Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

— Мой отец тоже утром помер, только начинало светать. В воскресенье после троицы. Три дня мучился. Сперва-то кубарем по кровати катался, а под конец только тяжко дышал. Откроет глаза-то и дохнет. Дохнет и опять закроет. Я было вышла во двор за хворостом. Возвращаюсь назад, а дочка кричит: «Мама, он уже не дышит!»

Голова Робежниека склоняется набок. Долгий глухой стон звучит будто из-под земли. Но старуха не соображает.

— Чего кричишь? Болит, что ли? Как же без боли-то. Без боли еще никто не помирал. Тут, батюшка, ничего не поделаешь. Поди, в головах-то низко. — Она берет что-то из одежды, комкает и сует Робежниеку под голову. Голова откидывается назад. Здоровый глаз тоже наливается кровью… До чего ему неудобно и тяжело, а старуха не понимает.

— Так, так, мой милый. Так-то получше будет. Ну да, ну да — хочешь сказать что-то, ан не можешь. Да ты себя не утруждай. Дело-то к смерти подходит, — чай, я уж не раз такое видывала. Хочешь, псалом тебе почитаю? Где ж у тебя книга-то? Никак не найду. Поди, и ее солдаты утащили…

Она для вида начинает искать, но тут же забывает об этом, будто такого намерения у нее и не было. Гораздо лучше так постоять и поболтать…

— Если б ты видал! Хлев настежь, клеть настежь, овин настежь! Озолский барон верхом скачет и распоряжается. «Накладывай воз! Еще один клади!» — кричит им. И все по-русски. Скотину твою всю угнали. Мой насилу свою-то уберег. Да еще годовалую телку, что ты продавать собирался. Моя, говорит. Тоже оставили. У тебя теперь нистолечки нет. — Старуха сама глуховата и поэтому кричит во весь голос. В словах ее слышится скорее животное злорадство, нежели сочувствие. — От усадьбы только и осталось, что этот дом да банька внизу. Все сгорело. Спасибо, что хоть ветер был с той стороны, а то бы и ты в доме сгорел.

Робежниек стонет так, словно кто-то острым ножом разрывает его раны. Комок перекатывается у него во рту, но сплюнуть он не может.

— Поди, холодно тебе, бедняге… — Старуха накрывает ему ноги пиджаком. Тут она замечает, что глаз Робежниека странно уставился в одну точку. Она оборачивается. В дверях, согнувшись, неподвижно стоит незнакомый мужчина. Вглядевшись получше, она узнает Мартыня Робежниека.

— Проведать пришел? Заходи, заходи. Он пока еще жив. Едва дышит. До утра, пожалуй, не дотянет.

Шатаясь как пьяный, Мартынь подходит совсем близко. Шея его смешно втянута в воротник, а подбородок выпячен, как у лунатика или слепого, под глазами синие круги. Глубоко ввалившиеся прищуренные глаза горят зловещим блеском. Как завороженные, глядят они в единственный, полный нечеловеческой боли вопрошающий глаз отца, который мерцает из-под мертвенно-бледного рассеченного лба с прилипшими к нему прядями волос.

Мартынь опирается на изголовье кровати, чтобы не упасть, и стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть от гнева и муки. Его сильное тело изнутри сотрясают беззвучные рыдания.

— Звери, звери! Что они с тобой сделали…

Старый Робежниек стонет. Видно, как во рту едва шевелится распухший пересохший язык.

Старуха смотрит с интересом.

— Так он, милый, все время. Рот открывает, видно хочет говорить. А ничего не понять.

Мартынь замечает крупные капли пота на восковом лбу. Может быть, больному жарко? Он снимает пиджак, покрывавший больного, и отшатывается, увидев изуродованные, окровавленные ноги и иссиня-черные вспухшие руки. Невыразимая жалость и боль сжимают ему горло.

— Я думала, что ему холодно, — без устали мелет старуха. — А может быть, и жарко. — Она касается рукой лба больного. — Фу, мокрый и липкий, точно в клею. Поди, жарко ему.

Больной снова стонет. Глаз, не моргая, уставился на Мартыня. Язык, словно бесформенный ком мяса, болтается во рту.

— Пить? — наклонившись, спрашивает Мартынь.

Язык чуть шевелится, но глаза будто говорят — да.

— Принесите воды! — кричит Мартынь старухе, которая все трещит без умолку.

Он поправляет изголовье. И, придерживая одной рукой больного, поит его. Здоровый глаз жадно смотрит в кружку.

— Еще? Принесите еще!

Две кружки вливает он в иссохший, запекшийся рот. Старик чуть прикрывает рот. Голова откидывается на подушку. Глаза смыкаются. Стихают стоны.

— Теперь тебе лучше? Не бойся. Это пройдет. Я тебя сейчас раздену.

