Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2006)

• Название: Новый Мир ( № 9 2006)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Задумчиво, один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест…

И еще раз поймешь, что никакого прогресса в поэзии нет (о чем писал и Пушкин), никакого развития нет (о чем писал и Мандельштам), а есть одно общее дерево русской поэзии, которое растет, зеленеет, ветвится, — и нам, живущим на грани ХХ — ХХI веков, посчастливилось наблюдать его “могучий поздний возраст” (больше всего на свете хочется, чтобы оно не рухнуло в новом веке).

 

*    *

 *

...под говором валов...

К. Батюшков.

Кто первый море к нам в поэзию привел

И строки увлажнил туманом и волнами?

Я вижу, как его внимательно прочел

Курчавый ученик с блестящими глазами

И перенял любовь к шершавым берегам<

Полуденной земли и мокрой парусине,

И мраморным богам,

И пламенным лучам, — на темной половине.

На темной, ледяной, с соломой на снегу,

С визжащими во тьме сосновыми санями...

А снился хоровод на ласковом лугу,

Усыпанном цветами,

И берег, где шуршит одышливый Эол,

Где пасмурные тени

Склоняются к волне, рукой прижав подол,

Другою — шелестя в курчавящейся пене.

И в ритмике совпав, поскольку моря шум

Подсказывает строй, и паузы, и пенье,

Кто более угрюм? —

Теперь не различить, — вдохнули упоенье,

И негу, и весну, и горький аромат,

И младший возмужал, а старший — задохнулся,

Как будто выпил яд

Из Борджиевых рук — и к жизни не вернулся.

Но с нами — дивный звук, таинственный мотив.

Столетие спустя очнулась флейта эта!

Ведь тот, кто хвалит жизнь, всегда красноречив.

Бездомная хвала, трагическая мета.

Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей

В беспамятный висок горячею волною,

Приманивай, синей,

Как призрак дорогой под снежной пеленою.

1981.

 

 

*    *

 *

Всё знанье о стихах — в руках пяти-шести,

Быть может, десяти людей на этом свете:

В ладонях берегут, несут его в горсти.

Вот мафия, и я в подпольном комитете

Как будто состою, а кто бы знал без нас,

Что Батюшков, уйдя под воду, вроде Байи,

Жемчужиной блестит, мерцает, как алмаз,

Живей, чем все льстецы, певцы и краснобаи.

И памятник, глядишь, поставят гордецу,

Ушедшему в себя угрюмцу и страдальцу,

Не зная ни строки, как с бабочки, пыльцу

Стереть с него грозя: прижаты палец к пальцу —

И пестрое крыло, зажатое меж них,

Трепещет, обнажив бесцветные прожилки.

Тверди, но про себя его лазурный стих,

Не отмыкай ларцы, не раскрывай копилки.

1995.

*    *

 *

Задумчиво, один, широкими шагами

Державин мерил путь по влажному песку.

И Батюшков, пленясь чужими берегами,

Задумчив и один, забыл на миг тоску.

При этом не забыв сказать нам простодушно,

Что ехал на коне, покинув ратный строй.

И Тютчев на камин, дымившийся недужно,

Задумчив и один, смотрел едва живой.

Задумчивость! Идешь — и, кажется, три тени

В рассеянье с тобой идут. Пылай, камин;

Блести, река; клубись, холодный куст сирени…

Задумчив и один… и все же не один!

2006.

Мнимые величины

Ольга Славникова. 2017. Роман. М., “Вагриус”, 2006, 543 стр.

Наконец-то Славникова написала роман. Нет, конечно, она и до этого писала романы1, и один — “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки” — попал даже в букеровскую шестерку, с чего, собственно, и началась ее литературная карьера. Но в общем и целом эти романы оставляли у меня ощущение какой-то неполноты, недовыговоренности: казалось, человек, наделенный столь незаурядными способностями к слову, должен выдать что-то очень значительное, а ему, этому значительному, все не находилось места среди слишком изящных словесных вывертов, способных убедить лишь в том, что автор — да, действительно стилист. Но что из того?

