Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

• Название: Аваддон-Губитель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Академический Проект
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8291-0106-8

Роман «Аваддон-Губитель» — последнее художественное произведение Эрнесто Сабато (1911—2011), одного из крупнейших аргентинских писателей, — завершает трилогию, начатую повестью «Туннель» и продолженную романом «О героях и могилах». Роман поражает богатством содержания, вобравшего огромный жизненный опыт писателя, его размышления о судьбах Аргентины и всего человечества в плане извечной проблемы Добра и Зла.

---

Начо лег на кровать, поставив диск Битлов, и задумался, глядя в потолок.

Вот так они уже с рождения пачкают пеленки, срыгивают молоко (я, знаете, даю ему все, что могу), толстеют (смотрите, какой хорошенький, вытирая ему слюну слюнявчиком), вырастают, доходят до единственного волшебного и истинного мгновенья (бестолковые, мечтательные безумцы), а затем колотушки, наставления и учительницы превращают их в стадо лицемеров (нельзя лгать, дети, не грызите ногти, не пишите на стенках нехорошие слова, не прогуливайте уроки), в стадо реалистов, карьеристов и скряг (сбережения — основа богатства). И ни на единый миг они не перестают жрать, испражняться и пачкать все, к чему прикоснутся. Потом служебные посты, брак, дети. И вновь маленькое чудовище срыгивает молоко под восхищенным взглядом бывшего маленького чудовища, срыгивавшего молоко, — чтобы комедия возобновлялась. Борьба, спор за место в автобусе и на служебной лестнице, зависть, злоречие, компенсация чувства униженности при виде парада танков своего отечества (карлик ощущает себя могучим). И так далее.

Он встал и пошел пройтись. Julia, Julia, oceanchild, calls me[320]. Дойдя до угла улиц Мендоса и Конде, уселся на тротуаре и стал смотреть на темнеющие в сумерках деревья — благородные, прекрасные, безмолвные деревья. Julia, seashell eyes, windy smile, calls me[321]. Эта сволочная японка, эта дерьмовая японка должна была все погубить. Поезда начали перевозку стоячего двуногого стада, в большом муравейнике наступил вечер, из контор высыпали муравьишки еще с номерочками на спине, после того как семь часов переносили бумаги и дела, приговаривая — добрый день, сеньор, с вашего позволения, сеньор Мальвисино, добрый вечер, сеньор Долгопол, вас хочет видеть сеньор Лопрете, — сгибаясь перед муравьишками выше рангом, начищая им башмаки, улыбаясь их глупостям, пресмыкаясь на брюхе, а потом бегом устремляясь в метро, набиваясь в вагон, как сардины в банке, толкаясь, наступая на ноги, злобно споря за сидячее место, набиваясь, как сардины в банке, вдыхая запах соседей, ощущая жизнь как бесконечную поездку в метро и бесконечную службу в конторе, и где-то между тем свадьба и подарки — утюги, настольные часы, а потом ребенок, глядишь, и двое (вот фото старшенького, смотрите, какой живчик, вы не поверите, если я расскажу, что он мне ответил), и долги, задержки в повышении по службе, пирушки в складчину в кафе, футбол и бега в субботу и в воскресенье, и равиоли, изготовленные хозяйкой, я никогда не любил эти равиоли, изготовленные хозяйкой. Потом опять понедельник, и поезд, и метро, чтобы добраться до конторы.

А теперь они возвращались домой тем же поездом, как стоячее стадо. Наступала ночь с фантастическими и сексуальными видениями, но сперва пятая страница «Ла Расон», кражи и убийства на шестой, потом ТВ и сон, в котором все возможно. О, эти всемогущие сны, в которых муравьишка превращается в Героя Второй мировой войны, в Директора конторы, в Человека, который смело кричит, — не думайте, что если вы директор, то можете меня унижать, — в неотразимого Дон Жуана среди девушек министерства, в неистового нападающего команды «Ривер», в Фанхио, в Хозяина скотобойни, в Карлитоса Гарделя, в Легисимо, в Сократа, в Аристотеля Онассиса.

Проносились поезда.

Стало уже совсем темно. Он поднялся и пошел домой Julia. Sleeping sand, silent cloud[322].

Сестра лежала на кровати и смотрела в потолок.

Молча и тревожно

смотрел он в окно. Сколько там, за окном, ужасных ситуаций, вроде той, что они теперь переживают, сколько безвестных, страждущих от одиночества в этом гнусном городе! За своей спиной он чувствовал другой накал злобы, ее злобы. Он обернулся: жесткое лицо, сжатые челюсти, крупные, презрительно выпяченные губы говорили о том, что ее негодование достигло предела, еще немного и этот бурлящий ненавистью котел взорвется. Почти невольно, побуждаемый нестерпимым страданием, Начо закричал — чем он ее обидел! Начо произносил «он», то яростно тыча в нее пальцем, то прижимая к своей груди обе руки. Почему она ненавидит «его», именно она.