С трудом стаскивает он с отца заскорузлый, изорванный полушубок, пиджак и остальную одежду. Видно, что каждое прикосновение причиняет больному невыносимую боль. Мартынь действует осторожно, то наклоняясь над больным, то опускаясь на колени возле кровати. Бечевки постол он перерезает ножом и пробует разуть ноги. Это нелегкая задача. Портянки и носки пропитаны кровью и присохли. Мартынь приносит теплую воду и терпеливо отмачивает, сдерживаясь усилием воли, чтобы старик не заметил его волнения. Нужны железные нервы или привычка опытного врача, чтобы спокойно видеть это зверски изувеченное тело, ноги, похожие на прогнившие пни. К чему ни прикоснись, опухоли, кровавые раны, багровые полосы, кровоподтеки и синяки… Старчески дряблое, высохшее тело превращено в жуткий, бесформенный кусок мяса.

И это его отец! Смиренный человек, единственный, пожалуй, оставшийся из тех, кто так преданно и усердно всю жизнь служил богу и господам. И вот награда!

Мартынь отыскивает чистую простыню, разрывает ее на полосы и перевязывает израненные ноги. Промывает и бинтует остальные раны, покрывая все тело отца белыми повязками. Все время в ушах его звучат беспомощные стоны. Никуда не денешься от них и от этого единственного глаза, который что-то твердит, о чем-то спрашивает, чего-то просит. Он смачивает мягкую тряпочку в теплой воде, промывает запекшиеся губы и слипшийся, чуть приоткрытый глаз. Отец как будто засыпает.

Мартынь стоит, опустив голову, и тяжело дышит. Понемногу гнев и ненависть, нарастая, заслоняют безмерную жалость, и жажда мщения захлестывает его горячей волной. Единственная мысль сверлит мозг. Звериный инстинкт подстегивает, взвинчивает все чувства. Отомстить! Отомстить!.. Разгоряченному воображению явственно рисуется кровь и бушующее пламя.

Глаз больного снова приоткрывается, взгляд удивительно спокойный и благодарный.

— Ты хочешь чего-нибудь? — Мартынь садится на край кровати и, как больного ребенка, обнимает отца.

Веки вновь сжимаются. Из полуоткрытого рта вырываются тихие стоны. Сквозь них Мартынь улавливает еще что-то. Наклоняется совсем низко.

— Ничего… — еле слышит он беззвучный шепот. — Ничего… Теперь хорошо… Спасибо, сын…

— Спи, отец, спи. Никто тебя больше не тронет.

Мартынь еще немного прислушивается. Ничего не слыхать. Уснул.

Знакомый голос окликает его.

— Мартынь, тебя разыскивают! — говорит Зельма, просунув голову в дверь. — В Гайленах драгуны.

В этом нет ничего неожиданного. Он ко всему готов. Мгновенно просыпается инстинкт самосохранения. Мартынь вскакивает и нащупывает в кармане револьвер.

— А ты? — спрашивает он, быстро подходя к двери.

— Я убежала. Шла домой и вовремя заметила. Их целый отряд, человек двадцать. Две подводы завалены арестованными. Среди конвоя один в штатском. Кажется, озолский бароненок.

— А твой отец?

— Не знаю где. Наверное, задержали. Ни за что нельзя было уговорить его бежать.

Настороженно поглядывая в сторону Гайленов, они торопятся покинуть Личи.

— Дурни упрямые, — сердится Мартынь. — На что они еще надеются? На милосердие своих баронов? На божью помощь? Когда же наконец окончится эта слепая вера в милость, в чье-то милосердие.

Зельма качает головой.

— Отец не рассчитывает ни на чью милость. Вчера, поздно вечером, как только узнал про твоего отца, приходит он ко мне — туда, где я бываю. «Знаешь, Зельма, говорит, нам, наверное, доведется на собственной шкуре изведать ветхозаветную заповедь. Только шиворот-навыворот». — «Как так?» — спрашиваю я. «Да вот за грехи сыновей будут карать отцов. Бароны наши чувствуют себя наместниками бога на земле. Почему бы им и заповеди не перевернуть вверх тормашками, раз им все дозволено».

— Проклятая жизнь… — Мартынь кутается в пальто, будто от озноба.

— Я всю дорогу думала… Шла предупредить тебя и спросить совета. Не лучше ли мне пойти и сдаться?

Мартынь угрюмо молчит.

— Ты полагаешь, тогда его отпустят? Или поступят с ним помягче?

— Может быть, хоть меньше будут истязать. Ему ведь не поверят, что он не знает, где я нахожусь. По крайней мере прикинутся, что не верят.

— Я сомневаюсь, что твоя жертва поможет ему.

Зельма резко останавливается и оборачивается к нему:

— Мартынь, зачем ты идешь против своих убеждений?! Ты не можешь забыть, кто я для тебя? Но ты обязан! В самую тяжкую минуту своей жизни я обращаюсь к тебе. Будь мужчиной, Мартынь! Забудь о том, кто я для тебя, и скажи мне просто как близкому боевому товарищу. Ты должен ответить, если не хочешь уничтожить меня морально. Должен! Мне самой не найти ответа.