часть жизни под чеховским псевдонимом Треплев, — фигура хотя и несколько комическая, но безусловно трогательная. В 1890-х он познакомился с Горьким (тот даже ухаживал за его женой) — и потом несколько десятилетий печатал различные варианты одного и того же очерка о годичном пребывании молодого нижегородца в Самаре. Горький, в свою очередь, как мог приятеля продвигал — хотя и используя при этом довольно своеобразные аргументы: “Стихи, право, не плохие. И должны бы понравиться тебе… Дядя! смотри, у тебя худшие стихи печатаются”, — писал он редактору “Журнала для всех” Миролюбову, посылая произведения Смирнова. Вскоре, впрочем, Смирнов сам отказался от печатания своих стихов, почувствовав несоответствие их подражательного декадентства усвоенным им к тому времени принципам “знаньевской” эстетики. И правильно сделал — весьма посредственный поэт, он оказался неплохим критиком, особенно когда писал о близких и симпатичных ему Горьком, Андрееве или Бунине, в которых видел не реалистов, а истинных символистов, противопоставляя их “неправильным” декадентам.