Евгений Наумов - Черная радуга

• Название: Черная радуга
• Автор: Евгений Наумов
• Жанр: Советская классическая проза

С документальной скрупулезностью и глубоким психологизмом прослеживается путь человека, переступившего черту трезвости в специфических условиях Чукотки.

Страшный материал, рядом с которым многие антиалкогольные повести определенно проигрывают.

---

Полутона, полумрак… Мы оказались в одном из тех скрытых от глаза уголков тайги, где невольно испытываешь трепет.

Симанчук напряженно всматривался в берега, испещренные многочисленными следами. Лодка оставляла в тальниковом киселе темную тропинку, которая быстро затягивалась.

– Ходят пантачи… и не один, – чуть слышно шептал охотник. За первым плесом открылся второй, потом за узенькой перемычкой – третий. Лодка лавировала среди черных коряг с седыми и зелеными бородами.

У берега в воде расплывались облачка ила.

– Недавно был здоровый… ходил тут. Пасся. Почему же Володя не свалил ни одного? За-а-агадка…

Мы вернулись в протоку с быстрой водой, потом – на Бикин.

– Ну что, – деланно-безразличным тоном спросил Симанчук, – будешь в одиночку охотиться? Можешь в этом заливе…

– Если позволишь… – голос у меня осекся.

– Ладно.

Тогда я ничего не понял. Но потом, во время бессонных ночей в нарко, когда вспоминал и перебирал в памяти радостные мгновения светлой полосы, открылись и стали понятны странности Симанчука. Ведь он по-своему, по-таежному приучал меня к самостоятельности, без которой не может быть охотника. Потому и ссору затеял, а затем показал прекрасный залив.

Вечером мы поставили на косе палатку. Охотник, толкаясь шестом, чтобы не пугать зверей мотором, ушел вверх, а я на оморочке подался в залив.

Внутри оморочки имеется несколько поперечных перекладин – говоря по-морскому, ребер жесткости. Охотник садится в центре посудины, поджав под себя ноги. Две перекладины перед ним имеют чашечкообразные впадины. На них кладут карабин. Охотник гребет веслом на глубоком месте, а войдя в залив, орудует короткими шестиками. Как только он увидит зверя, шестики тотчас оставляет в воде, класть их в лодку нельзя: стукнешь – спугнешь. Поэтому в оморочке всегда несколько пар шестиков, вырезанных из тальника.

Я решил не брать столько «оборудования». Оморочка у меня так качалась и ходила ходуном, что шестики гремели по дну, а карабин грозил свалиться в воду. С этим я ничего не мог поделать, поэтому пошел на хитрость. На перекладины я положил какую-то тряпку, так что и карабин, и пара шестиков, и весло ложились на них совершенно беззвучно, не скользили. Я очень гордился своим изобретением, носился с ним и рассказывал всем охотникам, предлагая перенять ценный опыт. Но они почему-то смущенно переглядывались и переводили разговор на другое. Лишь много позже я понял, какой дурацкой оказалась моя выдумка.

Второе, что меня беспокоило, – ноги. Поскольку я не мог сидеть поджав ноги – к этому местные жители приучаются с детства, – то заталкивал их под перекладину. Это была тяжкая процедура – вбить ноги в резиновых сапогах в проем, не рассчитанный и на тапочки. По окончании процедуры я составлял с оморочкой единое целое. Я был забит в нее, как жакан в патрон, и мог уже называться оморочкочеловеком или человекооморочкой. И старался не думать о том, что будет, если вторая моя часть перевернется. Случись это на мелком месте, я мог бы выползти на берег, волоча за собой оморочку, как улитка свой домик. А если на глубоком? От подобных размышлений спасало старинное русское «авось».

Поэтому я всячески старался ладить с посудиной, хотя такая задача, казалось, выше человеческих сил. Оморочка Симанчука была самой капризной и самой скверной из всех оморочек, выдолбленных за всю историю человечества. Я допытывался у него, где он ее взял, но он бормотал что-то о весеннем половодье, с которым ее принесло. Видимо, от нее просто избавились, швырнув на середину Бикина, а Симанчук соблазнился дармовой посудиной – себе на голову. Ее мог соорудить только косоплечий, косорукий человек, косой на оба глаза. Она была чувствительной, как сто принцесс из сказки. Малейший грубый толчок или нетерпеливый гребок – и она, осатанев, уже лезет на берег или в кусты. То и дело мне приходилось хвататься за пучки травы, чтобы остановить ее. Она не могла миновать ни одну корягу на пути – сталкивалась с нею или со скрежетом влезала на нее. А когда я оморочку стаскивал, она недовольно скрипела. Если я отталкивал ее правым шестиком влево, она лезла вправо, и все силы я затрачивал на то, чтобы хоть по миллиметру продвигаться вперед. Конечно, при этом поднималось столько шума, что не только звери, но и пернатые удирали прочь.

Нет, наверное, в мире другого более своенравного плавучего сооружения, чем оморочка. Ее иногда сравнивают с индейским каноэ, но это глубоко ошибочное сравнение. Каноэ по сравнению с оморочкой – крейсер. В фильме «Чингачгук – Большой Змей» показана сцена драки в каноэ. В оморочке не то что драться – ругаться нельзя.