В отчаянии он увидел, что Агустина поднялась и собирается уйти.

Он схватил ее за руку.

— Куда ты идешь!

Это не был вопрос, а скорее восклицание.

Она опустила голову, и Начо видел, как она прикусил себе губу до крови. Потом подошла к стене и приложила к ней кулак, не для того, чтобы опереться, а чтобы стукнуть по ней.

— В жизни нет абсолюта, — произнесла она после долгого молчания. — А если нет абсолюта, тогда все дозволено.

Казалось, она обращается не к брату, а говорит сама с собой, говорит тихо, но злобно. Потом добавила:

— Нет, не то. Дело не в том, что все дозволено. Нас вынуждают творить зло, все разрушать, все загрязнять.

Брат смотрел на нее с изумлением. Но она была поглощена своей мыслью, стояла, прижав кулак к стене. И внезапно принялась кричать, вернее, выть, стуча по стене изо всех сил.

Успокоившись, пошла к кровати, села, закурила сигарету.

— Дорого мне обошлась эта наука, — сказала она.

Начо приблизился к ней и, глядя ей в глаза, воскликнул:

— Но я никогда с этим не соглашусь!

— Тем хуже для тебя, дурень! Это-то и бесит меня больше всего.

И крича, что он идиот, она накинулась на него с кулаками, ударяя и пиная, пока не повалила на пол.

Потом опять села на край кровати и зарыдала. То был не умиротворяющий плач, а сухие, дикие, яростные всхлипы.

Затихнув, она уставилась в потолок. В лице было отчаяние и безнадежность, как у людей, переживших нашествие вандалов, пожары, насилие, разорение. Она нашарила сигарету и дрожащей рукой зажгла ее.

— Вижу, ты поместил фото сеньора Переса Нассифа между Сабато и Камю. Я думала, ты намерен развешивать здесь только снимки мерзавцев, которые толкуют об абсолюте. Если не ошибаюсь, речь шла о каком-то пакте, о матерых негодяях, а не о заурядных ничтожествах.

Какое-то время, показавшееся Начо бесконечным, слышалось только тиканье будильника. Потом раздался колокольный звон.

— Перес Нассиф, — пробормотала Агустина задумчиво. — Об этом надо подумать.

Когда он пришел домой,

Лолита на него зарычала — это уже бывало в последнее время, но теперь собака порывалась его укусить, и ему пришлось пригрозить палкой, хотя на самом деле хотелось сломать ей хребет, если не угомонится.

Собаки обладают безошибочным чутьем, подумал он. Где это видано, чтобы собака так вела себя со своими? Он уже не раз пытался установить, в каких случаях она рычит, с какими событиями или мыслями это совпадает, но прийти к какому-либо выводу не удалось.

Войдя в кабинет, он там нашел

Последнее сообщение Хорхе Ледесмы

Вы на меня рассердились, но мне это безразлично. Хотите Вы или же нет, но наши отношения стоят выше толкотни в том автобусе, в котором едем мы оба, и Вы даже не представляете себе их масштаба. Ваше несогласие со мной меня не трогает, Вы мой наследник, я Вас назвал, и Вы не можете этому помешать.

Ваши последние труды, Ваши размышления о «ничто», тревога и могучая надежда доказывают (доказывают мне), что Вы уткнулись в тупик. И выйти из него Вы сможете только тогда, когда отступит Аваддон, или Аполлион, Прекрасный Ангел, или Сатана. Хватит посредников. Бог и есть губитель. Хотим мы быть ведущими или же фургоном в хвосте обоза?

Мир по-прежнему играет без правил, никому не удается забить мяч. И поскольку времени у меня много, я иногда сплю.

Книга моя подвигается, хотя медленно. Мне не хватает благоприятной среды, стимула, воздуха, денег. Кроме того, должен признаться, я трус. Вот посмотрю, хватит ли у меня духа в ближайшие дни опять забраться голышом на фонарный столб на улице Коррьентес. Да, посмотрим.

Он отправился бродить наугад,

пока не очутился возле кафе «Бостон». Как он сюда за брел? В прежние времена он бывал в этом кафе, когда здесь беседовал с ребятами из университета. Но теперь, здесь делать?

Он спросил стопку можжевеловой и, как случалось при других тревожных обстоятельствах, принялся разглядывать пятна на облупившейся стене. Изучая их, он обнаружил как бы пещеру, в которой ему померещились три знакомые фигуры. Их позы, своеобразный склеп, где совершался церемониал, — все это напоминало некий торжественный обряд, который он уже пережил в каком-то предыдущем существовании.

Его глаза устали от напряженного всматривания в детали, особенно в облик управлявшего церемониалом мистагога. Он закрыл глаза, немного отдохнул, хотя тревога лишь усиливалась, а затем, убежденный, что все это как-то связано с его жизнью, стал снова всматриваться в лицо мистагога. И постепенно отдельные черты сложились в знакомую порочную физиономию человека, которого он многие годы тщетно пытался изгнать из своей жизни, физиономию Р.!