Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)

• Название: Новый Мир ( № 8 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Я ждал появления братьев, но в полк пришел только один, Абдрупт, а я в основном договаривался с Абдуламидом. То есть деньги вручал именно ему. Переговоры с Абдруптом результатов не дали. Он пожимал плечами, говорил, что все хуб, вскидывал брови, разводил руками. Нафамиди. Не понимал. Я пытался всучить ему эти очки и вернуть деньги. Не тут-то было! Восточный человек никогда просто так не отдаст выручку, по крайней мере афганский бедняк. Черт!.. Ладно. А где твой брат? Где Абдуламид? Скоро придет. Придет. Фамиди?

Что было делать?

Я решил дожидаться Абдрупта. То есть Абдуламида. Но что все-таки это значит? Ты же им объяснял, что для дочки? флейта? Ребята тоже недоумевали. Разглядывали очки. Ладно бы «хамелеоны», а то какая-то лажа. Они столько не стоят. Надевали. И каждый сразу превращался в какого-то фантастического героя. В очках было что-то грубое, бутафорское, слишком крикливая оправа под серебро. Но дня через три они исчезли. Все-таки кому-то приглянулись. Вряд ли их утащил кто-то из наших. Возможно, кто-то из приходивших. Ко всем ходили земляки из полка, сидели, курили. Иди лови теперь этих чьих-то земляков.

Я только раз и надевал очки, посмотрел на солнце.

И когда в полк заявился Абдуламид, мне нечего было ему сказать.

Вскоре братья вообще перестали у нас работать.

А время все-таки, играя днями и ночами, придушивая нас легонько, двигалось. Все шло к развязке. Мы ждали, когда объявят дембель и начнут оформлять документы.

А нам объявили о новой операции. Хотя уже был конец мая и мы должны были… Ну, мало ли где мы были в мечтах. Приказ получен, и мы начали готовиться к выходу, загружали в тягач цинки с патронами, получали сухпай, индпакеты с бинтами, чистили автоматы, пулемет на башне для смотра. Июль, а это значит, что все уже скуксилось под бешеным солнцем, степь превратилась в пыльный огнедышащий плацдарм самумов. Мы быстро почернели. И днем смотрели щурясь. Комбат называл нас монголами. Да и сам был похож на хана — черноволосый, смуглый, кривоногий, плотный, правда, глаза не щурил, берег от солнца «хамелеонами». Тут-то я и пожалел о пропаже немецких очков, черт.

«Чего ты?» — спросил Шурик.

«Да-а». Мне не хотелось даже говорить.

Шурик закинул бронежилет в трюм тягача, взялся обтягивать каску брезентом.

«А еще есть?» — спросил я.

Нет, брезента больше не было. Надо было найти что-то подходящее, обрывок масксети. Каски бликовали, сигнализируя снайперу… Я опустил каску и взглянул на Шурика, корпевшего с иголкой.

«Слушай, а ведь они мне втюхали маяки?..»

Шурик поднял глаза, серые от пыли и зноя.

«Есть очки-хамелеоны, а есть маяки. Оправа сверкала бы, как сварка».

Шурик наконец понял, о чем я, и еще мгновенье думал.

«Вот оно что?.. Ихняя музыка? Гоп со смыком!» Он тряхнул русым сгоревшим чубом и растянул рот в улыбке, показывая синеватый вставной зуб, ему его здесь смастерили к дембелю, хороший, ровный, но отличающийся цветом от остальных. «И ведь куда-то пропали… Небось дернули к Саид-Джаграну».

Не найдя брезента, я втихаря отрезал кусок от масксети, укрывавшей наш батарейный бассейн, и обтянул каску.

Ночью мы двинулись на Ургун.

 

Дочь не признала меня сразу. Ей много толковали про меня, и она «Афганистан» произносила как «Мичиган». Но вот явился черный от солнца мичиганец, и она испугалась. И я жалел, что не смог достать флейту. Этот подарок быстрее бы сблизил нас. Но постепенно мы познакомились. Дочь немного подросла и носила привезенную кофту вместо куртки. (Шурик пощупал, когда я купил ее в дукане, и заявил, что это чистая верблюжья шерсть, я и сам так думал, но оказалось — чистое химволокно.) Ей нравился орнамент. А мне — она, кареглазая девочка с густыми волосами удивительного медного цвета. Когда я уходил в армию, волосы были другого цвета, да и совсем короткие.

Флейту я привез через несколько лет, с противоположного полюса мира: купил в большом музыкальном магазине на Монпарнасе, получив гонорар за «Афганские рассказы», хорошую, посеребренную. Учительница музыки одобрила наш выбор. И в панельном доме на краю Смоленска зазвучали «Шутка» Баха и «Сиринкс» Дебюсси. Я отводил дочку в музшколу и, дожидаясь ее, заглядывал в книжные магазины, в «Букинист». В центральном книжном однажды наткнулся на «Железную флейту», собрание коанов. Сразу не смог ее купить, не хватило денег, от гонорара давно ничего не осталось. Но в следующий раз, когда мы приехали в музшколу с нашей окраины, купил. Головоломные диалоги и ситуации предваряло стихотворение одного мастера дзэн о прозрачных древних звуках, которые сходят с пальцев. Да и коаны были хороши: «Однажды в монастыре Или-чуань повар-монах принимал у себя в гостях монаха-садовника. Когда они сидели за столом, раздалось птичье пение. Только оно смолкло, садовник постучал пальцем по ручке кресла. Птица запела снова, но скоро замолчала. Садовник постучал еще — пение не возобновлялось. „Понял?” — спросил монах. „Нет, — ответил повар, — не понял”. Садовник в третий раз постучал по креслу».

