Евгений Наумов - Черная радуга

• Название: Черная радуга
• Автор: Евгений Наумов
• Жанр: Советская классическая проза

С документальной скрупулезностью и глубоким психологизмом прослеживается путь человека, переступившего черту трезвости в специфических условиях Чукотки.

Страшный материал, рядом с которым многие антиалкогольные повести определенно проигрывают.

---

Но бежишь – не то слово. Получивший серу может только ползать, хоть и на двух ногах, словно разбитый параличом кузнечик. Ногу тянет и стреляет в пятку, при каждом шаге подступает тошнота. А едва совершив тяжкий вояж, со стонами и зубовным скрежетом укладываешься на койку, стараясь не коснуться места укола – там пульсирующая боль, словно готовый лопнуть нарыв, как чувствуешь, что снова нужно бежать. И так всю ночь.

На следующий день абсолютная апатия и безразличие, полное отсутствие воли, стремлений, желаний. Закричи сейчас: «Пожар!» – и получивший серу алкаш даже не пошевельнется.

И это после двух-трех кубиков! Но его получали не по два, а по четыре, шесть, восемь! Четыре кубика – по два под каждую лопатку – называлось «планер», если в обе ягодицы – «ракета», если по два в ягодицы и под лопатки – «вертолет». После «вертолета» алкаш лежал пластом и даже не мог повернуть головы на звук (проблемы туалета для него уже не существовало). Подниматься он начинал только на третий день и ходил, оберегая свой «тыл», – дотронуться нельзя.

Правда, «планеры», «ракеты» и «вертолеты» получали не все, а только те, кто нарушил режим и втихаря где-то насосался. Это было одновременно и лечением, и наказанием. Двумя кубиками наказывали за провинности помельче: курил в неположенном месте, не убрал за собой, пререкался. «Ванцаксон, куда бросил окурок? Запишите ему серу два кубика!» – «Это не я, это Кирченкo!» – «Еще два кубика!» – «Да за что, вы разберитесь…» – «Еще два!» – «Понял, больше не буду».

В разных нарко были свои курсы лечения, своя методика и рецептура и даже свои, доморощенные, снадобья. В одном дурдоме – заведующий нарко разработал свой очищающий препарат и с успехом пользовал им алкашей, хотя нигде он не был утвержден и не проверялся. Но кого это интересует? А сера – король снадобий – неизменно практиковалась во всех нарко, даже милейшей львовской заведующей Галиной Ивановной, хотя к алкашам она относилась гуманно и пыталась видеть в них людей. Были тут и свои рекордсмены. В одном нарко Матвей встретил мученика, хромого шофера Дубака, который переломал ноги в автомобильной аварии – спьяну таранил трактор Т-150. Он получил за месяц, в общей сложности сто шестьдесят четыре куба! Несколько раз убегал домой и напивался, отводил душу, а потом покорно принимал терновый венец. Матвей просветил его насчет серы.

– По червонцу за кубик? – не поверил тот. – Да ведь мне на тысячу шестьсот рубликов вкатили. Эх, лучше бы деньгами…

– По всем расчетам, ты должен настолько омолодиться, что уже выглядел бы младенцем. А у тебя по-прежнему морда как печеное яблоко.

– Брехня! Какое омоложение? Сера у меня полжизни отняла.

– Но как ты перенес?

Рекордсмен оглянулся по сторонам и хитро подмигнул:

– А она уже на меня не действует. Они колют, а мне хоть бы хны. Поначалу, правда, крутило, а потом как с гуся вода. А я стону, волочу ногу – после серы освобождают от работы, лафа!

И еще раз подивился Матвей великой силе приспособительного механизма у человека – вот ведь, и к сере притерпелся… А у Матвея при одном воспоминании о ней сводило скулы.

Наконец солдатское исподнее ему сменили на голубую пижаму и назначили «полусвободный режим». После серы во всем теле чувствовалась легкость и какое-то просветление. «Верующие гадают: каково в чистилище? А я точно знаю: там серу дают. Смотрика, не зря от чертей в сказках разит серой. Что-то в этом есть…»

«Полусвободные» жили в другой палате, поспокойнее. Тут уже никто не балабоннл и не ловил пауков, хотя кое-кто и страдал бессонницей. Пересчитав всех наличных по списку, дежурные гасили на ночь свет, и тогда начинались долгие разговоры о выпивках, «подвигах», коварных женах, подлых мильтонах, опостылевшей общественности, активистах-подхалимах, дуболомах-начальниках. Никто не винил себя – только обстановку, окружающих, судьбу-злодейку.

– …тоненькая, красивая, скромная, ну я и влюбился, – бухтел в углу хрипловатый голос. – А через месяц свадьба. Кто же знал? Лентяйка, неряха, сразу же села мне на шею и ножки свесила. Я бьюсь, бьюсь, как головой об стенку, все надеюсь: вот-вот. А она и ухом не ведет. Нагло обманули меня, как жулики на базаре: вроде лошадь продали, а привел домой – чучело на копытах. Я перевоспитывать – она в крик. Разве таких перевоспитывают? Ну и домой по вечерам не тянуло… А куда?

– В клуб, театр, на концерт, – подавал кто-то ехидную реплику.

