Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

• Название: СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
• Автор: Б. Дедюхин
• Жанр: Историческая проза

В книгу вошли произведения, рассказывающие о жизни великого князя Василия II Тёмного.

---

Архиепископ Евфимий до того, как его посвятил в этот сан погибший на костре митрополит Герасим, был избран во владыки по новгородскому обычаю, на общей сходке граждан. Вече назвало несколько претендентов, и жребии с их именами были положены на престол Софийского собора. Слепец и с ним младенец в помощники снимали жребии по одному, и тот, что остался последним на престоле, заключал в себе имя новоизбранного владыки для управления епархией. Последним был жребий Евфимия, и он стал среди своего духовенства первым. Но он очень хорошо знал, что то же вече может его в любой час изгнать из палат владычных и выбрать другого, что своевольные граждане Гослодина Великого Новгорода не раз уж раньше проделывали. Вот почему отношения с Шемякой у архиепископа Евфимия оказались трудными, запутанными.

Приходилось Евфимию крутиться между вече и митрополитом Ионой, который вынужден был даже послать архиепископу такое послание:

«Ты говоришь, будто я называю в своей грамоте Дмитрия (Шемяку) моим сыном: посмотри внимательнее на грамоту; так ли там пишется? Сам он отлучил себя от христианства, сам положил на себя великую тягость церковную — неблагословение от всего великого Божия священства. Дал клятву не мыслить никакого зла против великого князя — и ей изменил. Ты видел эту грамоту. Как же мне после того можно именовать его своим сыном духовным? Итак, как прежде, так и теперь пишу к тебе, что я с прочими владыками почитаю князя Дмитрия неблагословенным и отлучённым от Церкви Божией. Ты пишешь ещё, что и прежде Святая София и Великий Новгород давали убежище у себя гонимым князьям русским и по возможности оказывали им честь; однако ж прежние митрополиты не посылали грамот с такой тяжестью».

Уж коли с такой тяжестью писал митрополит, то ясно, что не видел он иного выхода, как помочь великому князю в его распре с Шемякой. И сам Василий Васильевич продолжал досадовать и уж не чаял доброго для себя исхода. Если увещевания митрополита не помогли, не избежать новой рати. И уж начал подумывать об этом великий князь со своим соправителем Иваном, как дело решилось совсем по-другому.

В первую же ночь, как остановились на отдых по пути в Новгород, пришла Мадина к дьяку Бородатому. Сначала сквозь полог его щупала, всего изъелозила, потом попросилась томящим голосом:

— Пустишь, что ль, к себе? Комары меня едят, и мёрзну, ночь холодная.

Пустил, конечно. Разве в этаком откажешь?

Мадина тряслась на нём продолжительно, старалась очень, слюнку тёплую на грудь ему роняя. Ну и он её помесил с охотою.

— Что ты, что ты, что ты? — говорила Мадина пьяным голосом. — Вонзаешься пуще комара!

— Больно, что ль?

— У-ых!.. Николи такого мужика не встречала! Крепче тебя не знавала. Ой, ты мой самый лучший! Не было ещё у меня этаких! А я тебе как?

— Годишься, любострастница, — усмехнулся в темноте Степан.

— Бабы на тебя, поди, липнут, как мухи на мясо, да?

— Бывали искушения, — довольным голосом признался дьяк. Не прогонишь меня теперь?

— Да ты мне в дочери — по годам-то?

— Ну что ж ка? Жарче полыхать будешь. Холщовый полог рухнул на них — так барахтались.

Майские соловьи били в лесу. Пахло раздавленной травой, любовной мокретыо, свежестью весенней земли. Фыркали неподалёку стреноженные лошади. Храпели слуги и подьячий Вася Беда.

Наконец Мадина со Степаном утомились, закутались в полог, утихли.

— Теперь скажи, зачем в Новгород пробираешься? — спросил Степан, втайне насторожённый. В его деле любую мыканку[144] опасаться надо. Чего она к нему привязалась?

— Дела сердечные, — лукаво и весело, из губ в губы выговорила Мадина.

— А где у тебя сердце-то? Ну-ка? Тута? Чего-то не дощупаюсь.

— Ну, чего тискаешь? Не сыт ещё?

— К кому едешь?

— Угостки везу изменщику, — сказала дерзко, но можно было принять и за шутку.

— Кто он? Какие такие угостки? Она зарылась лицом ему под бороду:

— А выдашь?

— Не… Тебя-то?… Теперь?

— Ну, разные… травки: живокость, вороний глаз, пьяная трава, болиголов.

— Стой-ка, вспоминаю, болиголов в Греции осуждённым на казнь давали. Ты кому, баба, служишь?

— Великому князю Московскому, как и ты.

— А врёшь?

— Зачем? Я тут в твоей власти.

— Ну, и как твои травки лечат?

— Щитовник крепко лечит: рвота, понос, слепота… Ещё ит-сигек наш степной. Внутрь хорошо и соком на кожу капнуть — двух капель хватит… Чего молчишь? Может, надо чего-нибудь такого?

— Может, и надо. А ещё лучше есть?