Чем-то и моя история с флейтой напоминала коан.

Я уже знал, кстати, что традиция суфизма очень близка традиции дзэн, некоторые исследователи предполагают, что суфии заимствовали многое у дзэн-буддистов. После Афганистана я увлекся восточной поэзией, персами, это было неизбежно, хотелось постичь дух той земли. Сначала это был неотвратимый Омар Хайям, потом Фирдоуси, Рудаки, Хакани, Насими, Хафиз и, наконец, Руми со своей «Поэмой о скрытом смысле» — «Маснави», вступление к которой называется «Песнь свирели».

Музыка в некоторых суфийских братствах служила чудодейственным средством для проникновения в священное, как, например, напиток хаома у зороастрийцев. Руми уповал не столько на разум, сколько на интуицию, сердце: «Не разуму доступно откровенье: / Людское сердце — вот ценитель пенья».

Я читал, и на меня снова наплывали бесконечные ночи и дни плоскогорья, хотя речь в стихах была на первый взгляд совсем о другом. Но дух ее, музыка увлекали меня в Газни. Руми и предупреждал: «Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз / Не холодит он — обжигает нас».

…Треплет палатку, качает щиты, все забивает пылью — черный самум.

Ребята писали, что пятничный автобус подорвался на фугасе, дно разворотило, раненых доставили в полк, но ни одного не спасли. Автобус притащили к самой стене КПП, которую еще мы складывали из мрамора, вроде для ремонта, но что там ремонтировать? И теперь, жаловались они, по ночам, если ветер, все там гремит и скрежещет, ни черта не слышно, может, бурубахайки с духами уже у ворот.

Не знаю, были там братья или нет. Мой корреспондент этого тоже не знал.

Какой скрытый смысл я мог найти во всей этой истории?

Если эта история цепь случайностей, то никакого особого смысла в ней нет.

Но иногда я думал, что братья действительно желали мне смерти. Несмотря на симпатию, улыбки, выгоду.

На наших минных полях подрывались их овцы, однажды погиб пастух — кинулся спасать овцу с развороченным брюхом. Его с воплями притащили бегом в полк, отец кричал. У мальчишки была оторвана ступня, из штанины торчала кость, осколки посекли руку, лицо, шею, прикатила машина медиков, и его увезли в санчасть, под ногами в пыли краснели россыпи капель, нападавших с самодельных носилок. Мы закурили. Афганцы, притащившие ребенка, не хотели уходить. Отец поехал с ним. Понадобилась кровь, ее брали у нашего таджика. Но уже к ночи мальчишка умер.

Наш полк был подобен бронированному колоссу, и шаги его в хрупком мире глиняных жилищ, арыков, лелеемых садов, пшеничных полей бывали страшны и разрушительны. Находились мы там для того, чтобы воцарился мир. И братья могли это понимать. Но, понимая все и принимая хлеб за работу в полку, чувствовали ненависть. Вот как раз об этом и Руми: «Людское сердце — вот ценитель…» Трудно оставаться рациональным, когда на твоих глазах гибнут женщины и дети. Иррациональное таится в самой войне. И рано или поздно оно выходит наружу.

Однажды в полк пришел чуть ли не весь отряд самообороны того кишлака, который поддерживала наша батарея. С английскими старыми тяжелыми винтовками — бурами, сносившими черепушки, с нашими ППШ, в лентах с патронами, с гранатами. То ли у них был какой-то свой рейд, то ли что-то вроде учений. И они хотели пройти через полк дальше, в афганскую часть, находившуюся между нашим полковым городком и Газни. Пропустить через полк ораву вооруженных людей мы не могли. Позвонили в штаб, там ответили, что приедет кто-нибудь, ждите. Ну и мы начали ждать. Закурили. Угостили бойцов в шароварах, длиннополых рубахах, неизменных жилетках и чалмах. Вся эта живописная группа находилась по ту сторону шлагбаума. Таков был приказ заступавшим на дежурство по КПП. Никто, конечно, его не выполнял строго, приходившие афганцы сидели обычно в тени за стеной или даже заходили в мраморный домик. Но в этот раз гостей было много. И один из них, мой примерно ровесник, замотавший концом черной чалмы горло и подбородок, с тяжелым буром на плече, зачем-то шагнул за шлагбаум. Просто сделал шаг. И я мог бы не обращать на это внимания… Но что-то меня подтолкнуло указать ему рукой: мол, не надо, отступи назад. У его глаз появились морщинки легкой улыбки. Он смотрел на меня и не отходил. «Назад», — сказал я ему. Он покачал головой, продолжая улыбаться. «Нельзя, давай», — сказал я.