– В гробу я их видел! – взвился голос. – Приезжал как-то один театр, профсоюз билеты всучил. Ну и пошел я. Наломал горб на работе возле станка, потом на собрании чумел, думаю: развлекусь в театре, актрисы ля-ля-ля, ножки голые. А там на сцене опять производственное собрание, морока про шпинделя и гайки, все в брезентовых робах, одно видно: не работяги, морды ухоженные, робы художественно поляпанные, сигаретки двум пальчиками берут. Ну, я и смылся с первого действия в буфет – а там уже толпа наших. Телевизор включишь: шахта какая-то выдала на-гора миллион тонн угля. Да мне-то какая забота? Стал зашибать, поволокли меня на пьяную комиссию, дудят: или добровольно лечись, или мы тебя полечим. Ну, я и пошел… добровольно.

– И вот что странно, – начинает кто-то из противоположного! угла, – гипертоники, язвенники, геморройщики – все прямо почетные академики наук, им и курорты, и санатории, и сочувствие. Ходит крючком – ох, у меня радикулит. А ведь он, подлец, на рыбалку ездил в свое удовольствие, там и просквозился. Но никто его не укоряет. А скажут: алкаш – и ну его травить, улюлюлю! Тут нам доказывали, что алкоголизм – та же болезнь, значит, я больной? Говорят: больной-то больной, но в болезни сам виноват. А разве не виноваты те, у кого геморрой? Ожирение? Ему врач предписывает: этого нельзя, того нельзя, побольше двигайтесь, придерживайтесь режима. Он плевать хотел на режим, жрет себе копченую севрюжку, попивает коньячок. И никто ему серу не вкатит, не погонит в горячий цех, на разгрузку гнилой картошки из вагонов, где жирок сразу слетел бы. А ведь все, все в своих болезнях сами виноваты, так же, как и мы. Почему такая несправедливость, даже больные делятся на черных и белых?

– А с другой стороны, – вступает визгливо в дискуссию еще один, – мы ведь не запрещенное что-то потребляем, скажем гашиш, анашу, другую нелегальную гадость. Вот она, родимая, во всех магазинах блестит! Молока, мяса нет, а она есть! Тот же продукт. И за потребление нашего отечественного, самого широкого продукта нас же и по загривку!

– Пей в меру.

– Как ее в меру пить, коли кругом немереное количество – реки, моря, океаны? В какую меру?

– У меня одна мера – килограмм, – отвечает кто-то. – Как употребил килограмм, так домой идти можно. Жене говорю: по дороге пива хлебнул. А она и верит, ведь не шатаюсь. Перед соседям хвалится: мой-то пьет в меру.

– Как же сюда попал?

– По случайности. Жена с детишками укатила к теплым морям, меня одного оставила. Ну я и обрадовался, меру превысил. Только не помню, на сколько. Живу на пятом этаже…

– Что, доползти не смог?

– Какое доползти! Утром спуститься не смог! Щупаю, щупаю ногой ступеньку, а она из-под ноги выскакивает. Я и покатился… Правда, счастливо, одними ушибами отделался. Да ушибы такие, что сразу больничный выдали.

– А запах? Неужто в поликлинике не усекли?

– Меня кум научил. Есть такая болотная травка: пожуешь корешок – и напрочь отшибает. Мы с кумом хлебнули по полному стакану, а потом он дал корешок пожевать – иди, дело проверенное. Пошел я. Посмотрели мои ушибы, покачали головами. Но врач задумывается. «Вы, кажется, пьяны!» – «Да что вы! – мекаю. – Это у меня от боли в глазах мутится». Он носом водит, а ничего не слышно. «Д-да, ушибы серьезные…» – пробормотал в больничный выписал. Три дня гулял. Иду продлять, а дорога пляшет и как раз мимо кума. Зашел, хлопнул стаканчик, пожевал корешок. Врач снова засомневался: «Кажется, вы опять пьяны!» Санитарка подставила стакан, надышал я в него, понюхали: нет, запаха никакого. Продлили. Тут бы мне и съежиться, притормозить, а я обнаглел. В третий раз мимо кума пошел, тут врач не выдержал: «Все-таки вы пьяны! Глаза мутные!» «А жизнь у меня какая? – убеждаю. – С чего им светлеть?» Нюхал-нюхал он стакан, потом распорядился анализ крови взять. Тут я и струхнул, к дверям рванулся, а за дверями дед на костылях стоял, сшиб я его, и покатились оба. Оттуда меня и отправили… больничный перекрестили.

– А дед?

– Дед выжил, что ему сделается? Из-за него, гада, меня повязали. А чего на костылях в поликлинику поперся? Сидел бы на печи, врача дожидался…

– Крысы мы, – вдруг сказал молчавший до сих пор алкаш Сивуха. Он говорил о себе: «Ну как с такой фамилией и не алкаш?» Когда его привезли и в нарко еще не привыкли к его звучной фамилии, алкаши все так и вздрагивали радостно, если санитарки выкликали его на укол. – Загнали нас глубоко в подполье, не дают охнуть. Дед мой пил, и прадед пил, а такого не припомнят. Травят, уничтожают без жалости… Но мы, крысы, живучи, нас никакой яд, никакая отрава не берет. И не возьмет… выживем…