— Лучше всего, думаю, рута будет. Из Крымской Орды мне привезли. Души-и-истая!

— Вылечит?

— Не в миг, а постепенно и наверняка.

— А что будет?

— Слюна пошла — значит, началось… Язык опухнет, вывалится, блевотина с кровью, а там уж и освобождение от мук недалёко.

Обнялись крепко, дрожа от предрассветного холода. «Скорей бы доехать», — подумали оба.

Дом был большой, уютный: покои, покойцы, светлицы, сени, переходы — заплутаешься. В горнице, где сидели, полы из дубовых плашек, столы расписные, полки резные с веницианского стекла цветного кубками, а также яблоками серебряными и золотыми петухами. Всё это Мадина с любопытством разглядывала, пока Бородатый беседовал с хозяином дома, боярином Иваном Котовым. В бытность Шемяки великим князем самозваным служил Иван у него чашником, яствами распоряжался и виночерпием, тогда с Бородатым и сдружились в Москве, многие чаши совместно выпили, как Бородатый был тогда не у дел и заняться ему, кроме этого, было нечем, а знакомство с боярином из вражеского стана свёл на всякий случай, знакомство весёлое, хмельное, так что встретились теперь в Новгороде с большой приязнью.

Бородатый с осторожностью расспрашивал, боярин глуховатым приятным голосом рассказывал. Разговор быстро сошёл, конечно, на Шемяку.

— Слухи в Москве ползают, будто у вас его тут с охотой да любовью приняли? — начал дьяк, промокая полотенцем уста после очередной чаши.

Котов тоже осушил свою, помотал головой сокрушённо:

— Куды-ы!.. Один грех и печаль округ него. Про нашего блаженного Михаила слыхал?

— Из Клопского монастыря, что ли?

— Он, он, клопский. Иные, как владыка Иона, ярким светом сияют на святительских престолах, иные от мира укрываются, мужи богоугодные, в пустынных обителях, как Пафнутий Боровский, а наш блаженный тяжкий подвиг юродства принял ради Христа. Так вот к этому Михаилу Шемяка дважды приходил. Первый раз благословения просил на борьбу с князем Московским, а блаженный и ну его стыдить: не довольно ли бед натворил ты, примешься коли за старое, сюды воротишься с бесчестием, и гроб ждёт тебя! А Шемяка плюнул блаженному под ноги, не боюсь, мол, ничего.

— Хульник какой! — заметил дьяк. — Ты что же, всё заодин с ним аль ужо отошёл от него?

— Да как сказать? — неопределённо отозвался Котов. — Ни то ни сё. Встречаемся когда… Вражды, вопчем, нету. Правду сказать, жалко мне его, Стёпа. Пропащий он человек, сам себе уже не мил и друзьям в тягость. Вот так. Погоняли его москвичи, как зайца по полям, притёк сюда, а Михаил-то Клопский встретил его на улице и по голове погладил, как дитя, да и говорит: земля, мол, зовёт тебя, князь.

— Да оно как понять? — скрывая радость, спросил Степан. — Как юродивого растолковать? Может, и зовёт его земля. Всех нас она позовёт когда-нибудь. Шестой десяток Дмитрию Юрьевичу?

— Шестой, — печально подтвердил Котов. — А что за жёнка с тобой, Стёпа? Налей и ей чарочку. Шустрая какая, кошкой в глаза мечется! Иди поближе к гостбищу, угощайся.

Мадина и впрямь время не теряла, глазами, как шильями, Котова сверлила, насквозь простреливала.

— А жёнка эта — честная вдова, — Степан почтительно подвинул ей чарку. — Гляди глазами, да не тронь руками, — это уж Котову.

— Честная? Вижу, задистая… Хвоста у неё там нету, не вьётся?

— Ха-ха-ха! — раскатилась Мадина, подходя и берясь за чарку и шевеля боками. — Это ведь можно и проверить, боярин, ежели кто сомневается.

Тут и Котов развеселился от намёка смелого и всю её оглядел с одобрением.

— Жёнка в затруднении большом, — остепенил его дьяк. — Разорённая, как есть, места ищет, служить стряпухой могла бы за пропитание. Тебе не надо? Не возьмёшь?

— Как я могу? — смутился Котов. — У меня жена из гостей вот-вот вернётся. Осерчает, что стряпуха такая гожая. К Шемяке разве её? У него тут дом с усадьбой. Прокоша у него повар шибко умелый, подучит её, а там в другой какой богатый дом пойдёт, к купцам можно.

— Боярин, голубчик, помоги, — ластилась Мадина. — Тебе добро твоё зачтётся.

— А у Шемяки жена не поревнует? — вроде бы сомневался ещё Бородатый.

— Да у него всё мущинство злобой изошло, ничего уж, поди, не осталось! — беспечно опроверг Иван.

— В ту же ночь Мадина жарко уверяла его, что не встречала она никогда такого сильного, неутомимого жеребца, что не было ей ни с кем слаже, чем с ним, что высохнет от тоски по таким ночам. И опять соловьи свистали, стучали по улицам сторожа в колотушки, ещё громче стучало сердце у Котова, разрываясь от любовного счастья и желаний неистовых.