С веслом я еще кое-как заставлял ее подчиняться. Когда вышел на плес, то со вздохом облегчения ухватился за весло и еле заметными толчками погнал лодчонку вдоль берега, мимо высоких доисторических папоротников и могучих стволов, между которыми таился мрак. На плес ложились сумерки, навстречу им поднимался туман. Где-то, словно цикада, короткими очередями цвиринькала бледноногая пеночка.

Захлюпало. Я остановил оморочку под ветвями и огляделся.

На соседнем плесе в сумраке что-то смутно рыжело. Изюбр! Я изо всех сил таращил глаза, пытаясь разглядеть, есть ли у него рога или это качаются ветви. Ошибиться нельзя – подстрелишь матку. До него было метров двести, но, знай я точно, что это бык, я сумел бы его выцелить.

Тихо стал сдавать оморочку назад, чтобы под прикрытием мыска подобраться ближе к зверю, и вдруг новый звук донесся с плеса: сильный плеск струи. Изюбр мочился в воду. Сомнений не было – пантач! Володя говорил: «Если бык заметит опасность, он первым делом начинает мочиться».

Весло дрожало у меня в руках, пока я мчался к мыску. Оморочку я разогнал с таким расчетом, чтобы внезапно вынырнуть на большой скорости из-за мыска с карабином наизготовку. Бык вскинет голову, я увижу рога и сразу же выстрелю.

Но проклятая гнусная оморочка рассудила иначе. Как только я положил весло и взялся за карабин, то заметил неладное. Она круто забирала влево, вместо того чтобы идти прямо. Поправлять было некогда – нос лодки поравнялся с мыском. Перед зверем я появился внезапно, но в каком положении?! Вместо изюбра я держал на мушке противоположный берег. А когда с трудом повернулся, то стрелять все равно было нельзя – отдачей сбоку меня мгновенно кувыркнуло бы на глубоком месте. Пантач спокойно уходил в конец плеса, опустив голову. Он даже не оглядывался. Человек, который выскакивает из-за мыска в такой нелепой позе, не заслуживает никакого внимания. Я так и не увидел, есть ли у него рога.

Чувствуя отвращение ко всем плавучим сооружениям на свете, я снова взялся за весло. Пересек плес и, едва подошел к перемычке, заметил, как рыжее полыхнуло за густым кустом. Тут уж я не дал себя одурачить. Вывел оморочку из-за куста с разными поправками, как по ниточке, совершенно бесшумно и так близко от зверя, что если бы хорошенько потянуться, то можно было ткнуть стволом карабина ему под лопатку. Все оказалось напрасно. Когда изюбр поднял голову и уставился на меня обезумевшими от страха глазами, я чуть не застонал от досады. Безрогая голова… матка!

Она молча рванулась на берег и там подняла несусветный лай и топот. Несколько раз подбегала к берегу, чтобы удостовериться, что пугающее создание не привиделось, а действительно, треща, продирается к перемычке. И снова поднимала гвалт. Раза два я видел между папоротниками ее ушастую голову и черные испуганные глаза. Рука так и тянулась подстрелить эту истеричную даму с хвостиком и хриплым собачьим голосом, но мысль о маленьком изюбренке, который бродит где-то поблизости, поджидая свою глупую маму, останавливала меня.

Охота была безнадежно испорчена. Я вернулся на первый плес и засел в проточке, дожидаясь, пока утихнет переполох.

Часа три спустя я пошевелился, точнее, пошевелилось то, что от меня осталось. Ноги совершенно не чувствовались. Медленно двинулся я на плес. И тотчас услышал в конце его чавканье изюбров. Судя по звукам, их было несколько! Все во мне сразу ожило, как можно быстрее погнал я лодочку.

Но именно этого и не следовало делать. Настоящий охотник скрадывает изюбра медленно, очень медленно, настолько медленно, что его выплывающую из тумана или мрака лодку можно принять за влекомую слабым течением корягу. А я метался по заливу как на состязаниях. К тому же забыл о коварстве оморочки. И когда оказался метрах в пятнадцати от пасущихся изюбров, положил весло, взял карабин и нащупывал кнопку прикрепленного к нему фонарика, оморочка, шедшая по инерции, вдруг страшно заскрежетала, вылезая на корягу. Откуда взялась тут коряга? Днем я все тщательно осматривал – сплошная чистая вода! Изюбры один за другим скакнули на берег и, как водится, залились нервным лаем. Я плюнул и погнал оморочку обратно, лелея замысел по приходе на косу изрубить ее в щепки и сжечь.

Но пока я строил планы мести, оморочка не дремала. У нее кое-что было в запасе. Я плыл и плыл, а маленькой проточки все не было. С размаху вылетел на берег… Включил фонарик… и волосы зашевелились под капюшоном. Вместо того чтобы подойти к выходу залива, я оказался в километре от него, на последнем плесе. Здесь стояла приметная, расщепленная молнией сосна, она смутно белела во мраке.