Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

• Название: Набат. Книга первая: Паутина
• Автор: Михаил Шевердин
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы Узбекской ССР
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1958

Эта книга о борьбе с басмачеством в лихие 20-е годы прошлого столетия, когда ставленник англичан при поддержке местных контрреволюционных сил турецкий генерал Энвербей пытался создать на месте нынешнего Узбекистана и Таджикистана государство Туран, объединив в нем все мусульманское население Средней Азии. Но молодая Бухарская народная республика, скинувшая эмира, поднялась против несостоявшегося диктатора. При поддержке Красной Армии в жесточайших боях басмачи были разбиты и отброшены в Афганистан и Иран.

---

Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби перевел взгляд на Чандра Босса и Саиба Шамуна.

Многообещающий молодой человек. Смельчак. Сбежал из Бухары. Имеет счеты с революционерами. Боится и ненавидит их. Очень полезен. Показал себя в деле с каршинскими эшелонами. Словчил и завел Энвера прямо к Ибрагиму. — Он снова повернулся к Иргашу: — Куда Чандра Босс, туда и ты. Не отходи от него. Будь с ним в жизни и смерти. — И опять обратился к Чандра Боссу: — Благодарите за подарок. Неоценимый спутник и проводник. Только имеет одну слабость — жену. Очаровательна до невозможности, а вы, поговаривают, неравнодушны к женскому полу. Так вот, не советую… У Иргаша на этот счет строго… Ни-ни…

Лицо Чандра Босса передернулось: «И до чего же этот Петерсон болтлив. К чему при туземце, при черномазом…»

Пристально, немигающими глазами Иргаш уставился на Чандра Босса. Своим суровым неподвижным взглядом он запоминал черты его лица. Чандра Босс поежился. В глазах Иргаша он читал обиду, ненависть. И еще раз подумал, зачем понадобилось Петерсону говорить о жене Иргаша.

— Итак, до скорого свидания, — сказал Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби. — А на какую лошадку мы ставим, вы узнаете скоро, господа. Разрешите на прощание сказать пару слов с глазу на глаз.

— А ну, марш отсюда! — обрадовался Чандра Босс возможности отделаться от чересчур пытливого взгляда нового слуги.

Иргаш не шевельнулся. Глаза его загорелись ненавистью.

— Что-о! — вскочил Чандра Босс.

— Ну, ну, — примирительно заметил Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби и вдруг заорал: — Иргаш, убирайся к свиньям!

Передернув плечами, Иргаш повернулся и сбежал вниз по лестнице.

— Я хочу серьезно поговорить. Именно благодаря чрезмерному самомнению и чванству некоторых субъектов мы потеряли Бухару.

— Пять тысяч штыков, сотни две пулеметов, — вскипел Чандра Босс, — и большевики повернули бы от Бухары…

— Не скажите. Малесон имел в Ашхабаде гораздо больше… и результат известен… Простите, вы меня перебили… Я хотел сказать — вы видели эмира и не видели, не знали настроений низших. Факт налицо. Бухарская революция — крах наших планов нанести удар по большевизму с юга.

— О, все впереди.

— Может быть. А как хорошо было бы, если б мы сейчас с вами сидели не здесь, в этой горной дыре, а, скажем, в Ташкенте и Ургенче, а Бухара и Фергана уже превратились бы за нашей спиной в наш тыл… Не думаю, что это было бы очень приятно господину Ленину.

По обыкновению говорил он с саркастической усмешечкой, что вызывало досаду Чандра Босса и заставляло его горячиться.

— Мы действовали правильно. Кокандские максималисты с Чокаевым во главе. Еще немного — и они победили бы.

— Вы не заметили подлинных движущих сил.

— Все верили в автономистов. На кой черт правительство послало дурацкую военную миссию в Ташкент? Все эти Бейли, Блекеры, Мокертисы только напортили… Обнажили перед большевиками наши замыслы, дезавуировали автономистов. Стойте, стойте… дайте закончить мысль. А гениальный Бейли смазал пятки салом и сбежал к эмиру в Бухару?! Носился с проектами британского протектората над Туркестаном… Изображал из себя всемогущего эмиссара правительства его величества… Путался только у нас под ногами…

— Но вы?..

— Мы?! — У Чандра Босса даже горло перехватило. — А караваны оружия из-за Аму-Дарьи! А заводы патронов и пороха под Бухарой, где работали две тысячи австрийцев и немцев! А золото! Я держал Бухару у себя в кармане, и если бы не большевики со своим Фрунзе…

Чандра Босс горячился все больше, и Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби почти с сожалением смотрел на него и думал: «Тебя засунули сюда, в приграничные дебри, заниматься перевалкой оружия и амуниции. Твой матч с большевиками окончился не в пользу английской разведки, и тебя убрали. И нечего тебе кичиться и кричать».

