Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)

• Название: Новый Мир ( № 12 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

В 1839 г. Белинский, — праведный Белинский, „иже во святых отец” русской интеллигенции, пред „многострадальной тенью” коего Некрасов просил позволения „смиренно преклонить колени”, — приехав в Петербург, писал оттуда приятелю В. П. Боткину в Москву: „Славный град Питер. Софья Астафьева — [неразборчиво], но собою очень интересна — с усами и бородою — словно ведьма у Макбета”. (Письма, под ред. Ляцкого, т. 11, СПб., 1914, стр. 8 и 35.) Чацкий — Белинский „с корабля на бал” попадает в публичный дом, к девкам: эта „Софья Астафьева” — та самая знаменитая содержательница дома с девками, про которую Пушкин писал Дельвигу. <...> Но еще поразительнее, что „Письма” Белинского в изд[ании] Ляцкого испещрены целыми строками точек. Что это? Цензура постаралась вытравить вредные идеи? Да, постаралась, — как постаралась бы всякая цензура в любой стране и в любое время не пропустить в печать нестерпимую и пошлейшую похабщину „иже во святых отца от критики”, испещряющую его письма. Точки не скрыли всей похабщины — ее осталось довольно: вот так же, как о Софье Астафьевне, Белинский сообщает приятелям о своих интрижках с горничными, о своих похабных удовольствьицах, — и тут же перекидывает мост от своего „бытия” (бордель, постель) к „сознанию”: <...> ...рассуждения о будущем строе, когда женщина будет освобождена, браков не будет, слово „жена” заменится словом „любовница”, чувство вполне будет свободно, семейные узы исчезнут и проч., и проч. („сознание”)... <...> Точками [изд-во] „Огни” спасали „житие” канонизованного русской интеллигенцией святого.

„Иже во святых отец” Белинский сходствует своим житием с „иже во святых отцами” Герценом, Некрасовым, Панаевым, Дружининым, Тургеневым и др. Во всем, что у них связано с fallos’oм, во всем — есть что-то отвратительное, вывернутое, поганое.

Семейная жизнь Герцена. Уже в московском „Дневнике” его, книга 30-я — есть покаяние в изменах „Наташе”. А далее... „Наташа”, идеальная, романтическая и обожаемая Наташа, ушла к социалистическому поэту Гервегу, а жена возлюбленного друга Ника Огарева перешла на постель друга Искандера. И „Ника” — тут же где-то около этой дружеской постели. Все перепуталось. Не разберешь, кто чей сын, от кого и чьи дети — все эти Герцены.

Некрасов... Сначала это „Белинский в Петербурге”: швейки, горничные, Минхены. Есть у него ст[ихотворен]ие: „Я посетил твое кладбище”. Сколько плакали над ним в 50, 60, в 70-е годы! А составителю „Некрасовского жития” К. Чуковскому пришлось-таки сделать такое примечание к этому ст-ию: „Относится к той женщине, с которой Некрасов жил в молодости до знакомства с Панаевой”. <...>

Тургенев рассказывает следующее: „<...> Вот как при жизни ее обходился с нею поэт, по его собственным словам. <...> Когда она смотрела на него, не жалуясь, а только стараясь поймать его взгляд и угодить ему, он думал: ‘Ах, убил бы тебя!’” („Сев[ерный] Вест[ник]”, 1887, 2, стр. 43). (Соч. Некрасова, изд. 1927 г., стр. 567.) Это — испод поэзии Некрасова, — и он на всю жизнь Некрасова: что-то мелкоотвратительное, гнилое и злое копошится под великолепной, завораживающей сердца, трагической маской „Музы Мести и Печали”. <...>

А продолжение „испода” было такое.

„С 1848 г. Некрасов стал фактическим мужем Панаевой и продолжал быть им до самой смерти Панаева. Он завладел не только журналом Панаева, не только его коляской, но и его женой... Панаевы и Некрасов жили с этих пор вместе, на одной квартире, и это (mе2nage en trois) [семья втроем] в течение всех пятнадцати последних лет жизни Панаева возбуждало целый ряд сплетен

и злобных пересудов”. <...> (Иванов-Разумник. „И. И. Панаев”. „И. И. Панаев. Литер[атурные] восп[оминания]”. Academia, Л., 1928, стр. XX). Полная параллель с Герценом. <...>

Тургенев... С детства слышим, что он был однолюб и всю жизнь любил madame Виардо. Но случается, кое-кто из нас все-таки случайно заглядывает в воспоминания П. [?] М. Ковалевского и там читает с удивлением, что однолюб в 50-х гг. (за 5 лет до освобождения крестьян, с „Записками охотника” под мышкой) присматривает у какого-то помещика красивую ядреную девку, покупает ее, — и превращает тотчас же в свою наложницу. <...>

Дружинин, Панаев, Григорович... стоит ли говорить о них? <...>

Григорович и в старости ездил по кокоткам за границей, а Панаев... Он и сам о себе ничего не утаил и не стоит говорить о нем. Круг „Современника” 50-х гг. произвел на Толстого отвратительное впечатление своей половою грязью.

