Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

— Ну чего тебе? Чего? — с досадой допытывается она. Ох, как спать хочется. Робежниек что-то говорит ей, а она, не слушая, все приговаривает: — Ну да… ну да… Хорошо. Спи уж.

Стоит ей закрыть глаза, как она вновь слышит, на этот раз совсем отчетливо:

— Мартыня… тут нет? Где Мартынь?

Ага!.. Наследников зовет… Сразу же у Цериниете и сон пропал.

— Откуда я знаю!.. Может, уже поймали! Кругом ищут. А схватят, так повесят.

Робежниек то ли не слышит, то ли не понимает. Может быть, думает совсем о другом. А может, сам не знает, что говорит.

— Гороховой соломы не надо давать. От гороха брюхо пучит у ней…

Цериниете догадывается: это он о годовалой телке.

— Тоже мне… Знай спи себе и другим спать не мешай.

Старик тяжело дышит.

— Там… на полке желтая мисочка была. Посмотри, может, и ее унесли.

— Тут она, тут, — не оглядываясь, ворчит Цериниете.

Керосин в жестяной лампочке весь выгорел. Огонек съеживается, потрескивает и, помигав, совсем гаснет. Лишь уголек на конце фитиля еще долго тлеет.

— Где же свечи! — задыхаясь, ворчит Робежниек. — Столько свечей и все гаснут…

«Ага… — думает про себя Цериниете. — Теперь уж скоро конец».

Она натягивает платок на самые уши. Прячет руки под передник и засыпает.

Робежниек все говорит. Торопливо, захлебываясь, будто ему надо успеть обо всем на свете расспросить и рассказать. Постепенно голос становится глуше и стоны все реже. Но он не умолкает. К утру губы его едва внятно шепчут что-то.

Проснувшись на рассвете, Цериниете ничего не слышит. Проворно склоняется она над стариком. Умер? Нет, еще дышит. Только умолк и даже стонать перестал. Временами и дыханье совсем незаметно, но потом вдруг грудь начинает вздыматься часто, судорожно, со скрипом.

Цериниете сгребает приготовленное тряпье и связывает в узелок.

Внучка, двенадцатилетняя девчонка, осторожно переступает порог дома и с любопытством разглядывает старика.

— Бабушка! А бабушка! Он уже помер?

Цериниете подходит к кровати, наклоняется, слушает.

— Нет, еще дышит.

Вялые веки слегка приоткрываются. Мутный, стеклянный глаз как бы с насмешкой глядит на стоящих возле кровати. Они, испугавшись, отодвигаются.

А часа через два старый Робежниек уже лежит бездыханный, накрытый простыней. Иссиня-желтые, узловатые руки, словно на параде, вытянуты по швам. На груди белый крестик из лучинок. Подбородок подвязан сложенным платочком, затянутым на макушке: рот плотно сжат. Робежниек лежит строгий, помолодевший. Платок прикрывает рану на голове. Только темный кровоподтек под правым глазом никак не скрыть. Глаз будто провалился в глубокую яму.

Цериниете кружит по комнате и все осматривает. Внучка норовит подойти к покойнику, но старуха отгоняет ее.

— Оставайся у двери и поглядывай, как бы кто не пришел. — Она шарит по сундукам и углам. Лучшее унесли драгуны, но бедняку все пригодится. Три узла уже увязаны, и она собирает четвертый.

— Идут, бабушка! Идут! — кричит девчонка и мигом исчезает.

Цериниете пугается и тоже выбегает из комнаты.

Снова драгуны! Трое. Рысью въезжают во двор.

Спешившись, они оглядывают пожарище и хохочут. Пьяные, покуривают и, кого-то дожидаясь, балагурят.

Вот и барон Вольф галопом скачет. Лицо его раскраснелось от зимнего ветра и быстрой езды. Жилистая шея вытянута, зубы оскалены. Спрыгнув с коня, он пошатывается и, чтобы не упасть, хватается за плечо ближайшего драгуна. Тот поддерживает его за талию, и так они с минуту стоят обнявшись — костромской мужик и видземский барон, как закадычные друзья или единоутробные братья. Рассматривая сухощавое лицо барона, солдат скалит зубы. Барон освобождается из объятий и снисходительно хлопает солдата по плечу.

— Вперед, ребята! — командует он и бежит впереди всех. У порога останавливается. — А цепь для этой собаки захватили?

— Есть, господин барон, — кричит драгун, звякая наручниками. — Уж она будет крепко сидеть у меня…

Барон вытаскивает револьвер. Драгуны щелкают затворами. Лица у них становятся гневными, глаза загораются ненасытной злобой.

Барон медленно открывает дверь и настороженно заглядывает. Чего-то испугавшись, он прячется за косяк. Ничего страшного: просто какой-то узел белеет на стуле.