Но вслух он только проговорил:

— А матч Чандра Босса большевики кончили 0:3 в пользу большевиков. Много голов потребуется теперь, чтобы затушить ярость черни. Вы, Саиб Шамун, надо надеяться, не допустите в предстоящей операции повторения ошибок. Нельзя раздразнить гнездо шершней, а потом сидеть сложа руки и подставлять задницу, чтобы в своей ярости шершни жалили ее.

Лицо Чандра Босса побагровело. Стрела попала в цель. Он явно нервничал, и не только потому, что ему напомнили о неудачах Коканда и Бухары. Большая прореха в служебной карьере назойливо зияла, точно рана. Но не в этом дело. Чандра Босс не терпел, чтобы в его зоне что-то делалось за его спиной. Там, где два хозяина в доме, — добра не жди. Сейчас Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби упомянул о какой-то операции Саиба Шамуна, о которой ему, Чандра Боссу, неизвестно.

Саиб Шамун появился в здешних местах недавно. Никто не знал его. Но Чандра Босс получил указания помогать ему. Вот и все. Сам Саиб Шамун, при всех изъявлениях дружбы, нем как могила.

Через своих людей Чандра Босс сделал все возможное, чтобы разузнать, в чем дело. Кое-что прояснилось. В районе не то Самарканда, не то даже Ташкента готовилось восстание… Но почему Петерсон держит операцию Саиба Шамуна в тайне, неужели он уже считает, что Чандра Босс ни на что не способен?

Глава двадцать седьмая В осаде

Змея в дом заползает зигзагами.

Бедиль

Мы сильны в своем стремлении,
Мы победу вдаль несем… —

пел сильный голос далеко в ночной тьме. С каждым словом песня звучала яснее, громче.

— Распелся Сухорученко… нашел время, — с трудом ворочая языком, хрипло сказал кто-то.

Песня приближалась:

Что преграды, что заслоны?

И уже у самой двери тот же голос с подъемом закончил оглушительной руладой:

Через горы путь пробьем!

Огонек коптилки шевельнулся и почти совсем потух, когда из резко открывшейся двери пахнуло в комнату сырым дыханием ночи.

— Ну как, малярики-сударики? — загремел Сухорученко с порога.

— Ладно тебе издеваться, — прогудел из угла чей-то бас. — Никакая болезнь тебя не берет… Шкуру тебе ничем не пробьешь.

— М-да! Атмосферка у вас… Иванченко.

Сухорученко покрутил носом. В комнатушке стоял густой угар от маленькой железной буржуйки, неведомо как попавшей в Душанбе. Разило лекарствами, тряпьем, нездоровым дыханием, давно не мытыми телами, терпкой махрой. На кое-как сколоченных из грубых досок нарах лежали, накрывшись шинелями, ватными порванными одеялами, больные.

— А, земляк, — без малейшего оживления протянул Иванченко, — ты пел? Так и знал. Никому, кроме тебя, в голову не придет сейчас петь… Распелся Сухорученко! Опера!

— Али новости есть? — прогудел кто-то из-под шинели. — Подыхаем тут… без хины.

Последние слова человек произнес чуть слышно.

Запустив руку в карман своих малиновых галифе, Сухорученко пошарил там и извлек оловянную флягу.

— Во! — сказал он, хлопнув по ней ладонью. — Толстенькая, кругленькая, горяченькая! И в ней получше, чем хина, лекарство! Чистенький! Налетай, братва.

Он потряс флягу в высоко поднятой руке, и по комнате разнеслись булькающие звуки.

— Не буду, — сурово заметил Иванченко, но сглотнул громко слюну. — Первое: запрещено. Осадное положение. Второе: поможет твое лекарство, что мертвому припарки на известное место.

Но он оживился и сел на нарах.

— Снять нашивки или, тоже помогает, суток на пять на губу… — Он закашлялся. — Да ладно, не тяни. Принес — разливай, погреемся.

Иванченко сполз с нар и принялся растапливать печку.

— А трибунал? — ехидно заметил Сухорученко, поиграв флягой так, чтобы ее содержимое приятно побулькало.

На столе выстроились в ряд по ранжиру жестяные солдатские кружки, пожелтелая пиала с отбитым краешком и даже целлулоидная чашечка от бритвенного прибора. Разливал спирт Сухорученко медленно, с чувством.

— Был у нас командир, лихой, Корзинкин фамилия, из кронштадтских братишек, — приговаривал Сухорученко. — Как трахнет стекляшечку-другую. Называлось у него «раздавить собаку». Пил, не морщился.

— Корзинкин? Что то не припоминаю, — сказал Иванченко. Он достал стакан и надавил в него до половины гранатового сока. — Лей! Ну, доложу вам, теперь подействует… Завтра буду здоров.

Но остальные не захотели последовать его примеру и пили чистый спирт.

— Дела — красота, — многозначительно заметил Сухорученко, явно рассчитывая вызвать интерес.

Но все так отупели от малярии и холода, что на слова Сухорученко никто даже не обратил внимания. Больные, почувствовав живительный жар в желудке, стали поплотнее заворачиваться в шинели, одеяла и поудобнее укладываться. Весело гудела буржуйка. Сухорученко стукнул кулачищем по столу.