„Западничество” — это все западники, и крупнейшие, — отличалось от „славянофильства” вовсе не только своим „сознанием” (идеи), но и „бытием”, — и „бытие” различествовало не „экономикой” своей (помещиками были одинаково и Герцен, и Хомяков, и Тургенев, и Аксаковы), а своим „fallos’om” своим „ложем” . У западников — никакого ложа семейного нет: кровать проститутки, альков кокотки, войлок крепостной наложницы, диван в кабинете ресторана, постель у Софьи Остафьевны [так в оригинале] — что угодно, только не „ложе нескверно” семьи. Деторождения или нет (Некрасов, Панаев, Дружинин), или оно — смесь кровей (Герцен). Женщина — всегда любовница, а не жена-мать.

У славянофилов — бытие совершенно иное. Никаких альковов и войлоков, совершенное незнакомство с Софьей Остафьевной, — одно „ложе нескверно”, зарождающее „чад”, — и семья, их питающая и вынашивающая.

Когда простодушный и легкомысленный Панаев приехал впервые в Москву и попал к Аксаковым, он был поражен. Софья Остафьевна не переступала, показалось ему, и порога Москвы, — и все редакционные и иные „альковы” остались в Петербурге...

„С. Т. Аксаков и сын его Константин приняли меня с необыкновенным радушием. <...> Дом Аксаковых с утра до вечера был полон гостями. В столовой ежедневно накрывался длинный и широкий семейный стол по крайней мере на 20 кувертов. Хозяева были так просты в обращении со всеми посещавшими их, так бесцеремонны и радушны, что к ним нельзя было не привязаться... Между отцом и сыном существовала самая нежнейшая привязанность, обратившаяся впоследствии в несокрушимую дружбу. — Константин Аксаков... всю жизнь провел под домашним кровом и прирос к нему, как улитка к раковине, не понимая возможности самостоятельной, отдельной жизни, без подпоры семьи”...

Панаев попал в первый раз в жизни в семью, — это было для него все равно что попасть в Ю. Америку: так все ново, необычайно, неслыханно... И... „и хорошо!” — с удивлением должен он признаться себе: „Я, по крайней мере, полюбил их всей душой”, — простодушно и честно сознается он.

У западников не было семьи. Какая семья возможна при me2nage en trois, при перехватывании жен, как у Герцена и у Некрасова? Нет никакого отцовства. К отцу у Некрасова, у Белинского, у Герцена — ненависть, вражда, проклятия. <...> У кого нет нелюбви или ненависти к отцу, у того непременно есть нелюбовь или ненависть к матери: примеры — Тургенев, Панаев <...>. Либо к отцу, либо к матери, но непременно нелюбовь, ненависть: т. е. непременно налицо — невозможность семьи, так как семья — это дети вокруг отца и матери; семейное — это крест из двух стержней — отцовского и материнского, перевитый повиликой — детским до того, что получается уже не крест, а живой клубок зелени и цветов. <...>

Огромная семья [Аксаковых] цветет вокруг креста матери-отца; стержень отца вырван смертью: Констан[тин] Аксаков не может перенести этого — умирает; остальная семья зеленеет вокруг стержня матери. Мать эту любит и чтит сам Гоголь, а Ив[ан] Аксаков пишет, перед смертью, гимн ее материнству. Панаев пишет: „Белинский говорил мне, что его не совсем жалует г-жа Аксакова и не очень приятно смотрит на его дружбу с Константином”. <...> Почему же это радушнейшая Ольга Семеновна Аксакова, терпевшая все причуды Гоголя и не чаявшая в нем души, стала косо смотреть на знакомство ее первенца с Белинским? Не понравились ей в Белинском — его „сознание” — его идеи? В 1839 г. они еще были недалеки от идей ее сына, — да и мало ей было времени особенно внимательно вникать в сознание Белинского, ей, занятой огромной семьей и хозяйством; но бытие Белинского, — то самое, которое в том же 1839 г. заставило его один из первых визитов своих в Петербурге нанести Софье Остафьевне, — это бытие, столь разительно несхожее с бытием Аксаковской семьи, — она учуяла верно, и оно заставило ее насторожиться, как мать своего сына. <...>