И вот — роман. “2017” — объемная книга. Славникова вообще прозаик с долгим дыханием. Прежние ее вещи оставляли ощущение, что, пожалуй, и слишком долгим — читатель выдыхался гораздо раньше, запутавшись в метафорах и увязнув в недвижущемся сюжете: слов было много, очень много, а сам предмет, вызвавший эту лавину, был как-то слишком мал, незаметен, точно и вправду кто-то увеличил стрекозу до невозможных размеров, но она не перестала от этого быть насекомым — не стала ни птицей, ни вертолетом…

А хотелось чего-то более существенного, чем дотошное вглядывание в смутные эмоциональные состояния, смахивавшее на подсматривание в замочную скважину за тусклой жизнью каких-то неинтересных, незначительных людей, пораженных какой-то сонной депрессивной пассивностью…

Теперь я знаю, зачем все это было. Затем, что Славникова копила энергию — и тренировала руку, чтобы, когда придет случай, встретить его во всеоружии. Сюжет созреет — а уж форму она придаст.

И сюжет созрел2.

Произошло, собственно, следующее: Славникова рискнула-таки выйти из душной, захламленной безделушками комнаты на улицу. И внимательно приглядеться к тому, что же на этой улице происходит. Не изменив своей творческой природе, она собрала наконец необходимый материал для плоти романа. Оставшись эстетом, она подобрала грубые булыжники мостовой и выложила из них художественно осмысленную композицию. Новый материал, хранящий в себе фактуру реальной жизни, сработал — в прозу Славниковой ворвались запах и колорит настоящей, невымышленной действительности. И проза наконец упруго завибрировала, отзываясь на дыхание времени.

Прежние сочинения Славниковой были настолько отвлеченны, что время и место как бы не имели значения — единственным классификационным признаком служил авторский стиль, все остальное выполняло служебную роль. (В “Бессмертном” хронотоп как бы растворялся в тумане речевого потока, так что сюжет, формально привязанный к конкретному историческому моменту, волей-неволей уплывал куда-то в космические дали на манер НЛО.) В “2017” наконец возник действительный, не мнимый хронотоп, поэтому автоматически запустились механизмы соотнесения с историческим временем и локализованным пространством. А место встречи, как очень хорошо известно, в таких обстоятельствах ни одному писателю изменить не под силу: за какие экзотические декорации ни прячься, правда все равно выйдет на свет — хочет он того или не хочет, он вынужденно привязан к настоящему времени и окружающим обстоятельствам. Следовательно, роман наконец о нашем времени и нашей стране. Добро пожаловать в ад, господа, — так, кажется, говорилось в одном фильме…

Когда в название выносится дата, да еще и отнесенная в будущее, сразу приходит в голову, что это антиутопия. Но законы антиутопического жанра таковы, что всегда подразумевают гиперболизацию настоящего. Если утопия есть антитеза несовершенству мира, открытая полемика с ним, то антиутопия — это, так сказать, полемика косвенная, завуалированная, форсирующая существующие закономерности, доводя их до предела с последующей деконструкцией через гротеск. Если утопия взывает к преобразованию, через него обещая перемены к лучшему, в противном случае несовершенное status quo постулируется как онтологически неизменное, другими словами: если оставить все как есть, рая не достичь, — то антиутопия, наоборот, как данность констатирует прогрессирующую деградацию, положить предел которой можно лишь целенаправленным волевым усилием: если ничего не менять, будет ад.

Но это теория, пора обратиться к тексту.

Старого пса не выучишь новым штукам — начинает Славникова за упокой, то есть задействуя все тот же арсенал, прочно закрепившийся за брендом. Какой-то маловыразительный Крылов провожает на вокзале отъезжающего в экспедицию какого-то профессора Анфилогова, видит сопровождающую того женщину — завязка любовной интриги готова. О, как мучительно долго разворачивается эта интрига, больше похожая на стоячую воду, чем на бурю страстей, — и тут, кстати, автор допускает единственную, но очень серьезную, с точки зрения единства формы и содержания, ошибку: настаивая на страсти, декларируя ее в качестве объекта описания, Славникова не может вырваться из плена отстраненной, холодно-аналитической манеры, пожертвовать сотой метафорой, двухсотой метонимией ради того, чтобы оказать любовникам хоть какую-нибудь поддержку. В результате читателю, как всегда, приходится верить автору на слово, никак не прочувствовав из текста: говорит, что любят, — значит, любят…