Широко распахнув двери, звеня шпорами, гремя винтовками и звякая кандалами, драгуны вваливаются в дом. Дверь остается раскрытой настежь. Студеный воздух белыми клубами врывается в комнату. У ищеек разгорелись глаза. Бароненок яростно топает ногами по полу и кричит:

— Бейте его, разбойника! Вяжите! Скрутите, чтоб он у нас бежать не вздумал. Пусть издохнет, собака!

— А… его нету, господин барон.

Барон начинает пристальней вглядываться.

— Хм…

— И вправду нет…

Он дергает дверь кладовой. На полу валяются глиняные горшки и разная рухлядь.

— Удрал, значит. Вот скотина! Не может быть… — Барон таращит глаза и заикается от гнева. — Не может быть… — Он топает ногами и с размаху ударяет рукояткой по дверному косяку. — Эй, собака, выходи! Вылезай, говорят тебе!.. — Лицо его багровеет. Орет он не своим голосом, визгливо, будто его душат. — Обыскать весь дом! Все перевернуть! Найти и притащить сюда! Всех согнать и выпороть, как собак! Шкуру сдеру! В крови, в крови утоплю я вас, мерзавцев…

Внезапно он смолкает, заметив, как один из драгун с винтовкой наперевес на цыпочках крадется к кровати.

— Ишь спрятался. Сейчас я его, черта…

Драгун срывает простыню с головы лежащего. И тут же, будто его огрели, отшатывается назад. Он грохает об пол прикладом винтовки и свободной рукой инстинктивно заслоняет глаза.

— А кажись… издох, мерзавец… — еле выдавливает он из себя.

— Дьявол, — негодует другой, но тут же, спохватившись, крестится: — Спаси, господи, душу раба…

Барон подходит, останавливается чуть поодаль, низко наклоняется и смотрит, долго не сводя глаз. Револьвер в его руке дрожит. А старый Робежниек лежит на своей постели по-хозяйски. Белый платочек, обхватив подбородок, торчит на макушке игривыми ушками. Губы сурово сжаты, крупный нос с небольшой горбинкой — почти такой же, как у барона. Кажется, будто старик с усмешкой встречает нежданных гостей. Лишь правый глаз глубоко провалился в иссиня-черную впадину.

Барон оборачивается и вопросительно смотрит на своих сообщников. Видно, как злоба и в его глазах уступает место страху. Нелепому, малодушному, суеверному. И те, на кого падает его взгляд, опускают глаза.

Все молча идут к выходу. Барон впереди, солдаты за ним следом. Идут торопливо, придерживая винтовки, чтобы не гремели. Стараются ступать на носки, чтобы не стучать и не звенеть шпорами.

…Ян Робежниек в первое мгновение не узнает своего тестя. Исхудавший, с коротко подстриженной бородой, в шубе, крытой домотканым сукном, и крестьянской шапке, он не то сгорбился, не то постарел.

— Ты? — растерянно тянет Ян и обеими руками трясет холодную руку Мейера. — Как хорошо, как хорошо, что ты наконец дома. Мария и мама. Все мы так тебя ждали!

Он оставляет тестя в передней и бежит в комнаты.

— Мама! Мария! Папа вернулся!

Поднимается радостный переполох. Мария, смеясь и плача, бросается отцу на шею. Пожалуй, радость ее чересчур шумлива. Но это понятно после прошлого холодного приема. Мамаша поднялась с дивана и почти до дверей идет навстречу мужу. На ее дряблом, расплывшемся лице тоже нечто вроде улыбки.

Мейер сидит за столом. Перед ним чашка горячего кофе и тарелка с печеньем. Остальные вплотную окружили его. Кто пододвигает сахарницу, кто подает ложечку. Наперебой стараются угодить.

Мейер медленно и неохотно прихлебывает кофе и наблюдает, как они, перебивая друг друга, рассказывают ему о событиях последних дней. По крайней мере делает вид, что слушает. На лице его какая-то кислая мина, а глаза уставились в скатерть.

— Ну рассказывай же, рассказывай, как ты жил это время, — пристает Ян. — Где был и каким образом вернулся?

Мейер делает вид, что не слышит. Им приходится снова повторить все о старом Робежниеке. Тогда Мейер поднимает лицо — хмурое, недовольное. На лбу морщины, глаза холодно, почти презрительно поглядывают на окружающих.

Он пойдет проведать больного. Ян с Марией тоже хотят непременно идти с ним. Мария укладывает в корзинку все самое вкусное, что есть в доме.

Они надевают шубы, натягивают варежки и всячески кутаются, по совету мамаши. Мейер, уже одетый, глядит исподлобья и ждет, когда же кончится это представление.

Он идет впереди. Ян с Марией едва поспевают за ним. У Марии на первом же пригорке пропадает охота идти дальше. Но надо идти. Ян несет корзинку и, по возможности, поддерживает жену.

Пожарище еще дымится. В амбаре дотлевает зерно, распространяя запах гари. Всюду валяются обручи от сгоревших бочек, колесные ободья, железо от повозок. Снег далеко вокруг почернел, засыпанный пеплом и обгорелыми щепками. Жутко темнеют средь белого, заснеженного простора бурые, выжженные пятна.